Читать книгу: «Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы)», страница 3

Нравственная доктрина марксизма‑ленинизма

На первый взгляд марксизм-ленинизм как материалистическая идеология чужд всяким моральным соображениям. Существует предрассудок, особенно широко распространенный среди советской либеральной интеллигенции⁴¹, что марксизм-ленинизм содержит строго инструментальную концепцию морали, суть которой ограничивается безусловным требованием служить государству и делу революции, отрицая тем самым личностный фактор, который придает особую ценность нравственному поступку. Таким образом, советская идеология представляется духовной пустыней, где мораль выжила бы только в нескольких оазисах диссидентской мысли. Это мнение нуждается в уточнении в свете многочисленных усилий, предпринимавшихся на протяжении десятилетий, чтобы интегрировать нравственность в доктринальные рамки марксизма-ленинизма. Данное явление совершенно не носит маргинальный характер: в конце 1960‑х годов один американский философ подсчитал, что в СССР объем научной литературы о морали намного превышал то, что было написано на эту тему на Западе⁴². В это же время развитие личности стало одной из любимых тем исследований советских общественных наук⁴³, а в советских массовых биографиях «пламенных революционеров» она была возведена в ранг важнейшего критерия при определении модели поведения⁴⁴. На самом деле мы видим, что «идеологически правильная» концепция морали в постсталинском СССР гораздо сложнее, чем прагматичное поведение, которое часто изображалось в карикатурном виде. Этот нюанс важно отметить не для того, чтобы реабилитировать образ марксизма-ленинизма, но чтобы понять, как советская идеология была способна питать семена своей собственной критики.

Для того чтобы определить официальную концепцию морали на заре перестройки, мы опираемся на два авторитетных источника того времени: это последняя версия Большой советской энциклопедии, многочисленные тома которой выходили с 1969 по 1978 год, и последняя доперестроечная версия «Учебника по научному коммунизму», опубликованная Политиздатом в 1983 году. В Энциклопедии дается официальное определение морали, в то время как Учебник объясняет роль, которую она играет в том, что тогда называлось «развитым социализмом». Согласно Энциклопедии, мораль, нравственность – это «один из основных способов нормативной регуляции действий человека в обществе»⁴⁵. В отличие от закона и обычаев, она не основана на институциях или привычках, а формируется в процессе сознательного усвоения норм, которыми человек руководствуется в своем поведении. Короче говоря, мораль приходит к человеку извне. Это отражает технократический характер марксистско-ленинской доктрины: мораль мыслится в ней прежде всего как продукт производства Партии-государства. В соответствии с тезисами исторического материализма мораль формируется прежде всего под воздействием «объективных факторов», то есть благодаря трансформации производственных отношений, которая сопровождает построение коммунизма. Эти объективные факторы, однако, не считаются достаточными. Несмотря на «благоприятные условия», созданные социализмом для «полного удовлетворения материальных и моральных потребностей человека», официальная доктрина признает необходимость «постоянно повышать идейно-нравственный и культурный уровень людей», чтобы не давать «рецидивов мещанской, мелкобуржуазной психологии»⁴⁶. Именно здесь реализуется воспитательная миссия партии, которая, не ограничиваясь школьной средой, стремится привить всем гражданам «марксистско-ленинское мировоззрение» и «основополагающие принципы и нормы коммунистической морали», изложенные в Моральном кодексе строителя коммунизма, который прилагался к программе партии⁴⁷. В целом мораль рассматривается как «сознательность» и «сознание», то есть как когнитивная способность усваивать предписанные нормы. Более того, эта когнитивная способность поддается количественной оценке: научный коммунизм измеряет нравственность общества в соответствии с его «уровнем сознательности», который может как повышаться, так и понижаться.

