Читать книгу: «Сестры Мао», страница 3

– Макс в Париже?

– Там разворачивается какое-то восстание.

– Черт, этот пидор никогда ничего не пропускает.

– Это повсюду в газетах.

– Впервые слышу.

Телеграмма Макса была адресована второй жене их отца, Дорис. Дорис занималась боди-артом, а Макс был ее коллегой. В телеграмме было написано: СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ. ТВОЙ МОМЕНТ НАСТАЛ.

– Отлично. Еще один момент Дорис. Она поехала?

– Ну а ты как думаешь?

– А папа?

– Твой отец ведь больше не играет, так?

– Так Дорис поехала без него?

– Ага, а теперь, я сказал бы, он в ужасе оттого, что она не возвращается.

– Она вечно так. А потом всегда возвращается.

– Однажды не вернется. Помяни мое слово.

Как только Дорис уехала в Париж, отец Айрис посетил «Уэрхауз», что делал нечасто, чтобы убедить группу последовать за ней. Он сказал им, что случилась революция молодежи. Дух Мао пришел в Европу. Настал их момент.

– Да черт возьми! Он ни хуя не знает о Мао. Этот мешок со слизью просто хочет, чтобы они нашли Дорис и проследили, что она вернется домой.

– Этого он не говорил, – сказал Саймон, – но я тоже так думаю.

Айрис придавила щеки ладонями и потянула их вниз.

– И группа просто сделала, что он сказал?

Без промедления, будто подчиняясь приказу, они уехали. А теперь кто знает, когда они вернутся и как долго Айрис будет страдать от мук одиночества.

– Я виню твою сестру, – сказал Саймон. – Ваш отец манипулирует ею. Она думает, что не может сказать ему «нет».

Наступила тишина. Саймон смотрел, что будет делать Айрис. Она чувствовала на себе его взгляд; она могла слышать его мысли.

– Революция? – спросила она.

– Так они это называют.

– Мне тоже надо поехать.

– Постой. Они говорят, что это такая большая вещь, но ты же знаешь, это просто СМИ так пишут. Это ни к чему не приведет. Ничего не изменит.

– Я должна быть там. Видеть.

– Она закончится, не начавшись, вот увидишь. Бедных и дальше будут обижать, а в конце концов всех нас уничтожит большой взрыв, слава богу.

– Они бы не сбежали просто так.

– Они? Они просто гонятся за острыми ощущениями.

– Они не справятся без меня. Есть вещи, для которых я им нужна.

– Не принимай это на свой счет, Айрис. Никто не говорит, что ты не важна. У тебя есть свои таланты. Просто ты должна остаться и делать революцию отсюда.

Бессознательно он указал взглядом на наркотики на столе.

– Не отсюда. В головах других людей. Твой отец. Твоя сестра. Дорис. Забудь хоть раз о них, об их чертовых бессмысленных крестовых походах, сосредоточься на том, что мы должны делать здесь. Поддерживать жизнь дома.

Она указала на кучку кислоты и тряхнула головой:

– С этим придется подождать до моего возвращения.

Он хлопнул себя по бедру, а потом той же рукой указал на нее:

– Не будь чертовой занозой, Айрис! Эти штуки нельзя просто оставить здесь. А что если будет рейд, а? И меня арестуют? Что ты будешь делать? Как ты к этому отнесешься? Нет, это надо продать как можно скорее. И до этого ты никуда не поедешь.

– Я слышала, во Франции достать кислоту очень сложно. Я продам ее там.

Саймон схватился за голову, будто хотел удержать ее на месте:

– Ох, ты поняла меня неправильно.

– Одолжи мне немного денег на билет.

– Никаких денег. Ты остаешься здесь.

– Ладно, найду деньги в другом месте.

Дерзость она чувствовала только пока не дошла до двери. Очутившись по другую сторону, она почувствовала слабость и поняла, что Саймон прав. Она утомлена, у нее нет денег, она боится кораблей: она не поедет в Париж.

Нахмурившись, она вернулась в кабинет.

– Хорошо, – сказала она.

– Что хорошо?

– Дай мне хотя бы на звонок.

– Разговор с отцом ничего тебе не даст.

– Десять пенсов, Саймон, пожалуйста.

