Читать книгу: «Рыжий демон осенних потерь», страница 2

Глава 2. Всегда накануне Самайна

Месяц спустя

Кондратьев говорит, что не знает ни одного человека, кроме меня, который с таким нетерпением ждет этого времени года. И в самом деле, сколько себя помню, меня всегда охватывал необъяснимый восторг перед леденящим дыханием вечности. А в безнадежной тьме между осенью и зимой она чувствуется как никогда прежде и после. Все последнее, все застывшее перед умиранием. Перевернутое черное небо, а в нем – огромная луна, которой больше не мешают пышные кроны, победно нависает над миром, и обжигающая до хрусткости прелесть первых морозов. В наступающей зиме я всегда слышу едкий запах времени.

В тех краях, где нет резких смен сезонов, и не бросает из крайности в крайность, невозможно так глубоко и высоко прочувствовать, как время несет то жизнь, то смерть. У людей, живущих в неизменном мире, чувство судьбы иное. Только на грани можно кончиками пальцев хотя бы на секунду задержать смысл, ритм, предельность в бесконечности…

День был солнечный и тёплый, но к вечеру подступающий октябрь напомнил о себе ранними сумерками и резким ознобом. До обеда – мягкий расслабляющий джаз, после – глубокий холодный чилаут. То, что делает осень такой нереально и необъяснимо прозрачной.

В домах загорался свет, сначала одинокими точками, затем превращаясь в праздник иллюминации, проплывая чередой огней в окнах машины. Тротуары опустели, пешеходы либо торопились в тепло, либо казались совершенно неуместными на безлюдных гулких улицах.

Дорогу к «Лаки» замело листьями, почти невидимыми в наступивших сумерках, только шуршащая дорожка протянулась от единственного светящегося окна бара. Я не то чтобы слышала, а больше ощущала, как по листьям в унисон с шорохом моих шагов струится ручеек ненавязчивой музыки, овеянной ароматом кофе.

Где-то вдали заверещала сирена – то ли полиция, то ли Скорая, пришлось прибавить шаг, потому что резкие звуки убивали предчувствие прекрасного вечера, на который я имела право.

Дневные печали растворялись в мягком свете ламп и запахах – терпко-полынного вермута, можжевелового джина, апельсинового сока, гремучей смеси разных духов. Осеннюю ноту в эту симфонию вносил Пино Нуар из Бургундии – грибы, влажные листья, хвоя.

За стойкой, как всегда, хозяйничал Эшер. Бармен с улыбкой, способной растопить любой осенний холод. Он красив до неприличия. Пшеничные кудри и смугловатое скуластое лицо, под тяжелыми веками кофейный взгляд раскосых глаз. На шее – неизменный кашемировый шарф, легчайший, как паутина. Вокруг Эшера всегда словно трепещет золотистое сияние.

Наши взгляды встретились, и в мгновение ока время будто остановилось. Все стало миражом, кроме горьковатого кофейного взора и ни с чем несравнимого запаха приятного вечера.

– Аля, – он кивнул, обозначая узнавание. – Ты как всегда.

Как это ни странно, на самом деле я редко прихожу в «Лаки», чтобы выпить. Чаще всего я за рулем, или утром рано вставать. Открываю дверь в этот бар, когда мне нужно о чем-то глубоко подумать или встретиться самой с собой. Странно, да? Бар – это не библиотека, совсем наоборот. Искать в подобном заведении тишины и самопознания, глупее ничего нельзя придумать. Но мне плевать на кем-то установленные правила: я прихожу сюда просто, когда мне хочется. Откидываюсь на спинку высокого кресла и смотрю, как Эшер неторопливо льёт тягучий полынный вермут в длинный стакан, на его сильные, но изящные запястья. Наверное, я немножко – самую капельку – влюблена в Эшера. Легкой, приятной, ни к чему не обязывающей влюбленностью. Она делает мир вкуснее, главное, не позволить ей вылиться в нечто большее. Остаться моей маленькой тайной.

Его имя, как он сам объяснил, с какого-то языка переводится «счастливый». Все логично. Бар «Лаки», бармен – Эшер. Счастливчик в «Счастливчике». Наверняка прозвище, настоящего имени я не знала, да и зачем мне это? Незнание придавало дополнительную ноту уютной таинственности «Лаки». Его особенности. Непохожести на других.

