Читать книгу: «Стихотворения», страница 2

«За чертой горизонта повышена плотность безмолвий…»

 
За чертой горизонта повышена плотность безмолвий,
соотносится с беспрецедентностью дальний обрыв.
Опрометчивый отблеск двенадцатого измеренья
красит белые флаги сверх- и дочеловеческих армий,
что сдались, уповая на милость, одной из пустот.
Нет воздуха, почвы, воды и слепой эйфории,
что разжигала инстинкт размножения плоти,
и противоборства, что двигало плоть на плоть.
Силлогистика и откровенья в едином порыве
застыли бесповоротно, давно укрощенные высью,
которая застит безмерность Его одинокого счастья.
У горизонта стою, польщена приглашением бездны.
За ширмой багрянца – до Бога все также еще далеко;
и, может, никто никогда не увидит престола Его,
а кровь со слезами и макро- и микрогалактик
стекут в расщепленья и мнимость своих пространств.
Любой экземпляр, от нуля отделившаяся единица
Божьего алчет. От алчности сгинет, второе дыханье
открыв для возможных неведомых пресуществлений.
По ту сторону неба – инаковость жуткая. Может, она
еще безнадежней кислородозависимого прозябанья,
а бездомная мука сошедших с орбит Иисусов
и нирванное счастье безликих надзвездных Будд
перебродят и выпьются Им учрежденною жаждой
в бесконечной дали от Его одинокого счастья.
 

Чуждый всадник

 
Мрачный всадник на черном коне
оставляет следы на озерах,
каплю в море, мазок на стене,
что видятся лишь априори.
 
 
Из былин, небывалость ища,
убывают в несбыточность рати;
странный луч шевелится в мощах,
вдохновляется Бога (ли?) ради.
 
 
Бегло рыцарю вводит заря
дозы собственной розовой крови,
в иды адского календаря
нимбы красят его изголовье.
 
 
В конской гриве извечность пылит,
вековую увечность пугает;
а подков дальнобойный магнит
соль земли на оси опресняет.
 
 
Бледный витязь в родимом пятне
ощущает позыв не-рожденья
и своей нерожденной родне
обещает вернуться из плена.
 
 
Всадник жаждет напутствий того,
кто его, приземлив, окрыляет.
Млечный Путь разомкнул статус-кво,
его тропы к себе приближая;
все летучей плаща вещество,
оживают сегменты регалий…
 

Вечер

 
Сумбурно смещает акценты
                                    вещанье реклам,
в окислах ржавчины – блажь.
Сквозь нетто имуществ и нош
                                 пробивается шарм
невосполнимых пропаж.
Цветущие липы затронул
                                   античный невроз
стирающихся величин.
Еще один день свои ноты
                           в невечность привнес,
моменты ее улучил.
Холсты груботканой,
                       местами зияющей мглы
занавешивают кругозор,
чуть переломанные
                                       умозренья углы
меняют окраску шор.
Виды и роды томит
                                    упоительный зов
невидимости, неродства,
но никто выходить из себя
                          в данный час не готов,
изучая неданности нрав…
Слышна перекличка
                   бульварщины и мандолин.
Вечерняя совесть тускла.
В хрустальном плену
                      разрушающийся георгин
обещает не помнить зла.
 

«Необоримой языческой мглою…»

 
Необоримой языческой мглою
дышит Кастальский родник;
в октавы и многоголосье недоли
вздох нибелунга проник.
 
 
Хрестоматийные дети тумана —
бездетны у дивной горы,
к которой сбегаются меридианы,
спасаясь от войн и жары.
 
 
Перепоясанный радугой гуру,
научившись ходить по волнам,
фосфоресцирует в пенном ажуре,
мечет бисер даосский китам.
 
 
Бледно горит в катакомбе лампада,
карнавальная маска в углу,
стекает с купели слеза конденсата
в еретическую пиалу.
 
 
Ленты, накидки с танцовщиц султана
снимают в мечтах визири…
И все – эфемерные дети тумана
у неаутентичной горы.
 

Как всегда

 
Проникая в плющи, архаичные щели,
Колобродил в округе закат,
Окрыленные пятна, зигзаги алели
В безысходности координат.
 