– Телефон отключили.

– Схожу в будку.

Ворча, но с видимым удовлетворением он засунул руку в банку с наличными, которую хранил в ящике. Достал два шиллинга.

– Вот. Телефон, который примет новые деньги, найти будет сложно.

Она положила монеты в мешочек и снова привязала его к талии.

– Не ходи долго, – сказал Саймон. – Ты похожа на мертвеца. Возвращайся, как только сможешь, и поспи. С остальным можешь помочь мне завтра.

– Хорошо.

– И оставь дверь в свою спальню открытой. На тот случай, если…

На тот случай, если у нее случится припадок. На тот случай, если ему придется войти внутрь, чтобы помочь ей. Как выглядел бы обычный день из ее жизни, если бы в нем не было мер предосторожности?

* * *

Спускаясь вниз, она думала о Париже и о том, как большинство людей представляет себе жизнь там. Сидеть в кафе, ходить по мостам через Сену, жить на шоколаде и багетах. Ну что ж, теперь вместо всего этого была революция, как бы она ни выглядела. Политиканы во главе, марши, антивоенные речи, «Цитаты» Мао. Никто не будет говорить о любви, не будет наркотиков, не будет музыки, а значит, ничто из этого не может быть реальным. Не как то, что происходило в Сан-Франциско, где люди, собравшиеся отовсюду искатели, отключались от мира, соединялись друг с другом и делали только то, что действительно хотели, следовали своим внутренним путем, который был путем безличным, величайшим даром, который люди могли дать миру прямо сейчас и единственным средством победы мира в долгосрочной перспективе. Добавьте немного ебаного ЛСД в систему водоснабжения Белого дома – она любила говорить это Еве, – забросьте в окно Овального кабинета немного «Steppenwolf», и посмотрим, сколько продлится война!

Войдя с этими мыслями в зрительный зал, она пришла в изумление от того, о чем забыла. «Уэрхауз» превратил зал – похожее на пещеру помещение без окон, неравномерно освещенное лампами над пустой сценой у дальней стены, – в мастерскую. Сиденья были убраны, и на их месте в два ряда стояли верстаки.

На верстаках, которые все еще стояли в том виде, в каком их оставила группа, громоздились коробки с бамбуковыми дощечками, бумагой и тюбиками с пастой, а вокруг на полу кучами валялись недоделанные китайские фонарики. Готовые фонари были разложены на сцене группами согласно их дизайну: водяная лилия, цветок лотоса, веер, аэроплан. Всего около тридцати штук. Все вместе они производили прекрасное, но печальное впечатление. Это и поразило Айрис, когда она вошла: везде фонари, их так много, но они не дают света.

Кит стоял на коленях на сцене и рассматривал маленький фонарь с кроликом, подняв его над головой и выгибая шею, чтобы посмотреть на него снизу.

– Что это такое? – спросил он.

– Это?

Она неуверенно огляделась.

– Пока не знаю. Реквизит для перформанса.

– Вы все это сделали сами? – спросил Кит, спрыгивая со сцены и подходя к ней в пространстве мастерской.

– Кто-то из них, – ответила она. – Это работа группы.

Она обошла верстаки. Подобрала то, что упало на пол. Закрыла банки с клеем. Опустила затвердевшие кисти в горшки с грязной водой. Производство фонаря включало двадцать один шаг. Осматривая незаконченные, она пыталась понять, на каком этапе находятся фонари и следует ли закончить или лучше бросить и начать новый.

– Так вы ставите в них свечи? – спросил Кит, следовавший за ней по пятам. – И они загораются? Так? Хочу увидеть, как их зажигают.

– Да, это красиво.

– Для чего вы собираетесь их использовать?

– Пока не знаю. Для хэппенинга, я уже тебе говорила, Ева сейчас бредит Китаем. Это была ее идея.

Впрочем, это была не совсем правда. Идея фонариков принадлежала ей в той же мере, что и Еве, хотя ни одна сестра не могла заявить исключительно о своем авторстве, так как все это – СССР против Китая и гип-гип-ура за проклятьем заклейменных – пришло к ним от родителей.

– Они мне нравятся, – сказал Кит. – Они красивые. Невинные.

– Невинные?

Она огляделась, осматривая работу.

