Читать книгу: «Из завтрашнего пепла», страница 2

Глава 3

«И все же почему-то я вновь наступаю на одни и те же грабли, – сокрушался в мыслях Моралес, – вновь увязываюсь за женщиной, вновь лечу мотыльком на этот убийственный свет электрической лампы, и ради чего? Ради того, чтобы ненавидеть себя с утра, распять самого себя за этот грех, и чем омерзительнее он будет, тем лучше, так что мне ничего не остается как прижать тебя к стене, схватить за шею, и забыться, раствориться в этой липкой ночи, утащить тебя с собой, надругаться над тобой, а после исторгнуть из себя, выплюнуть на пол и размазать носком ботинка как проклятого таракана, неубиваемого таракана, который никогда-никогда от тебя не отстанет, как бы ты его не давил, он никогда не отстанет от тебя, потому что ему это нравится, и он просит добавки, которую ты ему с радостью даешь, пока на это хватает сил, а после позорно, поджав хвост, бежишь, падаешь в грязь, встаешь, и снова бежишь, пока есть силы, пока таракан тебя не догнал, но он обязательно тебе догонит, всегда догонял, вот бы хоть на миг…‎»

– Моралес? – Винсент толкнул в плечо Моралеса, смотрящего куда-то в пустоту, – У тебя все впорядке?

– Да, просто я…

– Да просто кто-то крайне впечатлительный, – рассмеялся Гонсалес, перебив Моралеса, – стоило прочитать очередную книгу как все взгляды нашего соседа переворачиваются с ног на голову.

– Не уходи от ответа, Гонсалес, – вперемешку с табачным дымом выпалил Луис, – Не могу поверить, что ты не можешь это принять.

– Принять что, братец? Это не моя беда, что ты запутался в этих бреднях.

– Бреднями ты называешь свою неспособность охватить все звенья причинности?

– Нет, – усмехнулся Гонсалес, – Бреднями я называю изделия твоего напряженного мозга. Причина существования и причина поступка две разные причины.

– Существование исходит из поступка, или ты и с этим не согласен?

– Да согласен, только отношения к делу это не имеет.

– Еще как имеет, мать твою! – воскликнул Луис, – Нет смысла разъединять причинность, если обстоятельства твоего рождения постоянно сдавливают тебе череп, и ты от этого никуда денешься.

– То есть в том, что ублюдок совершил ублюдский поступок, целиком и полностью виноваты его родители-ублюдки, друзья-ублюдки, общество-ублююдок? Может, и судить будем за его ублюдский поступок тех, кто сделал его ублюдком? Но кто-то же тоже виноват в их ублюдстве, значит, и их судить нельзя!

– Такого я не говорил, это твои выдумки, – наш Луис вновь выпустил плотную струйку дыма, – Ограждать общество от бешеных псов необходимо. Только это не делает их более свободными в их выборе.

– Ну и какую пользу бы принесло знание всей цепи? – Гонсалес положил подбородок на ладонь.

– Это уже не моя забота. Мой интерес заканчивается в определении природы, а остальные пусть делают с этим, что хотят: строят модели, выводят психотипы, высчитывают вероятности преступления.

– Я недавно слышал историю про одну девицу, – будто бы поднявшись куда-то к облакам начал Гонсалес, – Прекрасная родословная, замечательные родители, великолепное образование. И что ты думаешь? Довела до самоубийства школьного учителя, несколько мальчишек, забеременела ради защиты, а после родов с холодным взглядом оставила близняшек.

– Погрешность, ничего более, – цокнул языком Луис, начиная терять терпение, – Нет ничего удивительного в том, что идеальная модель не воспроизводится до конца в реальности.

– Вот в этот-то вся и беда, Луис. Потому что только погрешности и двигают мир вперед. Вот скажи мне, была ли погрешностью ситуация с Моралесом из Эскаписта?

– Да он же весь как на ладони! – воскликнул Луис.

– А я вот так не думаю. У него была тысяча возможностей избежать своей участи, даже когда он попался с поличным. Уехать, залечь на дно, оказать сопротивление. Но он же сам нам сказал, что хотел прославиться! – Гонсалес вдруг восторженно вскочил, – И прославился же, черт его возьми! Он лично вырвал собственное сердце в дар богам ради высеченного имени на скрижалях истории!

– Не знаю, че, не знаю, – вздохнул Луис, – крайне сомнительно. Случай Моралеса утонет под лавиной новостей из криминальной хроники. Забыл, где мы живем?

– Да какое кому дело до порезанных шлюх за жалкую дозу?

– Я о другом.

– И я.

– Все, друзья, хватит, – ворвался Моралес, которого бросало каждый раз в дрожь, когда он слышал истории про человека с именем, таким же как у него, а еще было ужаснее, когда воспоминания, без какого-то либо спроса хозяина сами врывались в сознание яркими картинками, возвращая его в тот ужасный день, – Давайте лучше обсудим наследие, которое этот ваш чудаковатый Моралес нам оставил.

– Так мы же его и обсуждаем!

– Я о другом, Гонсалес.

– И я.

– Господа военные исследователи вполне могли подумать о том, что мы каким-то образом причастны к клубу этого чудака, а значит, мы стоим на пороге некоторой необъятной опасности.

– Не драматизируй, – начал Пьер, – хотели бы – вытащили бы нас за шиворот вместе с Моралесом.

– Нет, это не так, и ты это знаешь. Этим ублюдкам только дай повод, чтобы нагрянуть сюда.

