Читать книгу: «Сестры Мао», страница 2

– Китай – это место?

– Ну да, это ебаное место. Знаешь Мао?

– Мао? Вроде нет. Так он где?

Айрис засмеялась:

– Блин, чел, тебе просто надо знать, что моя сестра – маоистка⁷, а это значит, что она сраная зануда. У коммуны не должно быть лидера. Все надо делать типа общими усилиями, но признáем факт – она лидер. Вероятно, она тебя пригласит и приготовит что-то на ужин. Еще заставит починить что-то или вроде того. Это так работает.

– Понял.

– Высокую кухню не обещаю, если ты к ней привык. Но что-нибудь найдем. Потом тебе надо будет уйти. Не зависать там. – Ясно. Не зависать.

* * *

На Юстон-роуд они сели в автобус прямо до станции Кингс-Кросс. Она заплатила за билеты, потому что у Кита в карманах было пусто. Хотя сумма была небольшая, всего несколько пенсов, ей не хотелось их тратить, ведь деньги были не ее. Она уже потратила свою часть выручки (на что – вспоминать ей не хотелось) и теперь брала у дяди Саймона – брата отца, а по совместительству – ее заимодавца, который вряд ли обрадуется новым просьбам. У нее перед ним были непогашенные долги, терпение по отношению к ней иссякало, а угрозы – усиливались. Она не хотела видеть его лично.

От остановки они повернули назад к Юстон-роуд и свернули вправо на Мидленд-роуд. Высокие стены вокзала справа и склада слева защитили от ветра, но ненадолго: они вновь оказались во власти стихии, когда прошли мимо железнодорожных путей. В щелях между гофролистами забора мелькали окна идущих поездов; зеленым и красным мигали сигнальные огни. В их поле зрения то вторгался, то исчезал нависавший над путями газовый завод; в нос ударила его вонь. Мост у подножия Сент-Панкрас-роуд был обклеен киноплакатами, под ним спали люди. Женщины, узнавшие в Айрис участницу коммуны, помахали ей. Айрис, сделав над собой усилие, улыбнулась и помахала в ответ. У каждой профессии есть свои достоинства.

После склада угля и до многоквартирных домов они повернули на Ченис-плейс, а затем – Перчес-стрит. У школы повернули направо, на террасные дома⁸ Сомерстауна, где Айрис инстинктивно замечала знакомые особенности улиц: сначала бельевые веревки с сохнущими вещами, а затем их отсутствие; сначала побеленные ступени и матовые стекла, а затем – перила и железные решетки; сначала пустота, а затем – люди и шум. Айрис вела его по улицам. Когда они проходили мимо одинокой закусочной, умолкали мужчины. Женщины на ступеньках домов отрывались от работы и косились на них. Гулявшие без присмотра дети дразнились, изображая обезьян. Айрис сказала им, что, если они не перестанут, она никогда больше не пригласит их в коммуну делать вещи.

– Что, мисс Айрис? – сказал один. – Вы не всерьез.

– Я вполне серьезно, – ответила она. – А теперь, черт возьми, ведите себя хорошо.

Кит проходил мимо стаек детей, не обращая на них внимания. Руки в карманах, подбородок вверх, взгляд устремлен на дымовые трубы; редкая поверхность могла выдержать такую непрерывную эрозию.

Расположенная дальше коммуна занимала два здания. Первым был крупный склад из красного кирпича, стоявший на углу двух улиц. Нижняя треть фасада состояла из граффити и заколоченных дверей; посередине находился пояс из простых кирпичей и без окон; наверху кирпичи были выложены таким образом, что образовывали надпись ТАЙТЕЛЛ МЕДС 1904. Второй дом, расположенный по соседству трехэтажный викторианский особняк, когда-то был клубом движения за трезвость, построенным для складских рабочих. Чтобы войти в коммуну, надо было пройти через дверь клуба. Дверь ярко-красного цвета, над которой висел характерный, но давно сломанный китайский фонарь, днем должна была быть открытой и показывать, что коммуна рада посетителям, но сейчас по какой-то причине она была заколочена досками и закована цепями.

Подойдя к террасному дому, Айрис заметила – что-то изменилось.

