Читать книгу: «Система философии. Том 1. Логика чистого познания», страница 5

10. Суждение и категории

Элементы чистого знания стали выделяться и перечисляться рано, и сначала как понятия. Пифагорейская таблица противоположностей содержит почти весь перечень, который последующие времена использовали и лишь изменяли формулировки некоторых терминов. Затем Аристотель освободил эти основные понятия от схемы противоположностей; ибо идея противоположностей принадлежала другому, более космогоническому направлению. Но в то же время, несмотря на все прочие соглашения, он внес существенное изменение, поставив на первое место понятие субстанции. В частности, Пифагор открыл субстанцию, но не включил ее в таблицу: в ней отсутствовали и должны были отсутствовать противоположности. И только Парменид обнаружил в мысли единственный коррелят к ней. Но изменение, которое Аристотель внес в фундаментальные понятия, касалось еще более общего момента.

Предполагается, что основные понятия являются элементами чистого познания. Таким образом, согласно Пармениду, они являются в равной степени элементами как бытия, так и мышления. И нет сомнений, что Аристотель в своей метафизической логике придал им этот двойной смысл. Но он дал им имя собственное, которое сохранилось за ними до наших дней, хотя в этом имени воплощены трудности в понимании и трактовке логики. Лингвистически категория означает утверждение. Выбор этого слова можно хорошо понять. Все высказывания основываются, движутся в этих основных направлениях, которые обозначают категории. Поэтому все высказывания во всех видах и содержаниях научной мысли обусловлены этими основными формами высказывания. Все они, в их неисчислимом многообразии, поэтому могут рассматриваться только как модификации этих движущих сил. Таким образом, термин категория может быть понят и обоснован для элементов чистого познания.

Однако высказывание о словах относится к языку. В Логосе мы знаем внутреннюю связь между языком и разумом. Ссылка на язык не чужая, не внешняя, и все же она содержит опасное отвлечение. Логика может поддаться искушению основываться на грамматике. Но тем самым она потеряла бы свою ориентировку на чистое познание, как основу науки.

Эта трудность для логики усугублялась тем, что она, казалось, отвлекалась от чисто лингвистического интереса. Аристотель уже начал это отвлечение, связав высказывание с истиной. Но как Платон учитывал формирование мысли в слове, даже в слоге, и использовал для этого понятие «переплетение», так и Аристотель вслед за ним ввел понятие «синтез». Он тоже подчеркивал содержание и ценность мысли, «синтез к единству». Он не остановился на психологическом значении синтеза. Тем не менее, грамматическое выражение оказалось фатальным. Предикат, утверждение, не обязательно стал предложением, но он стал суждением. Категория – это не только выражение основного понятия, но и одновременно указание на суждение, на основные формы суждения.

И здесь угроза сопровождается выгодой. С самого начала идее базового понятия угрожал предрассудок, будто оно является врожденным для разума и наследственным его достоянием. Этот предрассудок сохранился. Когда Стоя выделила аксиомы, она обозначила их не только как общие понятия, хотя общее уже с Гераклита и далее имело запах природы; но и как естественные понятия. И во влиянии Стои во всех этих вопросах рационализма на современность, этот предрассудок также был усилен этой терминологией. Но подобно тому, как мыслительная структура Стои повсюду сталкивается с противоречиями, так и здесь можно найти противовес против этого направления к закрытым фундаментальным понятиям. Мыслители Стои в первую очередь разрабатывали формальную логику. И при разделении ее на части они позволили учению о суждении предшествовать учению о понятии. Мы видели, что это направление уже обозначилось в формулировке категории у Аристотеля. Элементы мысли, как и элементы бытия, фиксируются не только как понятия, но и как суждения.

Поэтому основная форма бытия, которая является основной формой мышлен- это не основная форма понятия, а основная форма суждения. Таким образом, и по отношению к содержанию и результату мышления синтез стал истиной, синтез стал единством. Все это уже пия, рисутствует у Аристотеля и может быть усвоено от него. Категории – это не врожденные понятия, а скорее основные формы, основные направления, основные признаки, по которым происходит суждение. С суеверием врожденности нельзя бороться и опровергать более эффективно, чем через характеристику основных понятий, как категорий, как способов функционирования суждения. Основное понятие, следовательно, состоит не в результате, а в действии. Таким образом, категория уже в своем названии содержит самую надежную защиту от ложного нативизма.