 
Заскорузлые корни, забывшие напрочь
Репродуктивности суть,
Примеряли к себе пустоты сверхзадачу
И концептуальную грусть.
 
 
За оградой забвенья ржавели пороки
Отстучавших на ветер сердец;
Застил край непочатый иссякшие сроки;
Кафкианских процессов истец
 
 
Писал к Соломоновым вето постскриптум
На пергаментах наискосок;
Порывался на зов наваждения скрытно,
Вопреки Ариадне, клубок.
 
 
Было все как всегда. На Кумранские свитки
Опускалась хазарская пыль,
Ткался парус иллюзии – с миру по нитке,
Семь футов ложились под киль.
 

Гибель культуры

 
На исходе эона острее приметы упадка культуры.
Золото классики смотрится в марево линз,
Лоск предприимчивости, в канифоль, политуру
Массовых ценностей и опускается медленно вниз,
 
 
На фундамент модальностей дочеловеческой эры,
Иль поднимается в сверхчеловеческий апофеоз.
Зверино-людских эволюций защитники, миссионеры
Совмещают банкротство с эффектом трибунных поз.
 
 
Толкает в прорехи культуру улыбчивая конъюнктура,
Конфетти осыпает лакуны «Авесты» и «Упанишад»,
Застои органики воспламеняют стрельбою Амуры,
Миро иссякло, у техно-кумира чадит жировой химикат.
 
 
Вещие цифры в эпоху инфляций – нечетны, капризны,
Арией эсхатологии вторит пророку маньяк,
Со святых цитаделей мейнстримы смывают харизму.
Так оно есть. А когда оно было не так?
 
 
В суставах индукций-дедукций – следы травматизма,
На сиротстве Сикстинской мадонны – фамильный                                                                                                  синяк,
Арабески гармонии чахнут у алгебры на экспертизе.
Так оно есть. А когда оно будет не так?
 
 
Над лязгом реалий – свеченье бесплоднейшей славы,
Что никогда не найдет коррелята в престижах эпох.
Явленья искусства шлифует опасно флюид непрояви,
И вздымается к звездному ужасу переполох.
 
 
Болезнь не соосной общественным вышкам культуры —
Фатальна, на ранах – ацтекский просроченный йод.
Уже горячатся взрывные волокна мирской кубатуры,
В ходе бесправных Вселенных и эта пройдет.
 

Эвридика – Орфею

 
У любви, у забот и борьбы
Не бывает посмертной судьбы.
Орфей, исступленье – твой гид
В сочиненный бездарно Аид.
 
 
Пешим ходом – в бездонье? Смех!
Наречьем подоблачных вех
Говорю, чтоб тебе донести:
Забудь кожный шелк на кости.
 
 
Орфей, тот звереныш не я,
Не лепи из нелепиц меня,
Забудь Эвридику кровей,
Бессонниц, истом. Не жалей,
 
 
Не лови наших весен хмель,
Мной не пахнут ни май, ни апрель.
Нет ни жара, ни пульса битья
В статях с выучкой небытия.
 
 
Орфей, ты сошел не в Аид —
В котлованы фортун и планид,
И повлек за собою фантом,
Иллюзий трепещущий ком.
 
 
Не рисуй кистью бреда наш край,
Об отраде со мной не мечтай,
Стикс потопит любви паруса,
Новый ноль в Абсолют привнеся.
 
 
Помолчи. В трудолюбии слов
Нет подкрашенных небом основ,
А твой белый (чернеющий!) свет
Пробавляется тем, чего нет.
 
 
Страсти гложут, стихийно горя,
Те сферы, что с метою «зря».
Не зови меня в свой окоем;
Отряхнул его пеплы Аид,
Где ни в ком ничего не болит.
Тот, кто есть, не бывает вдвоем.
 

Альфа и омега

 
Из роковой многозначности альф и омег
Выходят, как джинн из сосуда, латентные темы.
Суесловная карма на пике дешевых утех
Поглаживает против шерсти кумира-тотема.
 
 
Светится Имя Пресветлое на вираже
Таких скоростей, что свое позабыли значенье.
Именем этим информационный сюжет
Сопровождает чуму, катаклизмы, сраженья.
 