«Учебник по научному коммунизму» настаивает на динамическом характере усвоения морали: «Выработка коммунистической морали не односторонний процесс, где человек лишь пассивный объект воспитания. Успех коммунистического воспитания личности зависит не только от объективных факторов и идеологической работы, но и от самой личности, от ее стремления к самосовершенствованию»⁴⁸. Это означает, что учение партии не должно оставаться мертвой буквой; оно должно применяться на практике: «Однако знания сами по себе еще не составляют мировоззрения. Необходимо, чтобы они переходили в глубокие, внутренние убеждения человека, выражались в его практическом, деятельном отношении к окружающему миру»⁴⁹. Понятие «активность» обычно связывается с духом инициативы, который советские люди должны проявлять, чтобы реализовать на практике принципы социалистической морали. Этот акцент на практическом выражении глубоких убеждений сопровождается типично романтическим призывом к самореализации: «Коммунизм – это строй, где полностью раскрываются способности и таланты, лучшие нравственные качества свободного человека»⁵⁰. Таким образом, партия ставит перед собой цель обеспечить «целенаправленное формирование всесторонне развитых людей, гармонически сочетающих высокую идейность, трудолюбие, организованность, духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство»⁵¹. Это романтическое стремление отражено в многочисленных публикациях, предназначенных для широкой публики. Например, серия «Личность, мораль и воспитание», которая насчитывает более 30 книг, опубликованных Политиздатом с 1979 года, чья явная миссия заключалась в том, чтобы руководить развитием «социалистической личности», то есть «духовно богатой, душевно щедрой, творческой, обладающей активной жизненной позицией личности, способной принимать самостоятельные нравственные решения в сложных жизненных ситуациях и нести ответственность за совершенные поступки»⁵². Марксизм-ленинизм в целом выступает как за усвоение предписанных норм, так и за претворение в жизнь глубоко укоренившихся убеждений. В принципе эти моральные задачи не должны являться источником напряженности: контроль и выражение своих убеждений – две грани одного и того же видения морали как когнитивной способности усваивать и соблюдать нормы, предписанные и внедренные Партией-государством. Это сложное определение, сформулированное в официальных документах в начале 1980‑х годов, отражает, в свою очередь, различные устремления, лежащие в основе проекта советской модерности.

Обещания советской модерности

Философ Клод Лефор писал, что логика тоталитарной власти основана на двух, казалось бы, противоречащих друг другу принципах: с одной стороны, общество мыслится как организм, «как огромное тело, органы и конечности которого функционируют как единое целое»⁵³; с другой стороны, общество представляется как искусственный результат сознательной работы Партии-государства в соответствии с положениями научной доктрины. Двойственность, отмеченная Лефором, объясняется особой связью советского режима с модерностью: коммунизм представлен как технократическая утопия, радикализирующая рационалистические идеалы Просвещения, но имеющая также целью создание гармоничного сообщества, свободного от социального разделения и отчуждения, вызванного капиталистической модерностью. Эта двойственность проявляется в официальной советской политике в отношении морали, которая использует современные инструменты контроля, образования, количественной оценки и рационализации с целью продвижения типично романтического идеала самореализации в естественно гармоничном сообществе. Однако в течение всей истории советского режима средства, использовавшиеся им для выполнения своих нравственных обещаний, сильно изменились, поскольку акцент сместился с дисциплины и внешнего контроля в сторону мобилизации и самовыражения. Рассмотрим эту эволюцию в историческом плане.

Проект советской модерности тесно связан с культурой русской интеллигенции. Провал восстания декабристов нанес серьезный удар по рационалистическим концепциям, унаследованным от Французской революции, в тот момент, когда интеллигенция возникла как социальная группа (в середине XIX века). Молодые русские интеллигенты, которые обратили свой взор на Германию, в частности, из‑за запрета на проживание во Франции, с жадностью впитывали идеи таких романтиков, как Шиллер, Шеллинг, Шлегель и Гердер, которые воспевали культ героя, чья личность реализовалась через творческое выражение всеобщего голоса природы. Эти идеи разделяли не только западники, например Виссарион Белинский, который упрекал царское самодержавие в сдерживании развития личности, но и их славянофильские оппоненты, которые считали, что этому развитию препятствовало искусственное навязывание западного образа жизни. В спорах, где сталкивались два противоположных лагеря, выяснилось, что идеалом обоих являлась самореализация личности, а это подразумевало типично романтическую форму «качественного индивидуализма», который оценивал личность по ее способности к самовыражению, а не по присущим ей свойствам⁵⁴. Начиная с 1860‑х годов эти романтические устремления популяризировались аграрным социалистическим движением народников и такими писателями, как Лев Толстой, которые осуждали черты, связанные с буржуазным «мещанством», а именно расчетливость, оппортунизм, конформизм, любовь к банальности и обыденности.