– Что за хуйня? – сказала она, чувствуя, что слишком устала, чтобы адаптироваться к новым обстоятельствам.

Она подошла к двери и потянула за замок. Сделала несколько шагов назад и без какого-либо смысла осмотрела стены без окон в поисках каких-либо признаков жизни.

– Уэр-хаус, – произнес Кит, читая крупные белые буквы на доске у двери. – А, «Уэрхауз». Понял. Это он?

– Да, но…

– А Тайтелл Медс? – сказал Кит, указывая на стену фабрики. – Это о чем?

Она посмотрела вдоль улицы. Везде царила тишина, наводившая на нее страх.

– Раньше здесь делали таблетки.

– Класс.

– Не, ничего такого. Просто обезболивающие, тонизирующие и всякое такое. Большое производство, впрочем. Экспортировали по всему миру, в основном в Германию. По закону Мерфи ⁹. Когда началась война, из нее сделали склад для угля. А потом оставили стоять пустой.

– Твоя семья занималась этим бизнесом с обезболивающими?

– Обезболивающие? Моя семья? Нет. Мои родители купили здание в пятидесятых, когда оно уже разваливалось, и превратили его в…

Внезапно придя в ярость, она с разбегу ударила в дверь ногой. – …театр! Блядь!

– Эй, спокойней.

Одной рукой Кит взял ее за запястье, а вторую положил между лопатками, будто помогал срыгнуть ребенку.

Она стряхнула его с себя:

– Закрыто. Ее никогда не закрывают. Что-то происходит.

– Окей, успокойся. Мы разберемся.

В ответ на ее вопросы, на которые он не хотел отвечать, он моргал.

– Прежде чем ты спросишь, – сказала она. – Я ушла без ключей. Они ведь обычно мне не нужны.

– Я ничего не говорил, – ответил он.

Она обошла крыльцо клуба и, пригнувшись, пролезла через решетку и постучала в окно подвала.

– Нил! Нил! Ты тут?

– Чего надо? – раздался голос.

– Нил, это Айрис. Я забыла ключи. Впусти нас через окно, можешь?

Нил был одним из двух студентов-индийцев, которым группа сдала ненужные комнаты в подвале. Нил, расположившийся в подвале спереди, и Сид, снимавший комнату сзади, не были частью коммуны, но их аренда покрывала часть расходов на здание и порой от них была своя польза. У Нила всегда были рис и чечевица, если ничего не оставалось на кухне, а у Сида обычно можно было купить рецептурное лекарство из больницы; некоторые из самых тяжелых приступов Айрис облегчались морфином из Университетского колледжа.

Она клацнула защелкой и открыла окно.

– Ты звезда, Нил! – окликнула она силуэт, уже отходивший от окна в темноту. – Ты знаешь, где все?

– Не мое дело!

Два прута в центральной части решетки, закрывавшей окно, нужны были только для вида; на самом деле они были сломаны, и их легко было отогнуть. Звон прутьев, брошенных Айрис на землю, разнесся по округе. Она проскользнула в щель и тяжело приземлилась на кухонную стойку – раздался звон немытых ложек в раковине. Она спрыгнула, пробежала через квартиру к двери – Нил и Сид просрочили аренду уже на две недели и прятались в своих комнатах, а затем по лестнице поднялась в холл. Открыла входную дверь и помогла Киту пробраться под цепями. – Господи, – сказал он, щурясь на потрепанные плакаты с Че, Фиделем, Хо Ши Мином и – больше и истрепаннее – с Мао.

– А, что? Не расслышала.

Айрис искала признаки жизни под лестницей и на заднем дворе.

– Господи, говорю, ну и место.

– О, да, – сказала она, возвращаясь. – Крутое, правда? Изначально это клуб для рабочих, но после войны он закрылся, и здание осталось пустым. Мои родители, когда планировали театр, хотели, чтобы все актеры жили вместе, типа в коммуне, поэтому купили его и превратили в ночлежку. Предполагаю, идея была в том, чтобы создать общину алкоголиков.

Кит пусто на нее посмотрел.

– Это была шутка, уголек. Подожди здесь.