– Да, невинные. Думаю, ты прав. Как брошенные дети.

Она обратила внимание Кита на линию комбинезонов цвета охры, свисавших с крюков на задней стене.

– И, похоже, они еще долго пробудут брошенными. Все уехали в Париж.

Он тупо посмотрел на нее. Париж для него ничего не значил. – Что там происходит?

– Революция, по-видимому. Интересно?

– А что насчет еды?

– Потом.

– Революция? Не знал.

– Будет чем заняться.

– Париж?

– Да.

Кит озабоченно нахмурил брови:

– У меня нет паспорта.

– И у меня.

Согнав с верстака кошку, она прислонила ноющее тело к освобожденному месту. Посмотрела вокруг, будто искала что-то в окружающем воздухе.

– Слушай, мне надо быстро позвонить. Ты хочешь остаться здесь или пойти со мной?

– Так насчет Парижа ты не серьезно?

– Думаю, нет.

– Мы поедим здесь?

Она секунду подумала:

– Лучше пойдем со мной.

Они пошли – неторопливо, молча – к телефонной будке на Юстон-роуд.

Ее отец ответил сразу же.

– Папа?

– Ева?

– Это Айрис.

– Прости, дорогая, ты как? Я думал, ты… Ты тоже в Париже?

– Ты караулил у телефона?

– Что? Нет.

– Уверен?

– …

– Папа?

– Что?

– Можешь перезвонить? У меня нет денег.

– Так ты здесь, в Лондоне? Хорошо.

Она положила трубку и только тогда поняла, что забыла сказать отцу номер телефона. Он наберет театр, полагая, что она звонила оттуда. Осознанно, осторожно, будто держа фарфоровую чашку, она вновь подняла трубку, а затем яростно ударила ею по крышке аппарата. Кит через стекло сделал жест, будто говоря: «Ты поехавшая, какого хуя?»

Она пинком распахнула дверь будки.

– Давай. Мы идем к моему отцу.

На его лице выразилось истинное страдание.

– Расслабься, – сказала она. – Это недалеко. Там и поедим.

– Твоему старику ок?

– Конечно.

Она видела, что не убедила его.

– Он не так уж плох. Просто игнорируй все, что он будет говорить.

Цзян Цин
1974
II

С запада на восток плыли пепельно-серые тучи. Свет понемногу менялся. Покачивались деревья в саду. Подгоняемые ветром, по дорожкам нетерпеливо перекатывались опавшие листья. Осень – время раздумий, время воспоминаний. Цзян Цин задумчиво стояла в теплице с хризантемами, склонившись над штативом. В видоискателе был виден один белоснежный экземпляр, внешние лепестки которого с надеждой тянулись вверх, а внутренние загибались, сжимая желтую сердцевину; если бы ветер подхватил цветок и повернул в ее сторону, картинка вышла бы идеальной. Долгую минуту она смотрела, не двигаясь. Подол юбки бил по голеням. Выбившиеся из-под ободка пряди волос щекотали ей лоб. Кожа на голых руках покрылась мурашками. Но, в конце концов, она была человеком со всеми его слабостями, и наконец ее концентрация ослабла. Внутрь стали просачиваться воспоминания. Мысли и образы. Вот ее внимание охватило какое-то болезненное событие, и она вздрогнула.

Не нажав на кнопку, она отвела взгляд, выпрямилась. Отступила от камеры. Почувствовала напряжение в пояснице, положила на нее руку.

В соответствии с ее точными указаниями помощники установили три камеры полукругом на расстоянии трех метров друг от друга, направив их на цветок, который она выбрала накануне и пометила ленточкой. Справа стоял ее среднеформатный «Роллейфлекс». Слева – двухлинзовый объектив «Шанхай-4». В центре, где она стояла, – «Киев-88». Камеры были самым ценным ее имуществом, ее драгоценностями. Они хранились в специальных футлярах в особом шкафу. После каждого использования камеры чистили и проверяли на наличие следов и потертостей. Это не делало ее талантливым фотографом, скорее это была дотошность любителя, который серьезно относится к своей работе и не видит себя вне перфекционистского стремления иметь лучшее из возможного или ничего.