Несмотря на это большое преимущество, которое принесло с собой двойное значение или, по крайней мере, связь категории, с другой стороны, оно стало вредным. Прежде всего, возникло столкновение между суждением и предложением. И если основные понятия попали в подобие зависимости от частей речи, то для форм суждения возникло подобие такой зависимости от форм выражения суждения. Первый вид зависимости, каким бы опасным он ни был, нельзя было считать таким же вмешательством, как и второй. Ибо теперь могла возникнуть мысль, что только в той мере и только в той мере, в какой суждение может быть приведено к языковому выражению, вид суждения оправдан; что поэтому там, где пропозициональная форма не развита или искажена, приблизительно соответствующая форма суждения должна быть неудачной. А от вида суждения вывод идет к фундаментальному понятию, к элементу чистого познания. Такая серьезная опасность подстерегает определение элементов познания в исходе из суждения.

Кант усилил эту опасность. В его выведении элементов познания доминируют две точки зрения. Одна точка зрения лежит в его синтетических принципах, его формулировке оснований, принципов познания. Другая, однако, лежит в формах суждения, традиционно фиксируемых в «общей логике», его формулировке для формальной логики. Эти две точки зрения соответствуют двум его взглядам на априори. Принципы представляют трансцендентальное априори; формы суждения – метафизическое априори. Оба они обобщены в единстве сознания.

Но и это высказывание имеет оба значения. С одной стороны, оно означает, в соответствии с доминирующим значением, которое придается сознанию в новое время и особенно со времен Лейбница, предпочтительно единство принципов; в то же время, однако, оно означает и единство самосознания. Формы суждения соответствуют метафизической дедукции категорий, одним только именем которых Кант обозначает фундаментальные понятия. Но поскольку ценность априори в критическом понимании Канта заключается не в метафизическом значении априори, а скорее в его трансцендентальном обосновании и разрешении, это одновременно указывает на опасность, которая кроется в отходе Канта от традиционного разделения суждений.

Должны ли мы теперь полностью отказаться от таблицы суждений и попытаться определить элементы чистого познания как категории, как фундаментальные понятия? Но откуда мы их возьмем? С какой точки зрения и в какой области их искать? Конечно, можно сказать, что в области принципов математического естествознания. Но эти принципы нигде не изложены в виде хотя бы претензии на окончательную классификацию. Ньютон уже ограничил притязания на название в соответствии с лозунгом Галилея: «В книге природы философия написана математическими буквами». Однако этот лозунг не лишен двусмысленности. Только ли и исключительно математика содержит эти буквы? В названии Ньютона кажется, что она исчерпывает принципы. Правда, она дает принципы для Philosophia naturalis, так же как и у Галилея философия написана математическими буквами в книге природы. Тем не менее, это было поощрением к часто преобладающей двусмысленности относительно правильного распределения долей в принципах. В то время как мощные и глубокие сторонники механики в ту эпоху держались за долю метафизики, те, кто искал более строгой точности от исключительной связи с математикой, стремились вообще исключить метафизику и не стеснялись менять на нее смутное выражение опыта. Где же тогда принципы дошли до чистого устранения?

Трудность лежит глубже. Дело не только в том, чтобы провести различие между математикой и метафизикой ради принципов. Ведь математика сама по себе содержит метафизику. Поэтому необходимо сначала отличить метафизику в математике от метафизики в физике, чтобы иметь возможность перейти к принципам механики, как основам чистого знания. В более позднее время также можно заметить яркий пример ошибки, когда в обосновании механики опускается обоснование математики. Но если в пифагорейском элементе основание науки, определение ее чистого знания должно начинаться с математики, то взгляд неизбежно возвращается к суждению, и снова возникает мысль о том, правильно ли и возможно ли отказаться от суждения и его ориентации. Нельзя ли уловить опасность, присущую этой зависимости, не отказываясь полностью от руководства, которое с методической осмотрительностью, как кажется, лежит в формах суждения, несмотря на все опасения по их поводу? Давайте пока рассмотрим общую трудность в отношениях между категориями и суждениями.

Прежде всего, может возникнуть вопрос, можно ли предположить или предусмотреть соответствующее количество в обоих случаях. Кажется, будто прокрустово ложе с самого начала служило мерилом для категорий бедных. Действительно ли их должно быть так мало, чтобы их можно было свести к священному числу десяти или двенадцати? Если же их окажется больше, чем предполагалось до сих пор, то традиционно заданные типы суждений, уходящие корнями в язык, станут авторитетным препятствием. Следует ли установить новые формы суждения в соответствии с возможными новыми категориями? Или вообще следует переделать шаблон суждений? Проблема происхождения, как новая основная проблема логики, могла бы, по-видимому, стимулировать это.