К концу XIX века романтические устремления несколько ослабевают в среде левой интеллигенции в связи с распространением в Европе научности и позитивизма. Большевики, в частности, представляли себе коммунистическое общество как машину, точнее, как огромный механизированный завод. В этом они следуют доминирующей тенденции в марксизме со времен Второго Интернационала, которая делает из этой доктрины науку о рациональной организации общества. Немецкий социал-демократ Карл Каутский, один из ведущих деятелей «научного социализма», пишет: «В социалистическом обществе, которое является в конечном итоге всего лишь гигантским промышленным предприятием, производство и планирование должны быть спланированы и организованы точно так же, как и на крупном современном промышленном предприятии»⁵⁵. Эта перспектива, конечно, далека от романтического идеала гармоничного сообщества, основанного на человеческих ценностях, отстраненных модерностью. В 1897 году Ленин написал агрессивный памфлет в духе Каутского, в котором он нападает на «экономический романтизм» народников и их идею внедрения современных технологий при сохранении традиционного естественного сообщества⁵⁶. После Октябрьской революции строительство Советского государства приобрело технократический и прометеевский характер: огромная модернизационная утопия, которая, используя средства науки и промышленного прогресса, стремится создать новое общество и нового человека. Конечно, в основе этой идеи лежат моральные импульсы: критика пороков буржуазного мира и, наоборот, продвижение аскетической этики профессиональных революционеров. Но что касается морали советского общества, то большевики остаются верны научному социализму: мораль относится к надстройке и поэтому определяется производственными отношениями. Идея общечеловеческой морали, которая имела бы ценность сама по себе, осуждается как буржуазная выдумка, маскирующая реальность классового господства. В 1920 году Ленин дал определение коммунистической морали с прикладной точки зрения: для коммуниста мораль – это то, что служит делу коммунизма⁵⁷. И наоборот: именно строительство коммунизма должно создать материальные условия для нравственного совершенствования. Таким образом, в этот период моральные отклонения приписываются в основном факторам окружающей среды, таким как классовая принадлежность и пережитки капитализма.

По словам историка Дэвида Хоффманна⁵⁸, этот доктринальный отказ от всякой формальной морали не помешал советским лидерам проявлять пристальный интерес к эволюции нравов, как это делало и большинство западных государств в период между двумя войнами. В 1920‑х и 1930‑х годах партия проводила широкие кампании по привитию гигиенических навыков, вежливости, дисциплины на работе и хороших манер, которые считались необходимыми для функционирования современного общества. В СССР эта задача была тем более актуальной, что в условиях полномасштабной индустриализации довольно большая часть населения мигрировала из сельской местности в города; это привело к тому, что городская культура оказалась под давлением сельских традиций, считавшихся архаичными. По сравнению с капиталистическими странами содержание советской «просветительской» программы отличается акцентом на коллективизме: именно через преданность общему делу человек должен освободиться от индивидуального эгоизма и научиться вести себя цивилизованно. Другая особенность этой программы заключается в том, что мораль в ней почти не упоминается. Исправление нравов проводится во имя культурности⁵⁹. Несколько иная ситуация сложилась внутри партии, которая претендует на роль моральной элиты, как провозглашает фраза Ленина, написанная на обложке каждого членского билета: «Партия – это ум, честь и совесть нашей эпохи». Однако если в 1920 году руководство партии создает контрольные комиссии для борьбы с посягательствами на пролетарскую мораль среди своих членов, то оно отказывается от выработки формального кодекса поведения, несмотря на неоднократные просьбы членов партии. Емельян Ярославский, председатель Центральной контрольной комиссии, предпочитает ссылаться на «наш неписаный кодекс коммунистической морали»⁶⁰. Отказ от формализации последней связан, вероятно, с заботой о сохранении монополии лидеров партии на легитимное толкование коммунистической морали, чтобы не подвергать режим моральной критике, основанной на принципах, которые она исповедует.