Она перешла к «Роллейфлексу». Проверила выдержку, открыла видоискатель и склонилась над ним. Преподаватель фотографии учил ее держать спину прямо и смотреть в видоискатель с расстояния – хороший пример того, почему не следует верить учителям: посмотрев на эту позу критически, можно было увидеть ее реакционность, привлекательную только для тех, кто боится показаться деревенщиной и привык восхищаться собой. На самом деле, чтобы рассмотреть предмет во всех подробностях и получить наилучший результат, надо было согнуться, как заправский пролетарий, и приблизиться к камере.

Обнаружив, что ее хризантема находится не в центре и расплывается, она исправила угол и фокус «Роллейфлекса». В новой, более резкой картинке день казался мрачнее, чем был, а цвета – темнее, поэтому цветок казался теперь ярким пятном среди теней. Его настроение стало даже двусмысленнее, чем прежде: где он был открыт, он словно звал к себе, а где закрыт – будто защищался, готовясь к ливню, который одновременно напитает и исхлещет его.

Она бросила взгляд на тучи: они грозили дождем, но едва ли могли его дать. Если бы она хотела снять «Хризантему под проливным дождем», этой картины ей пришлось бы добиваться искусственными средствами. Быстро двигаясь, чтобы освещение не изменилось снова, она опустила пальцы в чашу с водой, которая стояла на ее рабочем столе, и обрызгала цветок. Затем она задвинула бамбуковую ширму перед клумбой, поставив ее таким образом, чтобы порывы ветра не сдули капли воды с лепестков.

Поспешив вернуться к камере, она сняла очки, энергично протерла линзы и надела их, резко надвинув на переносицу. Недовольная изображением «Роллейфлекса» и подумав, что дело может быть в ее зрении, она накрыла голову куском бархата и посмотрела сначала одним, а потом другим глазом. Провернув фокус несколько раз в одну и в другую сторону и не сумев добиться четкости в центре без потерь по краям, она решила, что проблема не в ней, а в «Роллейфлексе», и отказалась от него в пользу «Шанхая».

Ее наставник придерживался теории, что смотреть и видеть – два разных способа восприятия. Смотреть – это обычный способ восприятия мира замутненным мыслями невооруженным глазом. Видеть же можно только через объектив камеры, и это подразумевает сложный процесс взаимодействия с сутью вещей через машину. Ей всегда было трудно понять смысл этой теории, но теперь благодаря «Шанхаю» ей показалось, что она его уловила. Хризантема была белой и содержала в себе все сущее; в каплях воды, прилипших к лепесткам, были все краски мира. Увидеть и сфотографировать – значит утолить жажду общения, отношений, любви.

– Простите меня, командир.

Она почувствовала присутствие помощника за спиной, но не стала отвлекаться. Одна капля воды, слишком тяжелая, чтобы удержаться на вершине лепестка, вот-вот должна была сорваться вниз. Если это случится, она оставит след, похожий на жемчуг. Она не сдвинется с места, пока…

Клац! Вот оно. Клац-клац. Поймала. Клац. Последний кадр для уверенности.

– Что такое? – только после этого спросила она.

– Мы наконец получили ответ от товарища Сун Яоцзиня.

– Он позвонил?

– Отправил письмо.

– Письмо?

Цзян Цин выпрямилась. Посмотрела на помощника. Он держал в руках разорванный белый конверт.

– Напомни, как тебя зовут, солдат?

– Мое имя Синьхуа.

– Солдат Синьхуа.

Отследить письмо было трудно.

– Я просила тебя дозвониться до товарища Суна по телефону. Я хотела поговорить с ним лично.

– Я пытался, командир. Я звонил всю неделю, но так и не смог застать его дома. Я оставил несколько сообщений его матери. Она сказала, что он перезвонит. Но, кажется, он решил ответить письмом.

Цзян Цин подошла к столу и вытерла холодные руки полотенцем.

– Вижу, вы на него взглянули.

Юноша нервничал, нервничают обычно все новички.

– При всем уважении, командир, по инструкции я должен вскрывать и помечать всю входящую коррес…

– Да, да. И?

– Он пишет, что нет.

– Нет?

Помощнику, заранее выучившему содержание письма, не надо было пояснять, что в нем было написано.