– Октябрь, – согласилась я, опускаясь на барный стул.

Весной и летом я почему-то никогда не прихожу в «Лаки». Но стоит только потянуться первым холодным ветрам, словно вслед за ними я просачиваюсь в бар. Уже лет двенадцать – это точно.

Это была моя пещера Алладина, под завязку набитая сокровищами. Бриллиантом коллекции был запах: микс древесной смолы от лакированной стойки, устоявшейся кожи диванов, кофе, сладкого тягучего вермута и горького шоколада. В мягком свете ламп плыл непринужденный уютный чилаут, несколько пар, скрытых друг от друга полусумраком и высокими спинками кресел, едва угадывались в наполненном особым уютом пространстве.

– Самайн,– кивнул Эшер. – Ворота мертвых. Время духов.

Я пожала плечами:

– Ты всегда это говоришь. Мне немного чего-то на твой вкус, подходящего для кануна Самайна.

Когда-то, в самом начале нашего знакомства, я попыталась пошутить про Хэллоуин (неудачно, как всегда), Эшер же с какой-то потусторонней печалью в глазах поправил: «Не Хэллоуин, Самайн – кельтский Новый год, который трудно назвать веселым праздником. Конец октября – самое опасное время. Открываются двери между мирами, и боги, словно звери, выпущенные из клеток, бродят среди людей. Это позволяет и смертным проникать в мир духов, но билет выдается только в один конец».

– Что-то случилось? – спросил Эшер из-за плеча. Он уже высматривал что-то на своих бесконечных бутылочных полках.

– Ничего, если не считать того, что мой бывший муж умер, по заключению патологоанатома от инфаркта миокарда, а неофициально при очень странных обстоятельствах.

– Это произошло месяц назад, – покачал бармен головой. – Аля, чем ты занималась целый месяц?

– Начальство выгнало меня в отпуск, – пожаловалась я. – Все вокруг думают, что я должна как-то особенно переживать смерть Фила. Мне даже неудобно, так как на самом деле ничего такого нет. А, кроме того, Фил был все-таки довольно влиятельным человеком в нашем городе. И семья старинная, с корнями. Представляешь, сколько журналюг охотились за интервью с бывшей женой внезапно скончавшегося, еще молодого бизнесмена? Это было бы сенсацией, если бы даже Марыся не пропала. А так…

Махнула рукой.

– Но и в самом деле – чувствовать, что окружающие относятся к тебе как к тяжелобольной, выше моих сил. Даже Кит до сих пор избегает меня. Будто я заразная. В общем, я валялась весь месяц дома с конфетами, булками и сериалами. Выключив телефон и забаррикадировав дверь. И знаешь…

Я засмеялась:

– Месяц пролетел незаметно. Это был на удивление спокойное и приятное время. А еще я до блеска отчистила квартиру.

– Жену Фила не нашли?

Вопрос был риторический, для поддержания разговора. Я помотала головой.

Поисково-спасательные отряды с собаками-трупонюхами прочесывали окрестности в надежде найти Марысю (или ее тело). Событие просочилось в прессу, дело о пропавшей жене погибшего бизнесмена будоражило умы жителей Яруги, пока его не перебила весть о смерти самого толстого кота в мире. Так как размазанная по дому кровь оказалась не Феликса и не Марыси, а порезавшей ногу Кристи, то история быстро выдохлась. Обывателям в ней не хватило «мяса». Феликс ведь умер сам, верно?

– Ни. Че. Го, – четко по складам произнесла я. – Все кредитки и ключи на месте. Никаких следов. Она словно вышла и растворилась. Эшер, человек может жить без машины, но без кредиток – как? Даже если она намеренно исчезла, бросив дочь и все, чем так дорожила… Где-то же должны были ее видеть? На автобусной остановке, в сельском магазине… Не в лесу же она прячется…

Я замолчала, представив, как Марыся хорошим маникюром разрывает тушку пойманного зайца и впивается острыми зубками от лучшего стоматолога в трепещущую плоть.

– Брр, – передернуло. – Не может же…

– Если только она кого-то сильно не боится… – задумчиво ответил Эшер.