В кухне на заднем дворе в полупустых чашках чая росла плесень; немногие оставшиеся овощи сморщились и проросли. Поднявшись по главной лестнице, она вошла в пустую общую комнату; спальные мешки и кровати из пены, которые обычно были свалены в углу, исчезли. На третьем этаже двери всех спален, кроме ее, оказались заперты. На стук никто не отзывался. Она проверила освещение: оно все еще работало.

Она спустилась в холл. Дала Киту полупустую пачку фасоли. – Это все, что здесь есть.

Освободив руки, она прижала их к бедрам и на мгновение задумалась.

– Ситуация странная.

Коммуну «Уэрхауз» еще никогда так не бросали. Люди приходили и уходили постоянно. Не только восемь ключевых участников, но и их друзья и друзья друзей. Только на прошлой неделе несколько путешественников из Нидерландов, дальних знакомых бойфренда Евы, пришли без предупреждения и четыре ночи проспали на полу общей комнаты. У этой политики открытых дверей были свои трудности. «Уэрхауз» привлекал таких людей, которым в обществе было нелегко, – творческих, ярких и веселых, но со своими особенностями. Уходя из центра на периферию, они приобретали чувствительность к правилам и скепсис к программам; как следствие, ими было сложно управлять. Вскоре после того, как Ева стала маоисткой – точную дату определять бессмысленно, но Айрис подсчитала, что обращение Евы завершилось к зиме шестьдесят шестого, – был принят манифест о привлечении в коммуну людей, хотя бы минимально разбиравшихся в политике. Впрочем, осуществить это требование оказалось невозможно, и в реальности людей принимали, если они соглашались ненавидеть капитализм, империализм и в первую очередь Америку. Это работало и в обратную сторону: как бы ни ощущал себя каждый на индивидуальном уровне, в группе он был в безопасности; его утешало осознание того, что рядом всегда найдется кто-то ему сочувствующий. Ценой этого была необходимость периодически погружаться в «Цитаты» Мао, но большинство готовы были ее уплатить. На самом деле, чтобы сохранить мир, следовало просто найти правильный баланс.

– Когда ты в последний раз была дома? – спросил Кит.

Она пожала плечами. Посчитала дни.

– Четыре, пять дней? Если такое место оставить пустым, его за неделю заполнят сквоттеры.

– Никто не оставил записки? Ты проверила холодильник?

– Холодильник.

Она улыбнулась его доброте.

– Знаешь, Кит, я рада, что ты пришел.

Смутившись, он прочистил горло.

Она подумала, что он может ее поцеловать, но этого, к счастью, не произошло. Она в любом случае не хотела.

– Давай попробуем следующую дверь.

Он протянул пачку фасоли:

– Может, сначала перекусим этим?

– Что? Ох!

Она со смехом выбила пачку из его рук на пол.

– Ты слишком легко уступаешь. Найдем что-нибудь получше.

По холлу она провела его к старой буфетной, в которой была снесена часть стены, открывающая проход к театру внутри здания. Идея прорубить стену принадлежала Еве – это была одна из множества ее идей, ставших впоследствии непопулярными, потому что жившие в театре кошки (по последним подсчетам – одиннадцать) получили возможность бродить по жилому помещению. В особенности против этого кошачьего нашествия по гигиеническим причинам возражали Нил и Сид, грозившие пожаловаться муниципальному совету, если сдержать его не удастся. Затем было найдено решение: доска с перилами, которую можно было задвигать, чтобы блокировать вход. На доске красовались милые картинки испражняющихся кошек и было написано:

ДЕРЖИ ДЕРЬМО НА ЗАМКЕ

Как только Айрис отодвинула доску, в нос им ударил запах – волна мочи, дерьма и аммиака.

– Уф! – произнес Кит, поднеся руку к лицу.

– Ах, господи.

Идя через фойе, она сняла накрученную вокруг запястья бандану и прикрыла ею рот. Пол был усеян кусками дерьма. Отовсюду – из-под мебели, с карнизов – мяукали кошки.

– Я думал, кошки должны быть чистоплотными, – сказал Кит.

– Обычно они ходят наружу. Днем должна быть открыта дверь, а ночью мы раскрываем окно сзади. Нет, друг мой, это протест.

Айрис предложила Киту свою бандану. Он отказался, покачав головой. Она пожала плечами и повязала ее обратно на запястье. Когда привыкнешь, запах уже не так мешает.