В противоположность этому мы придерживаемся исторической точки зрения, согласно которой подлинные творческие элементы научной мысли проявляются в истории научной мысли и, таким образом, уходят своими корнями в античность. Мир греков не только в искусстве является галереей образцов; для науки его философия также содержит все основания и все мотивы для вечных перестроений одного и того же. В разделении суждений, правда, только после расцвета античности расширился обзор, но он шел по старым следам и логически вписывался в них.

Если, таким образом, вопрос о количестве решен, то остаются другие несоответствия между категорией и суждением. Допустимо ли, чтобы в одном типе суждения выделялось большинство категорий? Если мы не хотим ограничиваться традиционным числом, то такая необходимость должна иметь место. Но не делает ли это смысл суждения непрозрачным, каким бы кратким и универсальным оно ни стало в результате? Однако эта проблема работает на пользу суждению. Таким образом, форма суждения снова становится текучей и пригодной для использования. Никакое фиксированное, неизменное содержание не должно быть вложено и зафиксировано в ней; скорее, она должна проявить себя как область-источник, способный оплодотворить новые скопления проблем. А внутренняя последовательность категорий, которые в своем большинстве проистекают из одного типа суждения, имеет в нем проводник, благодаря которому их генеалогическая связь остается надежной.

Однако наиболее сложной проблемой может быть следующая. Может показаться, что действительное ядро категории лежит в одном типе суждения, тогда как при более глубоком понимании оказывается, что корнем является другое. Возможно, категория доросла до своего глубинного смысла только в ходе развития науки и поэтому только сейчас стала очевидной проблемой. Таким образом, можно ошибиться в соответствующем суждении или вообще пропустить его. Здесь, казалось бы, нагромождается непримиримое различие между категорией и суждением. Однако уже в обсуждении трудности начинается установление равновесия. Как можно было бы найти более подходящую форму суждения для новой категории и ее нового значения, если бы между категорией и суждением не было такого фундаментального соотношения? Скорее, форма суждения в своем темном порыве устремилась к цели, которую позднее развитие науки прояснило. Но как определенно новая версия связана со старым ядром, так определенно и направление нового выражения мотива категории должно быть обозначено в типе суждения.

Придерживаясь отношения категории и суждения, мы не предполагаем разделения между ними таким образом, что только ряд и деление одного, будь то суждения или категории, должны стать руководством для другого, но мы предполагаем непрерывную взаимосвязь между ними. Соответственно, не только один тип суждения может содержать большинство категорий, но и одна категория может содержаться в нескольких типах суждений одновременно. Ветвление и разветвление мотива в то же время расширяет его укорененность. Границы типов суждения, надо думать, настолько подвижны по отношению к категориям, что не теряют своей собственной структуры. Направление между категорией и суждением является взаимным. Категория является целью суждения, а суждение – путем категории.

11. Суждение и мысль

Мы рассмотрели значение суждения в слове категория. Беспокойство, возникающее в высказывании из-за нивелирования суждения в пропозицию, разрешается другим значением категории. Суждение, которое в любом случае отличается от речи, от логоса, своим отношением к истине, связано с познанием имманентностью категории в нем и избавлено от всякой зависимости от грамматики.

Возможно, есть еще одно методологическое преимущество фиксации термина суждение. Мы знаем, какой опасности подвержено мышление. Оно не только неопределенно в отношении своего содержания, но и соответствует ему как процесс и деятельность сознания. Столкновение с психологией для логики еще опаснее, чем с грамматикой. Мышление не должно быть нивелировано с воображением. Различие между мышлением и воображением не дало достаточного сопротивления этой угрозе. Поэтому следует считать благоприятным обстоятельством, что мышление было квалифицировано как суждение для целей логики. И теперь мы должны рассмотреть значение мышления как суждения.

Мышление, как мыслящее в познании, оказалось для нас порождением. Нам понадобилась эта предварительная характеристика мышления, потому что мы хотели провозгласить нашу логику логикой происхождения. Но порождение остается неопределенным, если оно не мыслится как порождение начала. Объяснение выражения чистое познание также требует этой характеристики мышления. Мы также видели, что само порождение является продуктом. Таким образом, вторичное значение сходства было отвергнуто. Сама деятельность является содержанием, которое должно быть произведено.