– Знаешь, я тоже так думаю, – призналась. – Что-то не сходится. Ну, не верю, что у Фила вдруг прихватило сердце. Чушь какая-то. Здоровый мужик, и сорока лет не было. А кроме того…

С кем еще, как не с ним, я могу поговорить об этом? Уж не с Китом точно. Разговор с Эшером – как плавно льющаяся сладкая янтарная жидкость. Ему я могу рассказать все. Ну, или почти все. О мечтах и страхах. О серых буднях и невыносимых трагедиях. В самом эпицентре осеннего вечера он слушает с профессиональным интересом, а когда отвлекается на других посетителей, я почти не замечаю этого.

Впрочем, сегодня посетителей в «Лаки» нет. Редкая удача.

– Рядом с рождением и смертью всегда есть нечто… – попыталась объяснить. – Как бы открывается проход между нашим миром и иным. Такой канал, и через него втягивается то, что за гранью. Особенно в смерти, там всегда особая тишина. И даже вещи, которые трогал умерший перед уходом, наполняются особым смыслом, словно приобретают иную сущность. Рождение и смерть – это черная дыра, в которой останавливается время. А вокруг тела Феликса все, что должно было его остановить, словно кричало чужими голосами.

– Голосом убийцы, – подтвердил бармен. – Ты почувствовала насилие в окружающем пространстве? Тонко… Ты – очень тонкая девочка, Аля.

– Не могу сказать точно, – я вздохнула. – Явных вибраций нет, но… Тишины тоже. И я не понимаю, что во всем этом самое странное, потому что странное – все. И Кристя молчит. Но, знаешь, мне кажется, она только косит под амнезию… Черт… Эшер, я не люблю эту девочку. Хотя должна относиться к ней, как минимум профессионально. Но детский психолог умирает во мне каждый раз, когда я вижу ее. Это нормально?

– Ты слишком много копаешься в себе, – покачал головой Эшер. – Женщина должны быть голой и веселой.

– А голой-то зачем? – я в очередной раз поразилась неисповедимым путям его мысли.

– Опасная видимость беззащитности, – витиевато пояснил Эшер. – Маскировка.

То, что он налил мне сегодня, оказалось чистым коньяком. Странно. Обычно он предлагает причудливые коктейли «на свой вкус». Совершенно невероятные. А сегодня просто чистый коньяк.

– Эшер, твоя фантазия исчерпывается? – я показала взглядом на пузатый бокал, который держала в руке.

– Вовсе нет, – он опять казался серьезным и… загадочным. – Просто сегодня это то, что тебе нужно.

– А именно?

– Настоящее. Правда.

– Горькая правда, пахнущая клопами, – усмехнулась я.

– Коньяк не пахнет клопами, – улыбнулся Эшер. – Это шаблон, общее место. Пей, пока не выдохся.

– Да чего с ним за несколько минут случится? – я лениво шевельнула короткую ножку бокала между пальцами.

– Уникальные вещи следует до последнего держать плотно закупоренными, – поучительно и вполне серьезно ответил Эшер. – Если ты, например, оставишь пачку прекрасного кофе хоть ненадолго открытым, то через пару часов удивишься: с чего он вдруг был таким дорогим?

Он неожиданно печально вздохнул:

– Все со временем изнашивается и выдыхается. Даже слово Божие. Таковы законы физического мира. Например, тот же самый полный мрачного значения Самайн выродился в Хэллоуин. Остались только тыквы и традиция устраивать костры, чтобы защититься от злых духов, если вдруг такие надумают явиться. Но теперь они напяливают на себя дешевые костюмы из магазина розыгрышей со скидкой, а кровавые жертвы заменили мешки с конфетами.

Я всегда, помимо своего желания, любуюсь, когда Эшер начинает вдруг говорить вот так – медленно, тягуче, головокружительно. В такие моменты он уже больше не подаватель напитков в баре на окраине провинциального города, в его взгляде появляется странная сила. Глубоко спрятанная истинная его сущность, которая только и ждет, чтобы вырваться наружу.

– Все же мешки с конфетами мне нравится больше, – заявила я, сбивая ненужное сейчас очарование. – Больше, чем кровавые жертвы. И тебе не мешало бы…

Я оглядела как всегда волшебную, но такую «нехэллоуинскую» обстановку «Лаки».