– Как я вижу, они сидят здесь одни примерно с тех пор, как я ушла. Как тебе это нравится? Остаться здесь без еды и общения на такое время?

Кит стиснул зубы, словно говоря, что в наши дни разумные существа уже привыкли к лишениям.

Она выдохнула и огляделась:

– Как обычно, убирать мне.

– Ты собираешься все это вычищать?

Айрис бросила на него покровительственный взгляд:

– Ты когда-нибудь жил в коммуне? Нет, даже не думал. Любой, кто жил такой жизнью, знает, что так всегда. Грязную работу всегда делает кто-то один или двое.

– Как по мне, звучит несправедливо.

– Так и есть.

Айрис не хватало матери. Это чувство было связано не столько с отсутствием конкретной матери (ее она надеялась больше никогда не видеть), сколько с отсутствием того, чем мать должна была быть в ее представлении, – тепла или определенного вида прикосновений, порядка и чистоты в комнате. Не желая, чтобы другие испытывали такую же нехватку, Айрис действовала – неофициально, так как в коммуне не было фиксированных ролей, как своего рода мать-хозяйка: убирала, готовила, ходила в магазин, смотрела за домом, учила. Когда доходило до коллективной творческой работы, она предпочитала шить, рисовать, клеить и планировать, а не представлять или выступать. Родители отговаривали ее от актерства – эпилептик на сцене всему угроза, а потому она боялась оказаться в центре внимания и выбирала действовать за кулисами.

– Единственное, что меня реально интересует и беспокоит, – вдруг они куда-то уехали, понимаешь? Уехали, не сказав мне…

– Ты не знаешь, куда они могли поехать?

– В том и дело. Ни малейшего представления.

Мысль о том, что ее оставили одну, была ужасна. Когда она сняла с крючка ключи и отперла цепь на двери в фойе, гнев испарился и уступил место грусти. Кит помог ей убрать доски и ограждения. Он определенно заметил ее переживания и хотел успокоить, так что заговорил с жизнерадостной интонацией.

– Так это театр твоих родителей? – спросил он.

Она сглотнула. Провела предплечьем по носу.

– Когда мне было десять, мы все сюда переехали. Моя семья и все актеры.

– Родители поселили вас на фабрике таблеток?

Она рассмеялась:

– Да. То есть мы спали рядом в жилом здании. Но большую часть времени проводили здесь, в театре.

– Блядь. Это…

– Свихнуться? Да. На самом деле мы прожили тут только несколько месяцев. Театр долго не работал.

– А что случилось?

– Не знаю.

– Не помнишь?

– Помню. Просто…

– Долгая история?

Она сделала громкий, глубокий вдох, будто искала в нем сил, которые позволили бы ей продолжать жить.

– Долгая история, да.

Когда они убрали доски, ограждения и смогли открыть дверь нараспашку, внутрь хлынули свет и воздух. Несколько кошек выскочили наружу.

Кит похлопал, отряхивая руки от грязи.

– Так когда вы с сестрой решили сюда вернуться?

– Три года назад.

– Место вам дали родители?

– Мои родители больше не вместе. Это матери.

– Она вам его дала?

– Не совсем.

– Вы его просто взяли? Она не знает, что вы здесь?

– Нет, она знает, но нас здесь быть не должно. Она очень часто угрожает выгнать нас и выставить здание на продажу.

Кит ходил и разглядывал фойе. Бетонный пол, стены из голого кирпича, металлические балки: он пытался представить, как это могло быть чем-то другим, кроме того, для чего построено. – Так вы всегда хотели сделать эту группу? Клуб хэппенингов?

– Ева хотела попробовать, изначально это была ее идея.

Это было не совсем так. Айрис участвовала на каждом этапе. – А что насчет тебя?

– Я прибилась.

Она перебралась через стойку старой кассы и достала из шкафа коробку сухого корма для кошек. Протянула коробку Киту.

– Мы будем это есть? – спросил он.

– Заткнись и насыпь немного в миски. И воду, пожалуйста. Кран в туалете, он в зале, вон через те двери.

Он выглядел не слишком радостным.

– Я тебе сказала, что придется поработать. Я не прошу тебя собирать дерьмо. Это я сделаю сама.