 
Ничего не сумеют за Именем этим узреть
Невольники реинкарнаций, заложники веры.
Единственная под луною не-фикция – смерть —
Служит его воплощений бессчетных примером.
 
 
А если любой (именитый иль нет) имярек
Возжаждет к Высокому Имени чуть причаститься,
Вздохнут чернокнижные залежи библиотек
И темную весть прошумят нулевые страницы.
 
 
Усложняются культы, каноны всеместной игры,
Нагнетает экстаз в алфавиты сладчайшая арфа,
И всех достижений буквально-вокальных разрыв
Свершится под вещее: «Я есмь омега и альфа».
 

Пустота

 
Пустота все легко вбирает
И оптом, и по частям,
Не имея с того навара,
Зияя по всем осям.
 
 
Пустота оприходует нетто
И брутто. В дырявый карман
Ссыплет наветы, заветы
И прочий дурман.
 
 
Пустота нивелирует скалы
И скалящийся утес,
Где бризы росой Валгаллы
Торгуют вразнос.
 
 
Пустота заметет с поличным
Персон и их персонал;
В общем, не знает приличий,
В целом – провал.
 
 
В пустоте не бывает света,
Как не бывает тьмы,
Но много места, и где-то
Ожидаемся мы.
 
 
Пустота обнимает махины,
Микроскопичных дельцов.
Может, никто в ней не сгинет,
А будет таков…
 

Варварство

 
Орбита Земли, вдруг метнувшись за метеоритом,
зацепилась когда-то за крюк в поднебесных низах.
Артефакты. Бразды мракобесья – в руках эрудитов.
Пегие стопы ликующих магов – на красных углях.
 
 
Для расслабления мышц полагается праздник,
бесперый двуногий под модную музыку съест барбекю
из четвероногих косматых. И в стаях, и в братствах —
кто не будет прожеван, тот в собственном сгинет соку.
 
 
Мед и прополис подслащивают болевые пороги,
скелеты с улыбкою сфинкса – нетленны в шкафах.
В полнолунье нисходят каскады фантазмов с отрогов,
Шахразаду за шик алогизмов корит падишах.
 
 
Утро добавит скупым очертаньям объема и красок,
терпенье и труд, как и водится, все перетрут.
А в очагах обязательной жертвенной встряски
просядет в фатальную неисчерпаемость грунт.
 
 
Просквожена фимиамом, экстазом тотема берлога,
у черноликих вождей утопает в гирляндах живот.
Ах, зачем так гремуча в глубинах сердечных изжога
и какая-то память в отрыве от мозга живет?
 
 
На перлах природы – печати и штампы натуралиста,
у служителей культа – в бисере и бриллиантах парча.
В жутких проемах искусств еле теплится Божья искра,
а самоспасение самоубийственно жаждет луча.
 

Логос

 
Логос играет на вкрадчивой флейте;
когда резки ее виражи,
слетают лоснящиеся соцветья
скоропалительной лжи.
 
 
Поэтов изгнал из примерной державы
безжалостно мудрый Платон,
их нанимает по римскому праву
Цезарь воспеть Рубикон.
 
 
Термин теряет престиж от нехватки
экзотических ярких заплат,
у психолингвистики – шарм психопатки,
недоверия мятый мандат.
 
 
В анналах ломает сюжеты полслова,
литоты смягчают кошмар.
Бесчисленны тайны, замки и покровы;
пуглив откровения жар.
 
 
На всех направленьях работают всуе
алфавиты, приносят плоды,
которые, вид соблюдая, пустуют
и ничьей не утешат нужды.
 
 
В каком-то начале какое-то слово
вздвигло царства сумы и тюрьмы;
архетипы, берущиеся за основу,
никогда не выходят из тьмы.
 
 
Логика логоса температурит,
горячится Оккама кистень.
Злые, чудовищные каламбуры
с фундаментальною карикатурой —
в сносках благих вестей.
 

Родина

 
Под глухим колпаком голубого эфира —
Тягостный срок отбывать.
Ловко рубящая по живому секира
Десницею мнит рукоять.
 