– Хоть парочку тыкв-фонариков повесить. Или метлу с нахлобученной на древко ведьминской шляпой поставить.

– Аля, я серьезно, – его взгляд и в самом деле красноречиво говорил о том, что на эту тему шутить не стоит. – Я не буду в угоду праздной публике превращать жуткое действо в балаган. А если кто не понимает, значит, не наш человек. Скатертью дорога. В мире так много заведений, исправно вешающих к концу октября светильники-тыквы. И эти… шляпы.

– Прости, – не стоило задевать опасную тему, в самом деле. – Я больше не буду. Все время забываю твое отношение к общеизвестным праздникам…

Он помолчал немного, словно убеждался внутри себя в истинности моих извинений. Затем кивнул.

– Это и в самом деле очень личное. Нельзя насмехаться над духами предков. Даже в шутку.

– Я знаю, – кивнула, примиряюще. – Это потому что в тебе очень глубоки корни твоего народа. Ты, кстати, так ни разу и не сказал, откуда родом…

– Сейчас уже не имеет никакого значения. Это очень древние корни, вы бы сказали – не без магии. Когда-то очень могущественное племя, выжившее только потому что древний дух дал нашим женщинам свое дыхание. Избранные благословленные вставали перед лицом врага несокрушимой силой. Это помогло нашему очень немногочисленному племени все-таки выжить. И хоть сейчас мы рассеялись по разным странам, потомки хранителей дыхания древнего духа все же существуют.

– Красиво, – почему-то сказала я мечтательно.

Эшер бросил на меня пытливый взгляд. Он иногда смотрит вот так: словно ожидает откровения. Так и не дождавшись и в этот раз, мягко и печально улыбнулся:

– Это как раз о том, что я тебе говорил про исковерканные смыслы праздников. Когда-то «дыхание Лилу» и в самом деле было сокрушительно смертоносным. Но то, что когда-то было грозным оружием, сегодня уже действует в малую долю своей силы. Со временем боевая медитация выдохлась, как старое вино. Осталось только что-то вроде послевкусия. Как этот коньяк, который, если его оставить открытым на неделю… Тебе повторить?

Непонятно почему вздрогнула, он заметил, улыбнулся:

– Я имею в виду – освежить бокал? – И протянул руку так, словно собирался взъерошить мне волосы, но тут же убрал. Получилось несколько неловко.

Хотя ни в его жестах, ни во взглядах никогда даже на секунду не проскальзывало того, что можно было бы назвать интересом мужчины к женщине. Он относился ко мне тепло, очень тепло, до такой степени, что иногда протягивал руку взъерошить волосы, но так, как если бы он был моим старшим братом.

Это и радовало, и огорчало одновременно.

– Эшер, – спросила я. – А ты помнишь, как мы познакомились?

Вдруг поняла, что живу с ощущением, что так было всегда: когда накрывает черной липкой тоской, я прихожу в «Лаки», встречаю улыбку Эшера и знаю, все наладится. Но как я вообще попала в «Лаки»? Тогда, лет десять или даже двенадцать назад. Почему-то я не сомневалась, что Эшер помнит все, что происходило в этих стенах.

– Ты пришла тогда с бывшим мужем, – сразу ответил Эшер, нисколько не удивившись моему вопросу.

Словно ждал его. И… успел подготовиться?

– В тот год зима пришла неожиданно рано. В середине октября вдруг выпал снег.

– Точно!

Я вспомнила этот внезапно холодный снежный день. Мы с Феликсом тогда еще числились в молодоженах, ловили на себе любопытные взгляды. Словно все, кто узнавал, что мы недавно поженились, пытались напитаться свежей сексуальной энергией. Ненавижу то время: словно я официально объявила, что сплю с Феликсом. И казалось, все окружающие теперь представляют, в каких позах мы занимаемся любовью, какие слова шепчем друг другу во время страсти.