– Окей.

– Ладно. Я буду через минуту. Оставайся здесь.

– Ты куда?

– Надо проверить одну вещь. Минута, и я приду, а потом мы перекусим.

Он надул губы.

Она хлопнула его по плечу, как мужчины, когда имеют в виду: «Не унывай, сынок», и вышла из фойе через низкий проход, ведущий к тому, что когда-то было баром – большой комнате с высоким потолком и тянущейся по трем стенам антресолью. По лестнице поднялась в мезонин. Постучала в дверь старого кабинета, который теперь был спальней ее дяди.

– Кто это?

– Я. Открой.

* * *

Инь и ян. Черный и белый. Круг, линия, круг. Для Айрис быть основательницей коммуны, а теперь и заботиться о ней, означало признаваться матерью; кем-то, кто заботится о своих, это в ее представлении значило быть хорошей. Но верно при этом и то, что, уходя из дома, чтобы что-то продать и принести заработанное, она выступала и отцом. Кормильцем. Добытчиком. Эта роль была так же важна, как и противоположная, и исполняла она ее столь же хорошо, хотя группа отказывалась это признавать.

Среди членов «Уэрхауза» существовало не озвученное, но от этого не менее реальное представление, что все расходы, которые они не могли покрыть своими скудными взносами, должны покрываться деньгами семейства Турлоу из состояний Айрис и Евы. Торговля наркотиками, которой занималась Айрис, была совсем не гвоздем программы, а побочным делом: в меньшей степени способом получения дохода, нежели способом занять не слишком творческих членов (как Айрис) и поддержать репутацию группы – презрение к закону, опасность – на сцене авангардного искусства. Несмотря на неточность такого представления (Турлоу действительно были богаты, но Айрис и Ева были отрезаны от своих состояний из-за их образа жизни), сестры его не отрицали, потому что считали, что так вести дела удобнее. Членам группы было комфортно считать себя частью системы, берущей у тех, у кого дела обстоят лучше, и отдающей тем, у кого хуже. Так было меньше ссор, отношения становились более гибкими, ослаблялись зависть и конкуренция. Когда деньги отошли на второй план, все почувствовали свободу для выполнения более важной задачи, создания искусства – и создавали больше искусства лучшего качества.

– Айрис? Алли-на-хуй-луйя! Ты одна?

– Открой дверь, Саймон.

– Ты. Од…

– Тут только я. Впусти меня.

Она услышала, как он отодвигает кресло. Разбрасывает вещи.

– Саймон, черт возь…

Дверь распахнулась. Брови Саймона выражали беспокойство, а все лицо – огорчение. Он внимательно осмотрел коридор мезонина.

– Входи, – сказал он, потянув ее за рукав.

– Ой, не порви.

Он захлопнул за ней дверь. Запер ее.

Комнату заполняли дым и запах редко выходящего из нее человека. Окно было заложено кирпичом, поэтому свет исходил только от лампы на столе. Прямо под лампой, на куске серебристой кухонной фольги, лежала кучка кристаллов кислоты.

Скрипя подошвами старых ботинок, Саймон вернулся в кресло за столом. Как всегда, на нем был халат, испачканный остатками еды. Под халатом, который он не застегнул, виднелись жилет, брюки и подтяжки от костюма, сшитого в пятидесятых за несколько шиллингов; он продолжал носить его, самостоятельно заштопывая дырки. Он уселся и немедленно вернулся к работе: растворил кристаллы в дистиллированной воде и вылил смесь на промокательную бумагу, чтобы получить отдельные кусочки. Не глядя на Айрис, он сделал жест, приглашавший сесть где удобно, хотя вариантов было немного – стул и пол. Она решила постоять.

– Саймон, – сказала она. – Что происходит? Где все?

– Тсс, – сказал он. – Слышишь?

– Что?

Он ткнул своей плохо прилаженной искусственной рукой в сторону беспроводного радио на полке:

– Это.

Оно было настроено на войну. Звук был выкручен до предела. – Они проиграют, ты это знаешь. Разбиты…

Он затряс головой, рассмеявшись немного безумно.

– …толпой крестьян.