 
Алеют первичных испугов ожоги
На барельефах руин.
Ответвленья от закоренелости йоги
Лукавы, как маг-арлекин.
 
 
Эмблем и объектов шумливые орды —
Совокупный бездушья агент,
А за душой – лишь без вида и рода
Аномально родной элемент.
 
 
Догматы, соблазны, атаки напастей
И роскошь поддельных призов
Крушит мимолетная молния счастья —
Отобранной Родины зов.
 
 
Врывается пламенная недомолвка,
Пронзая небес пустыри,
За коими в вечно живительных скобках
Код моей сути искрит.
 

«Аморфные тени на склонах растут…»

 
Аморфные тени на склонах растут,
Надрывают лиловый вечерний уют,
 
 
Нагнетая в оптический круговорот
Очковтирательский допинг слепот.
 
 
Затяжные разводы зеленой тоски
В малиновом смоге. Сиротства мазки
 
 
На цепных пантомимах отрогов и скал.
Сипит поврежденный хорами хорал.
 
 
Планида – игру близко к сердцу принять,
На этом споткнуться, на том постоять
 
 
И ходить напролом за разумную грань,
Что обратилась от натиска в рвань.
 
 
Измельчаются горы могучим перстом —
Намечается финишный аэродром.
 
 
Планида – на сердце змею пригревать,
Затем, отрываясь от сердца, взлетать.
 

«Протуберанцам периода полураспада…»

 
Протуберанцам периода полураспада
внушает блаженную небыль эон,
грустит о рекордах на эллинских олимпиадах
под аккорды эоловых арф Купидон.
 
 
Мощи угасших созданий в кисейном отрепье
бередят эпохального идола лик;
не воздалось им по их увлекательной вере;
свое получает всех вер еретик.
 
 
Умножают потомство ходульные стереотипы.
У каждой купели из глуби теней
взвиваются неадекватного праотца хрипы,
не признавшего ни одного из детей.
 
 
Колышутся строгие буквы священных писаний,
слегка святотатствует их разворот.
На солнце до черных глубин раскрылённая рана
как исток откровения не заживет.
 
 
На горизонте под шоковые дифирамбы
закрепляется заатмосферный геном.
Убегая из мест, где трубит всесословная амба,
последнее перышко взвил Купидон.
 

Блик

 
По насущностям дней пробирается блик,
Вряд ли стезя его исповедима,
Он прошел цитадели, потопы, ледник
И, может, дойдет до Четвертого Рима.
 
 
Его Родина – неумолимый огонь,
По ту сторону зла и добра переправа,
Фатальных исчерпанностей перегон
(то ль всеспасение, то ли расправа).
 
 
Загадочных марев тончайший ажур
Оседает на глянцы корон, преподобий,
На преступные схемы цепных авантюр
И черствую стать неуклюжих надгробий.
 
 
Суховей световых неисчисленных лет
Опыляет юдольные цифры и даты,
И что-то они в себе сводят на нет,
И становятся чем-то безмерно чреваты.
 
 
Чудный блик по эпохам и вехам идет,
Облучает и правды, и кривды аспекты,
Внедряет в реалии двойственный код
Богов светозарности и конца света.
 

«У Арлекина расшатаны мужество, пафос и совесть…»

 
У Арлекина расшатаны мужество, пафос и совесть,
Пружины в суставах звенят и топорщат некстати трико.
Дыханье соборности и искушения – над балаганом,
Но важнее всего рыжеватой наездницы смех-                                                                                                  комплимент.
 
 
У Коломбины – духи с поволокой розариев                                                                                                     Семирамиды,
Силлогизмы пьяны и картинно хромают на обе ноги,
В сундуке – небольшие запасы изюма, помад, валидола,
На платье – банты и дурной бесконечности дымный                                                                                                  налет.
 