– Товарищ Сун пишет, что, к сожалению, в связи с его преклонным возрастом и тем, что почти три десятилетия занятий танцами на элитном уровне ослабили его тело, что усугубляется его недавним перевоспитанием в сельской местности, он просит уважать его уход на пенсию и освободить его от обязанности участвовать в грядущем представлении.

– Ах ты пес!

Помощник подскочил.

– Что ты сделал не так? Когда ты ему звонил, передавал эти сообщения, ты подошел к делу должным образом? Использовал нужные слова? Корректный тон?

– Я следовал вашим инструкциям.

– Подчеркнул важность этого случая?

– Да, командир.

– Сказал прямо, кто будет? Назвал нашего гостя по имени?

– Госпожа Маркос, командир?

– Именно, госпожа Маркос.

Помощник кивнул головой.

– Так и сделал, командир. Я упомянул госпожу Маркос по имени, как вы и приказали, столько раз, сколько смог, чтобы не выглядеть глупо. И я постарался подчеркнуть значение этого мероприятия, назвав его гала-представлением, именно это слово вы сказали мне использовать. Я открыто все это сказал, и мать товарища Суна уверила меня, что она полностью записала мои слова. Я говорил с ней несколько раз, и всякий раз она с готовностью подчеркивала, что ее сын обязательно согласится, нет ничего, чего бы он не сделал ради партии ввиду вечного долга перед ней, всего, что она для него сделала. Тем не менее его ответ, изложенный в этом письме…

– Хватит.

Она бросила полотенце.

– Я услышала достаточно.

Она повернулась к хризантеме. Взяла стебель под прицветником и стряхнула воду. Этот никчемный ублюдок. Он не отвертится. Вечный долг перед партией. Ха! Всем, чем он обязан, он обязан одной мне. Из кармана фартука она достала секатор. Отрезала стебель. Передала цветок помощнику.

– Поставь в вазу в моем кабинете.

Она положила палец на стебель, на треть длины снизу:

– Воды досюда.

Помощник поставил отметину ногтем.

– Найди для нее хорошее место. Может быть, на столе в форме розы… Или…

– На вашем рабочем столе?

– Нет, не туда. Потом позвони в мой гараж.

– Вы поедете лично?

– Без промедления. Я сама навещу товарища Суна и поговорю с ним лицом к лицу, – по-видимому, теперь это единственный способ заставить кого-то тебя услышать. Я должна была сразу так сделать.

– Мне надо будет попросить разрешения на использование машины, командир.

– Так сделай это.

– Причина вашей поездки? Для формы.

– Важное дело Комитета пропаганды, связанное с предстоящим гала-представлением в честь первой леди Филиппин. Точнее не надо. Я поставлю свою печать.

Цзян Цин прошла вдоль камер, закрывая видоискатели.

– Скажи, солдат, – сказала она на обратном пути, – дело товарища Суна не слишком тяжелое, его можно унести?

– Не сказал бы. Одна папка. Полная, но нести можно.

– В таком случае положи на мой стол, чтобы я увидела. Я возьму его с собой и почитаю в дороге.

– Сию минуту.

– И, солдат, возьми «Волги».

– Командир?

– «Волги». Не «форды». Русские нам больше не друзья, но, не считая происхождения, это хорошие машины, и они проще. Это личный визит и деликатная ситуация. Я не хочу шума. Как сделаешь это, найди, пожалуйста, мою дочь. Мне понадобится ее помощь.

– Ваша дочь поедет с вами, командир?

– Да, поэтому ей надо будет переодеться для выхода в свет.

Скажи ей об этом, а если она не захочет, что ж, у нее все равно нет выбора. Ясно?

Помощник отдал честь.

Цзян Цин отмахнулась от него.

– Ах, и пусть кто-то унесет эти камеры. Как можно скорее. Не хочу, чтобы они здесь остались и на них кто-то нагадил.