Единство также подчеркивалось как содержание мышления. Большинство также мыслилось как единство производства. Неверно и ошибочно думать, что мышление состоит в том, чтобы производить так называемое единство в многообразии большинства, и в этом его достижение. Это единство – своего рода упорядочение, собирание и группирование, которое, конечно, также относится к деятельности мышления, но ни в коем случае не исчерпывает ее. Объединение, в котором происходит производство единства, имеет более строгое, более краткое значение. Объединение распространяется не только на единство, но и на большинство. Большинство также является задачей производства.

Ошибочное мнение, что мышление, как единство, состоит в образовании порядков, имеет своей основой фундаментальный предрассудок, что мышление получает свой материал от ощущений и что мышление теперь должно обрабатывать этот материал. С другой стороны, мы также думаем о большинстве как о единстве, которое должно быть произведено; для большинства также стоит задача объединения производства. В этом определении мы понимаем положение о том, что деятельность производит содержание. Целостное, неделимое содержание мысли должно быть продуктом мысли. И именно вся неделимая деятельность мысли сама образует это содержание. Этого единства производства и продукта требует понятие чистого мышления. Отношение мышления к познанию потребовало и способствовало такому значению мышления. Посмотрим теперь, как эта характеристика мышления доводится до более точного определения с точки зрения суждения.

Отличие мысли от воображения, которому способствует суждение, приводит к другому отличию. Кажется неразрешимым, авантюрным парадоксом, что мысль должна производить свою собственную субстанцию. И все подозрения и насмешки, которыми всегда страдал ложный априоризм, кажутся здесь опровергнутыми. Напротив, можно было бы с энтузиазмом поддержать старое аристотелевское различие между материей и формой, чтобы сохранить форму только для мышления, а материю оставить для ощущений. Мы уже знаем, что тем самым отказываемся от чистого мышления в том смысле, в котором мы его требуем. Но кто-то, возможно, предпочитает подчиниться этому строгому значению чистоты, чтобы избежать головокружения, которое охватывает его при этом требовании. Здесь на помощь может прийти различие, которому способствует мышление как суждение.

Субстанция мысли не является исходной субстанцией сознания. Это не психологическое содержание и не психологический процесс. Чистое мышление не есть идеи, не есть процесс сознания. Таким образом, содержание мысли – это вовсе не субстанция, а единство. А всякое большинство само должно быть единством. Субстанция, таким образом, не есть только разнородная предпосылка, как субстанция ощущения; но субстанция мысли может быть только содержанием, то есть только единством. Какие еще требования следует предъявлять к этому содержанию с других точек зрения, здесь остается за рамками рассмотрения. Здесь речь идет только о логике: только о мышлении познания, а не о психологии с ее процессами сознания. Мышление познания требует мышления как единства и только как единства. Этот смысл и значение могут быть получены из суждения: Деятельность сама по себе есть содержание. Производство само есть продукт. Объединение есть единство. Вот насколько характеристика мышления может быть взята с точки зрения чистого познания. Термин «суждение» вносит дополнительную ясность в эти глубочайшие трудности.

Выше мы описали мышление как целостную, неделимую деятельность. Это описание, однако, кажется противоречащим обычному взгляду на мышление. Уже Аристотель различал абстракцию и детерминацию в мышлении как негативное и позитивное направление мысли. На самом деле, первое не следует упускать из виду. Ложная этимология, под которой понимается немецкое слово «Urteil», подчеркивает это: разделение, обособление. Разделение должно предшествовать объединению; скорее, оно само является своего рода объединением. Но недостаточно думать о большинстве как о единстве. Необходимо также требовать, чтобы единство мыслилось как большинство. Точно так же недостаточно думать об объединении как о разделении. Разделение должно в такой же степени и так же определенно мыслиться как объединение. Без этого соотношения деятельность чистого мышления не обретает прозрачной определенности. После соотнесения, однако, эта деятельность кажется разделенной, амбивалентной. И все же мы назвали ее неразделенной.

Суждение должно помочь нам избавиться от этого сомнения, от этой трудности. В нем, согласно выражению Аристотеля, которое запечатлел Кант, я осуществляю «синтез к единству». Но мы сейчас признали этот синтез одновременно с разделением, с разъединением, с разводом. Что может означать развод к единству? И все же синтез – это не только операция с тем, что обычно называют единством. Синтез единства – это в такой же степени разделение, как и объединение.