Свечи

 
У землянина двигатель
                                  внутреннего сгоранья
Небесною искрой
                              легко запускается в ход,
А когда отойдет в эмпиреи
                                            свеча зажиганья,
Свеча восковая
                                    окурит телесный лед.
На короткие сроки
                             заряжены мании сердца,
Внутривенные страхи,
                       внутрипозвоночный экстаз,
В линиях левой ладони
                                       змеится наследство
То ли погибших,
                       то ль не воплотившихся рас.
А атомы плоти
                           живут по другим законам,
Несут свой невидимый
                               под микроскопом крест,
Над ними склоняются
                                   крошечные пантеоны
И  злобствует
                            неумолимости тяжеловес.
Супер-Эго боксерскими мышцами
                                                     часто играет,
Блокирует вольницу
                                   интуитивных пьянств,
Антителам
                    задушевную блажь прививает
И заодно горемычный
                                              телесный нюанс.
Свеча зажиганья
                    включает то жажды, то песни,
Пока не исчерпан
                        подкожных резервов лимит.
Свеча похоронная —
                      самый последний наперсник
Мыслящего тростника,
                                       что уже – неликвид.
Над белого света балами —
                                                 все те же свечи.
«Природы венцы» —
                          ощетинившийся пустоцвет.
И грезится бедным мечтам
                                     несусветности светоч,
И именуется
                             претенциозно
                                                               Тот Свет.
 

Пленник Земли

 
Пленник Земли деловит, святотатствует и камлает,
Алгеброю поверяет затопившую выси лазурь;
Наболевшую плоть чем придется спеша залатает
И снова бросается в алчный оскал амбразур.
 
 
Хаотичные волны подвижнических настроений
Сменяет пещерного пращура дикий позыв.
На архетипической неизлечимой гангрене —
Нетипичной секретности евангелический гриф.
 
 
Рифмуя любовь с неспокойною жидкостью красной,
Обливается ею захваченный эросом мир,
Где у базовых непримиримостей бдит не напрасно,
Углубляя рутинную жажду, оккультный вампир.
 
 
Напыщенные просветительские фейерверки
Разъедаются неподконтрольным и чуждым огнем.
Доктрины больны, и окажется в них на поверку
Много того, что мерещится и ни при чем.
 
 
На деснице Дающего неописуемый перстень
Провоцирует у подопечных загадочный стресс.
Пленник под нож отдает своей самости бестий
И вступает свой правотой в кафкианский процесс.
 

Цикл «Тоска по истине»

Тоска по истине

 
Рельсы, асфальты, фарватер,
антенны вокзалов и пристаней,
дно пейзажей и черных квадратов
разъедает тоска по истине.
 
 
У корней позитивных теорий —
относительности послевкусие.
Зерна истин растут априори,
не пользуясь опыта плюсами.
 
 
Из емкостей лабораторных —
дуновения сакраментальные.
В Раскольниковых Родионах
изводится желчь инфернальная.
 
 
Окаймляются хмелем сектантским
священных писаний параграфы,
ход орнаментов иконостаса —
с элементами хореографии.
 
 
Вновь играют с огнем перепады
температуры эвристики.
Амазонки, мадонны, наяды
разгоняют тоску по истине.
 
 
Просветленные в позе Нарцисса
ломают структуры сознания;
в эпицентре таких бенефисов —
столь святости, сколь беснования.
 
 
Сердце любит любовь и дурманы,
разум – безумства беспечные.
А душа, культивируя раны,
знает: истина бесчеловечная.
 

Меня судит бродячий философ

Сверх-Я – этот памятник былой слабости и зависимости Я – сохраняет свою власть и над зрелым Я. Как ребенок вынужден был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву своего Сверх-Я.

З. Фрейд

 
Сверх-Я бесконечный укор.
Своей меркою каждого судит
Герой, самодержец, призёр —
Вековые фантомы-сверхлюди.
 
 
Каждый день совершается суд,
Тяжелеет пристрастье допросов.
Из аллей смысловых альтитуд
Меня судит бродячий философ.
 
 
И когда, разгоняя сплин,
Уподоблюсь борцам на треках,
Горький взгляд из античных Афин
На моих наслоится веках,
 
 
Разверзая в заочность щель, —
Отодвинет тиски злободневность,
И чувственности карамель
Ошпарят Ничто и Вечность.
 
 
Просквоженная звучным огнем,
Встрепенется теорий кома,
Когда он увеличит объем
Недомолвленным аксиомам.
 