* * *

Взволнованная, она поспешила назад. В последнее время она редко выходила из Комплекса, и только когда появилась возможность экскурсии, она ощутила, какую клаустрофобию навевает на нее это место при всем своем сиянии и как ей нравилось ездить на машине по городу, видеть людей и быть с ними. В Отдельную резиденцию она пошла другой дорогой: сначала по мосту, как и пришла, затем обогнула бамбуковую рощу и двинулась вдоль берега озера, избегая центральных дворов; идти придется дольше, но вряд ли на пути попадутся люди, которых она не хотела видеть. И правда, единственным человеком, которого она встретила, пока не дошла до часового у входа в резиденцию, был садовник, на коленях счищавший мох с основания императорской таблички. Цзян Цин хотела убрать эти таблички или хотя бы уничтожить их злые надписи, но ее муж вмешался и уберег их. «Оставь их, – сказал он, – никто их не увидит».

Когда она проходила мимо, садовник ей поклонился.

– Я никто, товарищ, – сказала она ему. – Хозяин – труд.

В спальне она обтерла руки и шею горячими полотенцами, которые принесла ей служанка. Джемпер и юбку она сменила на темно-синий костюм советского покроя. Вместо белых пластиковых сандалий выбрала старую пару кожаных туфель на низком каблуке. Слегка причесала волосы, чтобы не ослабить завивку, затем собрала в пучок и надела плоскую кепку.

На столике в кабинете дымился приготовленный для нее куриный бульон. Она сделала пару глотков, но допить до конца терпения не хватило.

– Посмотри, почему задерживается моя дочь, – сказала она третьей помощнице.

Хризантема, помещенная в тонкую фарфоровую вазочку, стояла на столе в форме розы. Покачав головой, Цзян Цин перенесла ее на рабочий стол. Не присев, она открыла дело Сун Яоцзиня и стала его листать. Вернулась помощница.

– Ваша дочь просила сказать вам, что сегодня она не выйдет из Комплекса.

– Не хочет?

– Она сказала, что не может. Что она занята с ребенком.

Цзян Цин закрыла папку. Подняла ее, подержала обеими руками, чтобы оценить вес, затем положила ее под мышку. Повернулась к окну. Там, за черепицей соседних зданий, в обрамлении украшенных ворот среди зелени появились первые оттенки осени: бордовый, красный, оранжевый, желтый.

– Хорошо, я разберусь. Можешь идти.

Пожар в стране грез.

Пройдя через двор в гостевые комнаты, она встретила свою дочь Ли На. Та сидела на кровати, широко раскинув ноги, и играла в «Терпение» костями домино. Одета она была в пижаму и, по-видимому, недавно покрасила ногти на ногах: между пальцами у нее были зажаты сложенные салфетки, а в воздухе чувствовался запах лака. На прикроватном столике стоял магнитофон, из которого раздавался урок иностранного языка. Дочь Ли Ни, внучка Цзян Цин, лежала на полу, на одеяле. Ее окружали деревянные кубики, которые она пока могла только сосать. – Переодевайся, – сказала Цзян Цин.

Магнитофон издал писк, и Ли На произнесла что-то по-английски.

– Ты меня слышала? – спросила Цзян Цин.

Еще один писк. Ли На вновь что-то сказала, уже громче.

Цзян Цин попробовала найти на аппарате кнопку «Стоп», но надписи были на русском, и проще оказалось выдернуть провод из розетки.

– Мам? – сказала Ли На, не отвлекаясь от игры. – Ты что делаешь, мам?

– Ты не должна слушать такие записи.

– Они из научной библиотеки. Бабба дал согласие.

– Нужно согласие Председателя.

– У меня есть согласие Председателя.

– У тебя его нет.

Цзян Цин обошла кровать и встала перед дочерью:

– Теперь вставай и одевайся. Мне нужна твоя помощь.

– Включи магнитофон обратно.

– Я сказала встать.

– Не понимаю, я думала, ты хочешь, чтобы я смогла поговорить с госпожой Маркос. Впечатлить ее своим английским.

– Высказывания Председателя фразеологичны и переведены на английский язык. Все учатся по ним. Ты что, особенная, тебе нужен другой способ?

Ли На откинулась назад, опершись на руки, и положила ноги на матрас; ногти ее блестели, но были бесцветны; то, что лак был прозрачным, не делало ее преступление менее вопиющим. Непокорно сжав губы, она уставилась на Цзян Цин. Пижама, купленная на другом этапе жизни, была ей мала и натягивалась на груди и животе. Края шелковой ткани расходились между пуговицами, открывая тело со следами растяжек; как ни старалась, Цзян Цин не могла их не разглядывать.