Именно от этого, а не от желания остаться наедине, я тянула Феликса подальше от всех. Мы тогда точно искали какой-нибудь бар на краю города, в котором не могли бы встретить никого, кто бы нас знал. Снег. Точно пошел снег, и настала жуткая, промозглая холодрыга. Феликс оказался без шапки, капюшон куртки все время слетал, и когда мы забежали в тепло, он казался седым от снежинок, запутавшихся в легких каштановых локонах, и нос его был уже сизым, а щеки – красными.

Я растирала их замшевой перчаткой, а он крутил головой, пытаясь вывернуться, и смеялся: «Алька, больно». И, да, мы напились – «еще по одной, для здоровья». Тогда Феликс, наверное, так как был пьян, впервые сказал мне «Кажется, я тебя и в самом деле люблю». Ни после первого поцелуя, ни на свадьбе… В том баре, куда мы случайно забежали, скрываясь от странно снежного октября.

Но… Я не помню, чтобы этим баром был «Лаки». Кажется, обстановка тогда выглядела совсем иначе. И Эшер совсем никак не возникает в памяти. Хотя, может, мне тогда было совсем не до того, чтобы разглядывать окружающие пейзажи.

– А ты помнишь, какой меня увидел? – почему-то сейчас это казалось очень важным.

Какими нас с Феликсом видели посторонние? В самые лучшие наши времена? Наверное, мне необходимо подтверждение от кого-то со стороны, что мы были счастливы.

– Высокая, стройная, в пушистой белой шапочке, – ответил Эшер.

– И все?

– Красивая. Очень. Темные глаза с поволокой, светло-каштановые с рыжиной волосы, белая кожа, идеально прямой нос. Классический. Даже под плащом видно было, какие у тебя длинные породистые ноги.

– Да я не о том, – стало как-то досадно. – Ты будто список лошадей для забега зачитываешь. Тебе не казалось, что я счастлива? Тогда… Я была счастливой? Или… влюбленной?

– Мне показалось, что ты не выспалась, – честно ответил Эшер. – Поэтому быстро опьянела. Ты уснула, положив голову прямо на стол. Как последняя забулдыга. Твой бывший муж никак не мог растолкать тебя. Мы вдвоем не могли, и только когда за вами приехала машина, вместе с водителем унесли тебя в салон.

– Надо же… – Я поразилась. – Совсем этого не помню.

– Когда пьешь алкоголь, такое случается, – кивнул Эшер.

– А Феликс, его ты каким видел?

– Обыкновенным, – пожал плечами Эшер. – Ты всегда была необыкновенной, да. А он – совсем наоборот.

Я вздрогнула: хлопнула входная дверь, впуская в бар шумную веселую компанию и свежесть надвигающейся ночи.

Мое отражение на секунду попало в луч света и отзеркалило в витражах дальней стены бара. Даже издалека и в полутьме у отражения был усталый вид. Усталый, беспокойный… и испуганный.

– Давай счет. Мне пора.

Эшер понял, что время прошло. Атмосфера пропала. Настроение изменилось.

– Завтра? – кивнул он. – Придешь завтра? Ведь выходной, а мы не договорили.

Я покачала головой:

– Завтра Ника просила зайти.

Глава 3. Черная вдова против мертвого зайца

Ника сидела за маленьким ноутбуком и, думая о чем-то своем, машинально раскладывала пасьянс. Она всегда выбирала один и тот же – «Черная вдова». И ни разу он у нее так и не сошелся. Как-то я спросила ее, почему не сыграть во что-то попроще, но Ника меня огорошила:

– Опыт показывает, что когда мне удается разложить карты до конца, случается какая-нибудь неприятность. Чем сложнее сложившийся расклад, тем крупнее проблема. В общем… Как только «Черная вдова» сойдется, я, скорее всего, умру.

В этом вся Ника – доверять вопросы жизни и смерти какой-то глупой случайности.

– Чего это такое ты говоришь? – больше испугалась, чем удивилась я. – Какой взрослый нормальный человек всерьез привязывает компьютерную игрушку к судьбе? Ты же, как специалист, сама должна знать: установка на беду очень много значит.

– Я на пенсии, – напомнила Ника. – А значит, имею право вести себя не как специалист.

– В общем, – махнула я рукой, – ты меня ОЧЕНЬ расстроишь, если умрешь. Просто, чтобы знала.