– Саймон, послушай, мне надо знать, куда…

Он вскочил и ударил протезом по радио, чтобы выключить его.

– «Саймон, послушай»? Может, для разнообразия «Айрис, послушай»?

Указательным пальцем здоровой руки, настоящим дрожащим пальцем он указал ей между глаз.

– Тебя не было неделю. Ни слова. Ни звука.

Один палец превратился в пять, нависнув над вещами на столе.

– Посмотри на все это. Мне нужна была твоя помощь. Я просил тебя вернуться как можно скорее. Ты знала, что эту партию надо было доставить.

– Прости, – сказала Айрис.

– Где ты была?

– Гуляла.

– Неделю?

– Столько, сколько, блядь, хотела.

– Ох, я вижу.

Из-за монашеской лысины на макушке Саймон выглядел так, словно его переживания износились. Там, где он пытался эти переживания соскрести, остались струпья. Теперь он перестал чесаться и уперся локтями в стол. Раскинул руки в форме буквы V. – Вы это слышали, дамы и господа? – сказал он воображаемым слушателям. – Маленькая мисс думает, что вольна делать, что захочет и сколько захочет. Что вы об этом думаете, а? Он сделал паузу, затем свел руки и положил на них подбородок.

– Да, да, ага, я полностью согласен, – сказал он, кивнув. – Я тоже думаю, что пришло время вернуть ее в реальный мир. У нее есть работа, и пока она не сделана, она не вольна делать что пожелает. Она вообще несвободна. Она противоположность свободной.

Айрис присоединилась к игре, повернув голову к невидимой аудитории у задней стены.

– Верно, – сказала она. – Она рабыня. Айрис – рабыня этого человека, а с ним и всей ебаной группы. Сраная двойная рабыня.

Они столкнулись взглядами.

– И на будущее, Саймон, если вылить аммиак на пол, это никому не поможет. Подобрать дерьмо было бы быстрее и легче.

Саймон не употреблял наркотики, которые изготавливал на продажу, но он запойно пил, а пьяным любил пренебрежительно отзываться о коллективе «Уэрхауза», его перформансах и его миссии. Большинство участников коммуны его боялись. Они понимали, что он в некотором смысле необходим, что функция его не заявляется, но его грубость и воинственность казались угрожающими; его правые разглагольствования не отличались от тех, от которых они укрылись в коммуне, и потому они держали дистанцию. Даже Ева, связанная с ним родством и понимавшая, что оттенок безумия не делал его опасным, – даже она избегала находиться с ним в одной комнате. Айрис не боялась. В ее жизни не было никого добрее Саймона, и она любила его, несмотря ни на что.

Он достал из пепельницы недокуренную сигарету и поджег ее. Он обкусал ногти под корень, не считая ногтя на мизинце, который сохранил, чтобы им чесаться.

– Я дал тебе на продажу не так уж много. Можно было сбыть за день.

– Что я могу сказать, Саймон? Бизнес шел медленно. Произошло много вещей. Людям надоело. Они хотят нового опыта. Вкусы меняются.

– Бред. Покупатели всегда найдутся.

Он сделал полную затяжку. Выдохнул дым через нос. Еще немного почесался.

– Если хочешь быстро, делаешь быстро.

– Я не думала, что у нас какая-то особенная спешка. Едва ли у нас проблемы.

– У нас всегда проблемы, Турлоу. Последняя капля – сраная плата за телефон. Отключили вчера.

– Грязные уебки.

– Либо это, либо свет. Мне пришлось сделать выбор.

Она с отвращением встряхнула головой:

– По крайней мере у нас есть свет. Это главное.

Саймон пробормотал что-то неразборчивое, отхаркнул сгусток мокроты. Сплюнул его в скомканный носовой платок, который достал из кармана халата. Облизав потрескавшиеся губы, он влил в себя немного водки из бутылки на полу.

– А? – спросил он, предлагая бутылку.

– Нет, – сказала она.

Саймон осушил бутылку до дна:

– Хоть все распродала?

– Более или менее.

Засунув руки в новые джинсы, она отвязала мешочек и бросила его на стол. Из-за порыва воздуха некоторые кристаллы разлетелись.

– Аргх!

Саймон смахнул их обратно на серебристую фольгу:

– Думай, блядь, что делаешь.