– Мам?

Цзян Цин почувствовала жалость всем сердцем. В том, что ее дочь находилась в таком состоянии, виновата была не только она. Ли На принадлежала к самому несчастному поколению. Она и ее сверстники не видели воочию разницы между до и после. Они не видели тяжелого процесса трансформации – трудной и горькой борьбы. Они думали, что нынешнее величие Китая свалилось с небес, а потому ничего не могли понять.

– На что ты смотришь, мам?

В своем неведении они часы напролет вкусно ели и пили, не заботясь о мире.

Ли На сбросила домино на пол:

– Мам!

Цзян Цин вздрогнула:

– Думаешь, ты лучше матери, поэтому не делаешь так, как она говорит?

– Боже милостивый, ну послушай меня.

– Я просила тебя приехать в Пекин, чтобы помочь мне. Ты была рада этой просьбе. Ты сказала, что тебе надо отдохнуть от жизни в деревне. Сказала: что бы я тебе ни поручила, все это будет не так утомительно, как работа в хозяйстве. Разве это не твои слова?

– Не совсем.

– А теперь, когда я прошу помочь, ты отказываешься.

– Я хочу тебе помочь, мам…

– Ох, я вижу.

– …но если ты хочешь, чтобы я что-то сделала, говори заранее. Я не могу сразу все бросать. Ты просто орешь и ждешь, что я буду готова.

– За это время собралась и построилась бы целая армия. На самом деле ты не хочешь даже пальцем пошевелить. Надеюсь, с мужем ты не ведешь себя так.

– Мой муж отличный и очень мне помогает.

– Что бы он сказал, если бы увидел тебя сейчас, а? Такой упрямой, ленивой, плохой дочерью?

Засмеявшись, Ли На взяла лист бумаги с прикроватного столика.

– Ленивой и упрямой? Можем взглянуть на доказательства?

Она развернула лист и посмотрела на страницу с текстом.

– Видишь эти галочки? Я согласилась со всем, что ты мне поручила. Ты не услышала от меня ни одного возражения по поводу задач на следующую неделю. Но что здесь? Пусто. В поле на сегодня ничего. Прекрасное пустое место, которое, как я понимаю, означает выходной. Я подумала, что ты раздобрилась и дала мне выходной, чтобы я могла восстановить силы после долгого путешествия.

– Я так и надеялась, доченька, но ты можешь быть немного сговорчивее или выкладываться сильнее? У тебя будет много времени на то, чтобы восстановиться, когда завершится визит госпожи Маркос.

Ли На смяла листок и бросила его на кровать:

– Ну спасибо, мам, за твою щедрость!

Цзян Цин положила дело Сун Яоцзиня на кровать. Наклонилась и подняла расписание. Расправила его на столе, сделала глубокий вдох. Дочь загоняла ее в угол, из которого она не могла выбраться, не поступая жестоко.

– Ты знаешь, как важно для меня это событие. Ты знаешь, что оно значит. И сколько надо сделать, чтобы оно могло свершиться.

– Я слышу от тебя это уже недели. Поздние звонки в деревню. Срочные телеграммы.

– Я не должна была звонить? Плохо, что я рассчитываю на совет и помощь дочери?

Ли На вздохнула:

– Нет, мам.

Семейные чувства не всегда бывали правильными. Иногда они прикрывали эгоизм и контрреволюционные побуждения. Как часто в течение многих лет Цзян Цин была свидетелем того, как здравомыслящие и рациональные люди покровительствовали преступникам, совершавшим чудовищные преступления против партии, только потому, что те были их родственниками. Какую пользу эти привязанности могли принести революции, когда ценность человека доказывали действия, а не кровь? Хороший революционер должен быть готов провести демаркационную линию между собой и любым родственником, которого народ признает виновным в причинении вреда общему делу. Для этого она должна была научиться смирять семейные чувства, а при необходимости – и вовсе от них избавляться. Никто не говорил, что это легко. Нужно было много работать, чтобы сохранить систему в чистоте.

– Смотри, дочь, – сказала Цзян Цин с некоторой грустью, – я не хочу тебя тревожить. Или давить на тебя. Но я не думаю, что ты понимаешь, каково это.