– Так я же и взяла самый сложный пасьянс, – улыбнулась Ника. – Потому что умирать не собираюсь. По крайней мере, не в обозримом будущем.

Ника была больше бабушкой для меня, чем Феликсу. Он ее и слушался, и побаивался, но демонстративно подчеркнуто. Родители моего бывшего мужа погибли в автокатастрофе, сразу оба, и Михаил Ефимович несколько лет растил внука сам. Пока в его жизни не появилась Ника, воспитатель моего детского дома. Фил не смирился с тем, что ему пришлось делить внимание и любовь обожаемого деда с кем-то еще даже, когда уже преодолел пубертатный период. Может, женитьбой на мне он как бы отомстил Нике, думая, что сможет оттянуть часть моей привязанности от нее. По справедливости: чтобы и Нике меньше любви досталось. Вообще-то не смог, но так никогда и не узнал об этом. А теперь уже не узнает.

Все у нас было запутано с Феликсом. Пока смерть одним ударом не разрубила этот узел. Теперь Ника оставалась просто любимой с детства Никой, только моей, а не бабушкой бывшего мужа.

Я открыла дверь своим ключом, тихонько зашла и застыла на пороге, с нежностью разглядывая теплый затылок с пушистыми, хотя и поредевшими волосами.

В квартире пахло старыми духами, которые все время, пока я знала Нику, сопровождали ее. Сколько не спрашивала, она всякий раз называла другой бренд, но пахло-то от нее все тридцать лет одинаково. Я когда-то специально искала подобные духи – терпкая хрупкость осенних листьев, капля красного тягучего ликера, чуть сладковатого, на донышке запаха – пряный, но подвыветрившийся ветивер. Перенюхала тучу духов. От селективных до самых дешевых, что пылятся в маркете между женскими прокладками и средством для мытья посуды, но ничего подобного так и не нашла.

– Хочешь чаю, Алена? – слышала Ника уже не очень хорошо, но какое-то шестое чувство у нее определенно всегда было развито.

– Нет, я уже… Под завязку. Кристя когда вернется?

– Не знаю, – она крутанулась на вертящемся офисном кресле, покачала головой, посмотрев на меня. – Аля, я, кажется, старею. Ни моего опыта, ни воспитательных способностей на эту девочку не хватает. Она делает все, что хочет, и я никак не могу на это повлиять.

– Вовсе не стареешь, а жалеешь, – уточнила я. – Ты всегда всех жалеешь, кроме себя.

Это было правдой. Весь наш детский дом со своими бедами бежал к Железной Нике. Кажется, для нее никогда не существовало личных проблем. Ника растворялась без остатка в наших синяках, ссорах, разбитых коленках, ночных кошмарах.

Мягким дуновением сквозняка принесло легкий шлейф ее невероятных духов. Это всегда погружало меня в детство. Стоило возникнуть неуловимому аромату, время переставало существовать. Он пушистой ниткой сшивал зазоры между прошлым и настоящим.

– А помнишь… – Ника вдруг засмеялась, словно прочитала мои мысли. – Как ты прогуливала школу? Твоя классная, Елена Сергеевна, звонит мне: «Алена опять игнорирует занятия». Я в комнаты: тебя в спальне нет, в общей тоже нет. Перезваниваю: «Скажи честно, ты где?». Уверяешь, что в классе, сидишь на уроке. Тогда Елена Сергеевна заходит еще раз в кабинет: вдруг ты и правда в школе и просто вышла из аудитории. Я опять тебе звоню, а ты с таким раздражением отвечаешь: «Да в школе, в школе я! Просто никто меня не видит». И так искренне…

– Не помню, – улыбнулась я. – Неужели такое было? Наверное, по улицам шлялась.

– А, может, и в самом деле превращалась в человека-невидимку?

– Ты серьезно?

– Честно говоря, к вранью ты никогда не была склонна, – уже без улыбки подтвердила Ника.

– А к чему тогда? – мне стало интересно, так как Ника редко пускалась в воспоминания.

Впрочем, я и сама не очень любила погружаться в детдомовские времена. Хотя самое лучшее оттуда – Ника и Никита – остались со мной на всю жизнь, я, в принципе, была не из тех, кто с отчаянием цепляется за прошлое.