Он раздавил сигарету в пепельнице, открыл мешочек, достал деньги и начал их пересчитывать.

Усевшись на стул, она стала на него смотреть.

Он досчитал и недовольно буркнул.

– Прежде чем ты начнешь говорить, что этого мало и так далее, – сказала она, – я должна выдать немного дополнительных сведений. Это были тихие выходные. Людей было немного. Мне пришлось влиться в новую компанию. А ты знаешь, каково это. Надо завоевать доверие. Людям нравится сначала пробовать продукт.

– «Новая компания», – пробормотал он, недоброжелательно ее прервав. – «Надо завоевать доверие».

– Ох, отъебись, Саймон, – ответила она.

– «Ох, отъебись, Саймон», – передразнил он и повернулся, чтобы открыть шкафчик позади себя.

На полках шкафчика стояли жестяные банки, на которых были написаны цифры, соответствующие конкретным расходам: электричество, газ, телефон, ремонт, водоснабжение, уборка, еда. Он разложил деньги будто бы произвольно, но, вероятнее, по тщательно подсчитанной пропорции между тремя из четырех банок. Сделав это, он написал цифры на бумажке и положил ее в последнюю банку – в ту, в которой находились деньги Айрис.

– Ты получишь свои деньги, – сказала она.

– Получу, черт возьми, – ответил он.

Раньше был семейный фонд. Когда Айрис исполнилось восемнадцать, бабушка и дедушка по материнской линии – богачи Турлоу – стали выдавать ей ежемесячное пособие, которое она должна была получать лично. На этих встречах в кукольном домике в стиле Тюдоров в Чиме ее звали в кабинет, где дед, медленно выписывая чек, делал череду мягких, но недвусмысленных предупреждений. Хотя он не ждал, что она захочет заняться семейным бизнесом – «гостиничный бизнес суров для женщин», – он не собирался терпеть, если она станет актрисой или коммунисткой, как мать, и ожидал, что она сумеет правильно выйти замуж, чего та так элегантно избежала. Выбор супруга требовал ума; ум требовал образования, а образование требовало не бросать учебу. Естественно, дед с бабкой надеялись, что она поступит в Оксбридж, и были разочарованы, когда этого не произошло, хотя в конце концов и признали достоинства учебы в городе. География в Королевском колледже Лондона была ложью во спасение. В действительности же Айрис поступила в Художественный колледж Хорнси, где проучилась полтора года, а затем ушла на полный день волонтерить в Мастерской плакатов на Камден-роуд. Как только до деда с бабкой дошла правда (по каким каналам? Разве что через мать?), они без церемоний лишили ее помощи. Теперь все ее доходы составляла национальная помощь, которую она получала, зарегистрировавшись в двух разных округах, и деньги с продажи кислоты Саймона. Их хватало. Она могла есть. Она могла покупать музыку и одежду. Она могла выйти из дома, когда захочет, и оставалась главным вкладчиком в казну коммуны. Однако этот опыт утраты поддержки со стороны семьи, когда она перестала быть человеком, получающим все просто так, когда ей пришлось экономить и добывать деньги без уверенности и гарантий, научил ее презирать деньги как средство существования. Прочитав в одной газете об идее безденежного общества, она задумалась о приемлемости анархизма. Ведь, по мнению анархистов, в будущем обществе деньги будут не нужны.

– Я не шучу, – сказала Айрис, – если бы ты сделал продукт, который люди захотят купить, продукт получше, бизнес оживился бы, а я смогла бы быстрее вернуть тебе деньги.

– Проблема не в продукте.

Он вновь указывал на нее, хотя знал, как сильно она это ненавидит и как легко этот жест может вывести ее из себя.

– Она в тебе. Насколько я понимаю, у тебя последний шанс. Еще один такой фокус, и я найду кого-то еще.

Она усмехнулась:

– Кого?

– Не знаю. Твою сестру.

– Да брось.

– Или ее парня. Как его зовут?

Она рассмеялась:

– Великолепная идея.

– Или кого-то извне. Я бы этого не исключал.

– Успокойся. Это дерьмовая работа, и я делаю ее хорошо.

– «Хорошо» – это преувеличение.