Но это соотношение в целом нуждается в более точном определении. Конечно, нельзя считать, что может происходить произвольное чередование разделения и объединения, что мышление перескакивает с одного способа деятельности на другой и что энергия мышления проявляет себя в стимуле этого чередования. Психологический интерес к процессу осознания мысли вкрадывается здесь в логическое рассмотрение и притупляет его. Чередование здесь не может восхищать. Оно может рассматриваться только как беспокойство; и суждение безошибочно ставит проблему, что здесь речь идет о чем-то совершенно ином, чем чередование разделения и объединения. Разделение не должно появляться на сцене только для того, чтобы тут же уступить место объединению, которое само должно на некоторое время отступить перед разделением. Нельзя представлять себе зрелище мышления как такую смену сцен. Название суждения предупреждает об этом и предохраняет от этого.

В современной науке, особенно со времен Декарта, на первый план выдвинулось понятие, которым в последнее время стали обозначать единый фундаментальный закон математического естествознания: термин «сохранение». Сохранение, вероятно, также является термином, определяющим соотношение двух направлений деятельности в суждении. Происходит не изменение, а сохранение одновременно и разделения, и объединения. При специализации сохраняется объединение, а при объединении сохраняется специализация.

Это легче понять на примере деятельности, поскольку разделение само по себе является объединением, только в другом направлении. Поэтому, конечно, объединение может быть сохранено в нем, поскольку оно само есть объединение. И все же объединение, как собственное направление, должно быть отделено от него. Поэтому только другое направление должно утверждать себя, когда имеет место одно направление. Это значение сохранения для деятельности суждения легче понять, и его требование кажется бесспорным. Иное дело, однако, когда сохранение связано с содержанием. И эта связь неизбежна, ибо деятельность есть одновременно и содержание. Поэтому следует требовать, чтобы в единстве большинства утверждалось сохранение, как и во всем единстве большинства.

Здесь кроется трудность. Большинство не должно распадаться на единство. А единство не должно распадаться на большинство. Большинство, признанное единицей, должно оставаться большинством. А единство должно сохранять себя как единство. И эти два понятия не должны лежать рядом друг с другом, не более того, они должны сливаться друг с другом. Для сохранения требуется такое взаимопроникновение, которое невозможно представить динамически. Психологический взгляд, согласно которому мышление является лишь траекторией в следах ощущений, проявляет здесь свое сбивающее с толку влияние. Мы требуем сохранения не следов, а самой деятельности в ее свежей жизненности и присутствии. Но именно настоящее содержит в себе иллюзию, импульс к ошибке. Через устранение этого импульса сохранение как проникновение также может быть определено более точно.

Как можно понять, что большинство должно соаняет себя в объединении? Как сделать понятным это одновременное требование? Какое новое требохранять себя как содержание, а единство сохрвание или какой смысл этого требования может сделать его понятным? Ответ на этот вопрос имеет вид психологического объяснения. Однако, поскольку мы имеем дело с логической характеристикой, то она, скорее, имеет ее противоречащей самой себе. Поэтому мы не должны позволять себе руководствоваться психологической видимостью. Здесь мы имеем дело с требованиями, которые призваны способствовать друг другу в решении проблемы.

Выше мы говорили, что для деятельности нам требуется свежее, актуальное настоящее. В этом отношении к настоящему уже есть бессознательное рассмотрение психологического процесса. Настоящее должно стать будущим. И это исправление не временное – тогда оно было бы психологическим, – а что оно означает, кроме логического? Логический смысл коррекции, согласно которому большинство не просто мыслится как настоящее, но возносится в будущее, должен прояснить для нас термин сохранение и тем самым смысл суждения.

Мы думаем о том, что направление отделения – это акт, который и постольку, поскольку он имеет место. Аналогично и с объединением. Соответственно, соответствующее содержание мы также считаем завершенным. Здесь кроется ошибка. Оба действия следует рассматривать в отношении от настоящего к будущему, то есть до будущего. Объединение следует рассматривать не как событие, которое завершилось, а как задачу, причем как идеал задачи; ведь задачу никогда нельзя считать завершенной, покоящейся. То же самое и с разделением. Оба направления поднимают себя в будущее. Специализация, которую никогда нельзя считать завершенной, тем самым сохраняет себя как специализация. Так взаимопроникновение обоих направлений может быть понято в силу сохранения. Оба направления являются задачами и должны оставаться задачами.