Феликс как-то в сердцах сказал: «Ты слишком легко расстаешься». Я тогда переспросила: «Ты имеешь в виду – с людьми?». Так как этот разговор произошел вскоре после развода, из уст бывшего мужа фраза прозвучала как комплимент. Но он покачал головой: «Со всем. С прошлым».

– Ты была хорошей девочкой, – пробормотала Ника.

– Ладно, давай перейдем к девочкам не очень хорошим. Ника, а ты хорошо с Марысей… ладила? Как вы вообще жили?

Она вздохнула.

– Тебе обязательно сердце рвать?

– Брось, – махнула я рукой. – Не выдумывай. Это было давно и неправда. Да и тогда-то… Ника, ты же знаешь, из меня жена так себе получилась. Нам с Феликсом лучше бы вообще оставаться друзьями. Какого черта я тогда вообще на эту авантюру со свадьбой согласилась?

– Вы были совсем юными, – напомнила Ника. – И влюблены.

– Просто торчали друг у друга перед глазами круглые сутки. Когда ты меня взяла на все лето на эту вашу чертову дачу.

– Твою, – сказала Ника.

– Чего? – я не поняла.

– Дача теперь твоя. Я оформила дарственную месяц назад.

– Зачем? – открыла я рот.

– Я там уже целую вечность не появлялась, добираться тяжело. Кристя пока еще вырастет. Ты же ее не обидишь, когда меня не станет?

Я рассердилась:

– Ника, перестань. Перепиши все на Кристю. Мне это не нужно. И Марыся… Может, еще объявится.

– Ты от Феликса ничего, кроме малюсенькой квартирки не взяла, я же знаю.

– А ты почему после смерти Михаила Ефимовича в свою старую квартирку вернулась?

– У меня были причины, – Ника поджала губы.

– Вот и у меня причины: не хочу…

–Тебя никто не спрашивает, – Ника в мгновение ока стала Железной. – И фирма… Кто будет теперь заниматься? Продавать срочно надо, пока не посыпалось. Только ситуация зависла. Через три месяца можно было бы в наследство вступить, и фирму на торги выставить. Но пока Марыся в розыске числиться, мы ничего сделать не можем. Она – наследница первой очереди, и я, как опекун Кристи, пока ситуация зависла, никаких прав не имею. Да и опекунство, пока с Марысей не выяснится, оформить не могу.

– Ну, от меня-то ты чего хочешь?

Она достала из-под стола корзинку с разноцветными клубками, аккуратно надела на спицы парочку соскочивших петель. Ника никогда не сидела без дела. Если не раскладывала пасьянс, то вязала жуткий разноцветный шарф. На моей памяти, она только однажды его закончила. Подарила мне на свадьбу. А когда мы с Феликсом развелись, забрала назад, распустила и принялась за вязание заново.

Я спохватилась, оторвала взгляд от гипнотического мелькания спиц:

– Ника, ты не хочешь говорить о ваших отношениях с Марысей? Я тебя спрашивала, как вы с ней поладили?

– Ну, почему не хочу? Нормально я с ней поладила…

– Ты же понимаешь, что я имею в виду…

Ника вздохнула.

– Никитка заезжал. Спрашивал о том же самом. Держался очень официально, все еще дуется на меня из-за вашей свадьбы с Феликсом. Столько лет прошло, а он никак не успокоится.

– Ну и что ты ему рассказала?

– Тоже, что и тебе.

– Значит – ничего, – поняла я. – Ника, я очень ценю твою способность хранить секреты, но, понимаешь ли, ты можешь дать зацепку, где искать Марысю.

– А зачем? – Ника была убеждена в своей правоте. – Если кто-то не хочет, чтобы его нашли, не стоит этого делать.

– А вдруг это она причастна к тому, что случилось на даче? Или она в опасности? Или… вообще…

Я махнула рукой. Не хотелось говорить слово «смерть» в этом доме.

– Да с чего Марыся причастна к смерти Феликса? – искренне удивилась Ника. – А опасность… Тебе ли не знать, что эта лисица выберется из любой передряги?

– Не начинай, – я не любила вспоминать о своей глупости.

– Вот-вот. Отсидится, раны залижет и объявится.