– Каково что?

– Комплекс. Жизнь здесь. Тут постоянно люди, но даже здесь может… может быть…

– Одиноко?

– Я бы не использовала это слово.

– А какое бы использовала?

– Не знаю. Не это.

– Неважно, мам. Ты не должна мне говорить. Я помню, каково это.

– Ах, когда ты жила здесь, все было по-другому. Мы устраивали пикники в павильоне, помнишь? А твой папа читал стихи.

Ли На пожала плечами.

– С тех пор, как ты уехала и твой отец стал плох, все стало другим. Я провожу дни в обществе незнакомцев. Обслуга меняется так часто, что мне постоянно приходится привыкать к новым лицам. У меня есть друзья в партии, их достаточно. Но у них своя работа, они заняты, и в любом случае увлечение связями может помешать более важным целям. Я не жалуюсь, дочь революционера, я не жалуюсь, это мое правило. Просто время от времени это похоже на…

Ссылку. Своего рода ссылку. А женщина в ссылке слаба.

– На что похоже, мам?

Цзян Цин внезапно почувствовала, что они зашли на опасную территорию.

– Ничего, – сказала она, опасаясь жучков, которые могли (или не могли) стоять в комнате. – Сама не знаю, что говорю.

Цзян Цин стала собирать костяшки домино, которые дочь сбросила с кровати.

– Мам, – сказала Ли На, – да черт возьми: перестань их подбирать.

Цзян Цин передала горсть костяшек дочери:

– Я просто хочу, чтобы ты проявила немного понимания. Это трудное время, самое трудное, и я завишу от того, будешь ли ты, моя единственная дочь, мой единственный ребенок, помнить свои обязательства перед матерью.

Ли На взяла домино у матери и бросила себе на колени.

– Просто момент неподходящий, мам. Поездка с ребенком меня утомила, а вчерашний ужин затянулся допоздна. Можешь найти кого-нибудь еще, хотя бы на сегодня, чтобы я смогла немного отдохнуть?

– У тебя было утро, чтобы отдохнуть. Знаешь, сколько людей в мире не имеют такой роскоши?

– Так поэтому и мне в ней надо отказать? У нас у всех не должно ее быть?

– Твоя проблема в том, что тебе отказывали слишком мало. Ты выросла в комфорте и испорчена им. Ты не привыкла жертвовать собой.

Цзян Цин знала, что Ли На не приспособлена к жизни за городом и в конечном итоге будет раздавлена ее грубостью. Ли На должна была последовать совету Цзян Цин и держаться за какого-нибудь высокопоставленного партийца старше себя, который помог бы ей продвинуться – умная женщина сумела бы это сделать, не превращаясь в рабыню. Но нет: вопреки советам Цзян Цин Ли На сбежала, а крестьянин, за которого она вышла замуж, хотя хорошо к ней относился, но был не слишком привлекателен и никогда не смог бы удовлетворить ее по-настоящему. Уродливый ребенок, которого они произвели на свет, для Цзян Цин был свидетельством их несовместимости.

– Меня нельзя винить в том, как меня растили, – сказала Ли На.

– Опять? – буднично, без гнева в голосе произнесла Цзян Цин.

– Ты права. Забудь, я ничего не говорила.

– Ты обвиняешь меня в том, что я была плохой матерью, так? Теперь ты собираешься укорять меня за то, что я мало бываю рядом? В том, что я пренебрегаю тобой и, вот так худшее из преступлений, отправляю тебя получать хорошее образование? – Нет. Не хочу об этом говорить.

– Очень хорошо. Побереги силы. Я по глазам вижу, что ты думаешь.

Невероятно, но дочь не думала, что ее детство было легким. Иногда, во время ссоры или когда язык развязывала выпивка, Ли На жаловалась, что Цзян Цин и Председатель, но особенно мать, не проявляли к ней достаточно тепла. «Я никогда не слышала в доме ласковых слов, – говорила она. – Меня редко обнимали. Целовали еще реже». – «А шлепали еще реже, – отвечала Цзян Цин, – потому что твой отец запрещал это делать». Но Ли На это не устраивало. Она хотела того, чего у нее никогда не могло быть: мать и отца, которые были бы просто матерью и отцом.