 
А бывает: в тягучий надрыв
Способность суждения ввергнув,
Посылает мне слово-взрыв
Из давнишнего Кенигсберга.
 
 
Казуистика партий, плеяд,
Лейтмотив анархистов и боссов
Где-то бьются с рантье об заклад.
Меня судит бродячий философ.
 

«На пороге глубоких истин…»

Мелкой истине противостоит ложь,

глубокой истине – такая же глубокая истина.

Н. Бор

 
На пороге глубоких истин
Мелким сутям нехорошо,
Их род от всего отчислен,
Что воистину произошло.
 
 
Ах, что эта тяжесть ночная
Бескомпромиссно таит,
Эмпирике усугубляя
Наследованный дефицит?
 
 
Порой «исключенное третье»
Дичает вдали от дилемм,
С «опять двадцать пять» в секрете
Образовывает тандем.
 
 
На уровне мелких смыслов
Изнуряются символы вер.
Кутит верховое «присно»,
Съедая с елеем «теперь».
 
 
А сознанье кроваво свистнет,
Разбрызгает мозг-чешую,
Попав под глубоких истин
Струю.
 

Отрицание отрицания

 
Не жалея подкошенных матриц, не зная греха,
Отрицание отрицания служит большим господам.
Характер вещей не имеет такого штриха,
Который бы не обратился в морщину иль шрам.
 
 
Муть поднебесную гложет астральная жуть.
Азы и тузы, обесценившись, думают, как
В Апокалипсис ценности на переплавку стряхнуть
Иль отрицанью сломать многогранный костяк.
 
 
Тяготит диалектику мнимостей пляс-карнавал,
Диалектика, злясь, арендует чужой диалект.
Не так со своей колокольни нам Гегель вещал,
Но так тоже прогресс показательно сходит на нет.
 

Ничто

Зловещ и неприютен гость,

неприютнейший из всех.

М. Хайдеггер

 
Когда молнией ужас разрежет сон
И все на мгновение будет не в счет,
Антипод Абсолюта проглянет, он —
Неприютнейший гость, Ничто.
 
 
Сердце, взлетев, не узнает свой стук,
Воля отбросит тюремный хитон;
Возжаждет, учуяв цитаты без букв,
Совершить суицид лексикон…
 
 
От Ничто отмахнулся приземистый мир,
Предпочитая красу небылиц;
Тушует сверхподлинность черных дыр
Синтетикой Фурий и синих птиц.
 
 
Лишь в дальнем углу одиноких дум
Каждая вещь превосходит себя,
Безусловные герцы снуют наобум
По нишам алтарным, отделку губя.
 
 
Ничто, блокиратор питающих вен,
Исконный заряд чистоты бытия, —
В подоснове кремирующих гигиен,
В духе гвоздящего мифы гвоздя.
 
 
Ученья, прозрев, начинают пустеть.
Расчеты воспитывает неучет.
На пирах Пантеона – тончайшая лесть
Неизбывному гостю Ничто.
 

Знание и незнание

 
Знаю: нет солипсизму отпора,
А возможность материй, движенья
Своего доказательства ждет.
Знаю, чем поросли в Заратустре
Изысканности супермена;
Понимаю, что быть под эгидой —
Все равно что расправить зонт.
 
 
Не знаю, что жжет подреберье,
Когда стигмы на белой сирени
Имитирует винный закат.
Не знаю, как с моря погода
Акцентирует климат катрена
И чем пустоцвет сорной майи
Волнует мой спорный субстрат.
 

О диалектике

 
Переходит количество в качество.
Затянувшийся этот процесс
Украшают фокстрот чудачества,
Симуляции полонез.
 
 
Притчи тезисам в ходе саммита
Выражают эстетский укор.
Если к доводам танки подтянуты,
Дама Ника решает спор.
 
 
В единении противодействий —
Логистика вольниц, иуд.
В генах гения спит злодейство
Как его запасной атрибут.
 
 
Надеяться трудно на качество,
Что мер и весов результат.
Наивно природы ребячество
Культивирует свой суррогат.
 
 
Внедрив алтари в диалектику,
Все ищем тот самый икс,
И, как издавна, каждую эврику
Подскажет тот самый сфинкс.