– Ника! Давай, колись… Что значит, раны залижет? Она уже…

– Ну, – неохотно произнесла Ника. – Пропадала несколько раз Марыся. Помнишь, через месяц после свадьбы она объявилась с маленькой Кристей на руках? Так вот… Ее несколько дней не было, Феликс собирался уже в розыск подавать. Да уж… Устроила она.

Я кивнула.

– Почему вы не сказали мне, что ее не было несколько дней?

– А ты и не спрашивала, – пожала плечами Ника.

И в самом деле – я была так поражена внезапным «отцовством» Феликса, что в частности не лезла.

– И потом еще несколько раз исчезала. Где-то раз…

Ника задумалась.

– Раз пять за эти десять лет.

– Вот это да!

– Вот тебе и да, – подтвердила Ника. – Исчезала дней на пять, плюс минус, возвращалась грязная, худющая, глаза запавшие… Феликс ее в клинику сначала возил.

– И что сказали? – спросила я.

Все-таки нужно было хоть немного интересоваться семьей бывшего мужа. Но кто знал, что это может пригодиться?

– Дромомания.

– Синдром бродяжничества? – удивилась я. – Он же бывает только у подростков.

– Как видишь, есть исключения.

Конечно, я встречалась в своей практике несколько раз с синдромом неодолимого желания уйти из дома. Внезапный порыв покинуть все среди ночи, не взяв с собой даже самое необходимое, не предупредив близких. По моему опыту синдрому подвержены, в основном, мальчики от двенадцати до семнадцати лет, хотя некоторые из моих коллег говорят, что среди «дромоманщиков» встречаются и девочки, я с таким не сталкивалась.

И не слышала, чтобы подобное приключалось с кем-то, кто довольно давно вышел из пубертатного возраста.

– В общем, – подытожила Ника. – Подождем, пока Марыся объявится и все прояснит. А тебе, извини, но…

– Кристя?

Ника кивнула.

– Идет. Я в окно вижу. Лучше вам пока не сталкиваться.

На улице снова моросило. Машину я оставила вечером у «Лаки». Домой добиралась на такси, так как «трезвый водитель» в пятницу вечером обычно нарасхват, и нужно было заказывать часа за три до того момента, как я спохватилась.

За всю дорогу до остановки не встретила ни одного прохожего. Дома казались темными пятнами, почему-то фонари еще не горели, хотя сумерки вовсю уже налились черным. Мне до дрожи в коленках захотелось оказаться на своем диване, завернувшись в плед.

Мой дом для меня – островок покоя и безопасности. С тех пор как Феликс купил мне после развода квартиру – безропотно, пытаясь загладить вину – это всегда было так. Мое первое и пока единственное СВОЕ жилище. С моими правилами и законами.

По утрам я ем кашу. Гречневую, перловую, овсяную. Ещё детдомовская привычка. Варю крупу, стараясь, чтобы она оставалась упругой, кидаю в нее огромный кусок масла. Днем я могу совсем не есть, или схватить на бегу, что попало. Но утром я обязательно должна съесть тарелку рассыпчатой каши.

Вечером я включаю старый торшер – оранжевый, с большими кистями, таких не продают сейчас. Он остался от деда Феликса, я уперла его в качестве дележа имущества при разводе. Достаю из шкафа тщательно свернутый утром старый плед. Даже в самую жару достаю этот плед, грозящий расползтись на лоскуты в любой момент. Я купила его давным-давно с первой получки. Мне спокойно, когда он просто рядом. Нужно трогать его застиранную до прозрачности мягкость под желтым светом сквозь кисти и бахрому. Это то, что меня примиряет с любой действительностью – грустной или радостной, в зависимости от обстоятельств.

Это мои ритуалы, которые позволяют в любой ситуации чувствовать себя живой и защищенной. Тарелка с кашей с утра и старый плед под торшером вечером – жизнь продолжается.

К ним я всегда спешу после сумасшедшего дня.

Хуже третьего этажа в доме без лифта мог бы быть только пятый этаж в доме без лифта. Обычно я не замечаю этих восхождений, но сегодня будто на каждую ногу прицепили по гире. Я подумала: как странно, что неприятные разговоры наливают тяжестью ноги. Какая, казалось бы, связь?