Sonderun не должен стать разрывом контекста. Это произошло бы, если бы разделению было позволено завершиться. Объединение должно поддерживаться внутри него. Должны проводиться новые разделения, все более тонкие и интимные. Чем тоньше становятся специализации, тем меньше угроза объединению. Эта мысль должна стать основной для психологической структуры сознания. Здесь мы рассматриваем только логические характеристики суждения. Таким образом, одновременно становится понятным, что объединение не должно приходить к фиксированному выводу, а должно требовать разделения, чтобы увеличить и укрепить свою собственную ценность. Ибо объединение не должно выпадать в осадок, превращаясь в единство, которое не было бы единством, а только единицей. Сохранение противостоит этому осадку и тем самым сохраняет и закрепляет ценность суждения как чистого мышления.

Это взаимное сохранение, которое делает возможным суждение, также определяет фундаментальное понятие, с которым мы оперируем с самого начала и особенно подробно здесь: понятие единства. Мы уже знаем, что это одно из фундаментальных понятий античной мысли. У Пифагора оно называется центром. И свою идею Платон определяет через него. Понимание суждения абсолютно обусловлено точным пониманием единства. Ибо оно обозначает содержание суждения. И оно ответственно за то, что деятельность в то же время обозначает содержание.

Единство – это именно не Единое; не вещь, а деятельность, единственная деятельность суждения. Все достижения суждения основаны на этом характере и основной черте его деятельности. Поэтому мы можем отличить единство от союза, как одно из двух направлений. Деятельность суждения, происходящая в силу сохранения, приводит к разделению и объединению. И то, и другое в соединении составляет суждение. Единство обозначает это объединение. Благодаря этому объединению, которое гарантирует сохранение, суждение имеет место как единство. Поэтому суждение следует рассматривать как единство суждения. Таким образом, основное понятие единства используется в суждении. Или более правильно: таким образом суждение в силу своего единства устанавливает основное понятие единства.

Это значение единства, как взаимопроникновения разделения и объединения, делает суждение основой познания. Познание есть единство познания». Это единство требуется для понятия. Понятие, однако, является лишь выражением, можно сказать, лишь одним из выражений познания. Методическая ценность познания обусловлена его единством. Единство для познания требует не только формальной связи. По поводу этого единства порядка не было бы много споров. Фактический смысл единства познания находится под вопросом и составляет трудность.

Без этого фактического значения единства познания не было бы вообще никакой вещи. Что же тогда есть вещь? Не дана ли она уже в ощущениях? Тогда, конечно, для ее обнаружения не нужны ни физика, ни математика. Если, таким образом, вещь должна быть сначала открыта научным путем, то суждение должно содержать схему, по которой и в которой это открытие может произойти. Таким образом, единство суждения должно привести к единству знания. А в этом единстве знания должно заключаться то единство, которое образует проблему вещи.

До сих пор все содержание было законсервировано в деятельности. И благодаря сохранению было обеспечено единство этой деятельности, а значит, и единство содержания. Теперь содержание должно быть выдвинуто на передний план. Наконец, деятельность должна быть предложена в качестве противовеса, не отказываясь от нее. Возможно, сохранение содержания можно представить более материальным словом. Если единство не просто витает в деятельности, а свидетельствует о себе в вещи, то сохранение можно мыслить как продолжение. И это продолжение может быть осмыслено как сопротивление этой плавучей активности. Таким образом, вещь становится объектом. И если в действительности единство не могло прийти к вещи, то теперь оно имеет место в единстве объекта.

Эпохи также можно различать по проблеме объекта. У греков он называется существующим. А для его научного определения за основу берутся истинно существующее и субстанция. В средние века, согласно латинскому переводу «бытие как основа», субстанциальный характер объекта утверждался через субстанцию и субъект. И в зависимости от того, как понималась субстанция, соответственно определялся и взгляд на объект. Объект, однако, всегда рассматривался как то, что объективировано в сознании, т.е. как представление об объекте, а субъект (subjectum) обозначал не субъективное, а то, что лежит в основе фактического. Скептический, скорее критический, научный характер более позднего времени характеризуется тем, что эта каменная независимость была перенесена с субъекта и что, с другой стороны, маска идеи была сорвана с объекта, и все же ему не было предоставлено более достойное существование, чем существование упрека. Объект – это обличение.

Этот упрек, эта проблема вещи должна быть обработана, решена. И способом этого решения, предпосылкой этой обработки является суждение. Единство суждения осуществляет и гарантирует единство объекта. Ибо единство суждения порождает единство познания. И нет другого способа познания объекта, кроме того, который предлагает единство познания. Оно представляет собой единство объекта. А единство познания производится в единстве суждения. Таким образом, мы получаем это определение суждения: Единство суждения есть порождение единства объекта в единстве познания.