Историк Йохен Хелльбек⁶¹ показал, что в начале 1930‑х годов в СССР наметился важный сдвиг в сторону романтической чувствительности, когда личная совесть воспринималась как движущая сила социально-политического развития, а не просто как объект воспитания. Другими словами, технократическое побуждение прививать коммунистическую мораль извне сопровождается все более сильным требованием воспитывать эту мораль изнутри. В советском обществе, считавшемся отныне «развитым», окружающая среда больше не может рассматриваться как единственный источник морали, которая должна быть также результатом личной инициативы. В то время официальная пропаганда воспевала подвиги героических личностей, которые выделяются из толпы своей инициативой и силой воли. В качестве примера можно привести стахановское движение, прославляющее работников, которые в своей работе намного превышали установленные нормы. Эта романтическая чувствительность отчасти является результатом избирательного возвращения к мышлению русской интеллигенции XIX века, что объясняется восхищением, с которым многие советские интеллектуалы относились к Белинскому, а также и прежде всего официальным культом классиков русской литературы, навязанным сталинской системой образования. В то время как последние представители старой интеллигенции стали жертвами репрессий, многие из их идеалов были подхвачены режимом и привиты массам в беспрецедентных масштабах, что заложило культурные основы поколения шестидесятников, которые выросли при Сталине, испытали политизацию в период десталинизации и впоследствии определяли политическую жизнь перестройки, обращая против сталинизма идеалы, привитые сталинской системой образования. Именно при Сталине была создана доктринальная база марксизма-ленинизма, частью которой была концепция морали как самореализации через усвоение норм, которая появилась еще в 1954 году во втором издании Большой советской энциклопедии⁶². Однако «сталинский неоромантизм» все еще отмечен несколькими существенными аспектами большевистского технократического проекта, начиная с непоколебимой веры в науку и прогресс. Более того, толкование и распространение норм остаются прерогативой Партии-государства.

Новизна эпохи Хрущева относительно морали как объекта политики заключается не столько в существенном изменении доктрины, сколько в формализации нравственных норм с целью распространения практики самореализации путем интериоризации. В 1956 году знаменитый «секретный доклад» Хрущева на XX съезде партии официально ознаменовал начало политики десталинизации. В нем новый генеральный секретарь высмеял склонность Сталина видеть врагов в каждом, кто не думал так, как он. В то же время Хрущев высоко оценил способность Ленина признавать ошибки честных коммунистов, полагая, что некоторые из них можно исправить, не прибегая к репрессиям. В мае 1959 года Хрущев заявил: «Мы верим в то, что нет людей неисправимых» – и уточнил: «включая политических оппонентов и преступников»⁶³. Это было началом новой политической стратегии, основанной на значительном сокращении объема репрессий (включая ретроактивную амнистию для тысяч узников ГУЛАГа) и на широком распространении нравственного контроля. Новая программа партии, принятая в 1961 году, с большой помпой провозгласила нравственную миссию Партии-государства на заключительном этапе строительства коммунизма, крайний срок которого был намечен на 1980 год. На заре конца истории, написано в этой программе, применение принуждения должно уступить место регулирующей силе морали: «В процессе перехода к коммунизму все более возрастает роль нравственных начал в жизни общества, расширяется сфера действия морального фактора и соответственно уменьшается значение административного регулирования взаимоотношений между людьми»⁶⁴. Для того чтобы направить общество по этому пути, в новую программу был включен документ, не имевший прецедента в СССР: Моральный кодекс строителя коммунизма, своего рода маленький катехизис, включающий двенадцать добродетелей, которыми, как ожидается, будет обладать каждый человек. Само по себе содержание этого документа не является принципиально новым. Его авторы повторяют ленинскую идею о том, что мораль должна прежде всего служить делу коммунизма: статья 1 Морального кодекса – «преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине». Другие статьи касаются типично советских ценностей, таких как коллективизм (статья 5), или традиционных ценностей, которые уже были представлены в кампаниях за дисциплину и гражданственность, таких как «добросовестный труд на благо общества» (статья 2), «взаимное уважение» (статья 6), «честность» (статья 7) и «взаимное уважение в семье» (статья 8)⁶⁵. Настоящая новизна Морального кодекса заключается в самом факте его формализации, что позволяет использовать его наибольшему количеству людей. В отличие от «неписаного кодекса коммунистической морали», который действовал при Сталине и монополией на легитимное толкование которого обладали должным образом уполномоченные органы, Моральный кодекс 1961 года нацелен на установление морального контроля общества над самим собой.