Он стукнул по столу своим единственным ногтем.

– Просто не будь самодовольной, Айрис. Ты мне родная, и ты мне важна, но я не дам делать из себя идиота.

Саймон не выходил из дома, и, помимо выпивки, у него не было никаких увлечений, стоивших денег. Деньги мотивировали его во всем. Он жил в «Уэрхаузе» совсем не из любви к искусству, стремления к альтернативному образу жизни или верности семье: он жил в нем, потому что здесь не надо было платить аренду и имелся доступ к дешевой рабочей силе (опять же – Айрис). Все, что он зарабатывал ее усилиями – 70 на 30 в его пользу, и что не шло на водку, уходило в одну из этих банок. Какую? Она не была уверена. Зато была уверена в том, что настанет день, когда он исчезнет с этой банкой, и она больше никогда его не увидит. Ее отвращало это предчувствие, но это было не то же, что отвращение к нему.

– Париж, – сказал он вдруг.

– Что?

– Ты хотела знать, где все. Они в Париже.

– Ты шутишь.

– Они там.

– Все?

– В фургоне. Угадай, кому пришлось раскошелиться за аренду.

– Когда?

– В четверг. Или это была пятница? Перед выходными. Они тебя искали. Не очень усердно, но окрестности прочесали.

– Именно так?

– Именно так.

– Почему Париж?

– Если бы они куда-то и поехали, то только туда, так ведь?

Она уже почувствовала тревогу, яд, разливающийся по ее венам. Информация. Ей нужна была информация. Только она могла защитить от окружавшей ее пустоты.

– Ты о чем? Что в Париже?

– Ты где была? Под скалой?

– Можешь просто сказать, что там происходит? Чтоб я смогла скрыться с глаз…

Раздался стук. Саймон инстинктивно обхватил наркотики руками и прикрыл их своим телом, как щитом. Айрис вскочила на ноги и второй стеной встала перед столом.

– Это ты, Кит? – спросила она.

– Я слышал голоса, – ответил Кит.

– Спустись вниз. Подожди меня там.

– Все хорошо, крошка?

– Да. Просто подожди внизу.

– Я не могу найти рабочий кран.

– Хорошо, я спущусь через минуту.

Шаги.

Тишина.

– Кто это блядь такой?

– Приятель.

– Какой, на хуй, приятель? Ты сказала, что ты одна.

– Просто друг.

– Он с тобой продавал?

– Нет. Он не в теме.

– Лучше бы был. Проверь, что он ушел.

– Расслабься. Он клевый.

– Проверь.

Она открыла дверь и выглянула наружу. Кит спускался по лестнице. Он повернулся и посмотрел на нее.

– Все хорошо, Кит? – спросила она.

– Я собрал дерьмо.

– Ты мой любимчик. Я должница.

– Я нашел пластиковый пакет, сложил в него дерьмо и оставил его во дворе возле других мусорных баков.

Он показал ей кошачью миску.

– Но я не смог найти кран.

– Кран там, где я тебе сказала. Ты шел проверить, что со мной.

– Я услышал голоса.

– Я здесь с дядей. Все хорошо. Возвращайся в зрительный зал, увидимся там через минуту.

Саймон в своей комнате подошел к столу и неудобно на него оперся. Левую ногу он поставил на пол, а правую согнул и положил на край. Ступня болталась в воздухе.

– Черт возьми, Айрис, – сказал он.

– Не беспокойся из-за него.

– «Не беспокойся из-за него».

В ней что-то изменилось.

– Ладно, все так.

Она бросилась к нему, протянула руку и ухватила большим и безымянным пальцами уголок серебристой фольги.

– Если ты сейчас же не скажешь мне, что происходит, что за дела с Парижем, я…

– Успокойся, блядь.

Он схватил ее за руку. Обрадованная тем, что он ее знает – нервный импульс добиваться своей цели любой ценой, одолевавший ее в минуты фрустрации, – она отпустила фольгу и села на стул.

Там была телеграмма.

– Все с нее началось. То, что вы называете исходом.

– От кого телеграмма?

Она уже знала ответ. От Макса. Макса, которого сестры тоже звали дядей, пусть даже на самом деле он не был их родственником, а просто лучшим другом родителей из Кембриджа.