В своем выступлении на съезде партии, где была принята новая программа, Хрущев сказал: «Необходимо повысить внимание и требовательность со стороны общественности к поведению людей <…> Надо активнее использовать моральный вес и авторитет общественности для борьбы с нарушителями норм и правил социалистического общежития»⁶⁶. Прежде всего партия стремится «собрать под свои знамена» представителей общественного мнения, которые печатаются в профсоюзных и комсомольских газетах и журналах, а также в изданиях творческих союзов и связанных с ними организаций. Партия призвала также на помощь общественные науки. Перед философами была поставлена задача разрабатывать и отстаивать Моральный кодекс, в то время как совершенствование методов нравственного исправления было поручено социологам, психологам и педагогам. Партия-государство ставит перед собой еще более амбициозную задачу: мобилизовать все население на практическое соблюдение норм коммунистической морали в повседневной жизни. Социолог Олег Хархордин показал, что в послесталинскую эпоху была широко распространена практика контроля, основанная на наблюдении людей друг за другом, чтобы побудить советских граждан к самосовершенствованию на каждом этапе жизни⁶⁷. Таким образом, мораль, призванная постепенно заменить государственное принуждение, приобрела гораздо более широкую сферу применения, чем правила хорошей жизни для членов партии или культурность, которая, как ожидалось, будет присуща всему населению, считавшемуся в корне архаичным. Мораль стала поистине универсальной нормой, которую все советские граждане должны были соблюдать во всех аспектах своей жизни.

Отстранение Хрущева от власти в 1964 году притормозило реализацию этой амбициозной программы нравственного перевоспитания общества. Моральный кодекс был сохранен, но его роль – ослаблена, чтобы уступить место девизу «доверие к кадрам», который был направлен на защиту бюрократической иерархии от любой критики. Советская пресса, подвергнутая более строгой цензуре, стала теперь ограничиваться ритуальным восхвалением высокой морали советского образа жизни. Во многих исследованиях, посвященных этому периоду, отмечается, что упрощение идеологического дискурса с конца 1960‑х годов и далее приводит к разочарованию и к акценту на частной жизни, едва прикрытому тонкой оболочкой конформизма по отношению к социалистическим принципам. Это, несомненно, относится к новому поколению, которое повзрослело в 1970‑х годах, но было бы неточным тем не менее делать вывод о том, что моральные обещания советской модерности были отвергнуты, носили ли они модернизационный или романтический характер. Напротив, коррупция и цинизм, ставшие эндемичными в брежневскую эпоху, переживались многими советскими людьми как болезненное предательство фундаментальных принципов общества. Это чувство морального упадка, о котором мы уже упоминали, было причиной принятия в 1980‑х годах мер по исправлению нравов, которые достигли своего апогея в перестройку.