– И что ты предлагаешь? – цепь на шее Моралеса пустила блик и Пьер невольно прищурился, обнажив свои белые зубы.

– Как давно ты держал в руках оружие?

Я помню тот жаркий день. Не помню, правда, о чем конкретно я думал тогда, сидя за последней партой, и со скуки посматривая сквозь окно нашего кабинета на каком-то там этаже старшей школы, когда раздался хлопок, а возможно даже и пинок в дверь, после которого на сцене появился наш директор. Он задыхался, его галстук был спрятан в нагрудный карман его рубашки с коротким рукавом, а с его блестящей лысины резво скользили капельки пота, заливая ему глаза, которые он бесконечно тер. Вон он-то нам в тот момент и сказал, что объявлена тревога, потому что губернатор рассорился с генералом Сантосом, и вся дальнейшая наша судьба, к сожалению, неизвестна, поэтому занятия на сегодня отменены, пожалуйста, аккуратно, идите домой и ждите звонка и так далее, и тому подобное. Помню, как это известие меня опечалило. Только наш мир начал устаканиваться от прошлого удара, как произошел новый, куда более опасный чем первый, потому что произошел прямо у нас под носом, выбив нам передние зубы, но не совсем нам, а правительству в лице нашего многоуважаемого губернатора, которому пришлось смириться с существованием клуба Военных Исследователей, который стал итогом борьбы за власть нашего достопочтенного генерала Сантоса. Не расскажу всех подробностей, потому что и сам их не знаю. Да и никто их не знает в нашем городе, так что даже не думайте у кого-то спрашивать об этом! Расскажу только, что клуб генерала наперво состоял из бывших солдат, которые ушли за ним. Сейчас, конечно, туда может попасть кто угодно. Что стало с теми, кто не присоединился к нему в его восстании – сказать трудно. Кто-то без вести пропал, кто-то перешел в полицию и прочие органы, которые отныне стали личной обслугой губернатора, а об этом можно говорить отдельно и до неприличия долго, но если изложиться кратко: в новой роли блюстителям закона стало до лампочки, что происходит на улицах, в домах, магазинах и прочих местах, в которые могут забрести преступники. Но мы, как вы, наверное, уже догадались, не особо об этом переживаем, скорее даже совсем наоборот! Без этих жалких прихлебателей, исследующих своими раздвоенными языками каждый квадратный сантиметрик крокодиловых туфлей своего предводителя, мы научились защищаться друг от друга самостоятельно! Уж не знаю, как так вышло, но после того самого жаркого дня на наши улицы хлынуло оружие. Поначалу губернатор и компания пытались препятствовать его распространению, но после смирились так же, как и со всем, что произошло до этого, сосредоточившись исключительно на своей собственной безопасности. Но вы не думайте лишнего. Наши граждане так просто не стреляют в своего брата, только за большую провинность! А чтобы уж окончательно не провиниться перед нашими гражданами, мы иногда ездили пострелять к Винсенту.

Винсент жил на юге западной части города, точнее, там была ферма его отца, да и если совсем по-честному не только его, а любого, кто хоть как-то связан с выращиванием чего-то и последующим сбытом выращенного. Получалась практически самодостаточная деревня внутри городских стен, чье величие, безусловно, не осталось без внимания людей имущих, разной порядочности и разных моральных ориентиров. Так что у фермеров, если их можно было так назвать, не было другого выхода, как укреплять свои рубежи самостоятельно или с чьей-то помощью. Таким человеков был и отец Винсента Карлос. Карлос Лома, хоть и получил наследство в виде фермы задолго до всех событий, все-таки смог устоять под натиском всех ненастий, которые могли свалиться на фермера. Животных он не держал, говорил, что они воняют, а сам участок земли, чью площадь я сказать затрудняюсь, ведь не знай, что это участок – запросто бы принял это за прерию, был усажен различными растениями, которые, пожалуй, приносили неплохую прибыль.

– А ну, вылезайте! – не успели мы оправиться от дрожи в ногах после бесконечных ухабов проселочной дороги, как мистер Лома с улыбкой похлопал по капоту машину Винсента.

– Спасибо, мистер Лома, что откликнулись на нашу просьбу – Моралес вышел с пассажирского места и пожал руку старику.

– Без проблем. Склизкие крысы должны получить свое!

– Надеюсь до этого не дойдет, – улыбнулся Моралес, – но если дойдет, то мы хотя бы не опозоримся.

– Это уж точно! – вновь воскликнул тот, – Ладно, идемте в дом! Жара страшная, вам надо оправиться, а то что толку, если вы даже руку выпрямить не сможете!

Несмотря на возраст, до которого в наше время доходит отнюдь не каждый, мистер Лома был весел и полон энергии, по крайней мере в тот день мне так особенно казалось. Вполне возможно, что он принадлежал к той части стариков, которые из-за своей необъятной гордости ни за что не покажут своей слабины перед молодежью. Такое поведение было распространено и до всего случившегося, но в наше время этот вопрос, периодически, вставал особенно остро: зачем же, позвольте, кормить стариков, которые уже ни на что не годны? Попрошу обратить внимание, это не мои мысли, и не мой вопрос, я лишь передаю толки, которые как ветер выбивают форточки в наших окнах. Впрочем, если вы попробуете довериться мне, то я вам скажу: мне никогда не казалось, что мистер Лома кого-то там боится. Но о его жизни я знаю не много, чтобы заявлять это наверняка. Знаю только то, что рассказывал либо он сам, либо Винсент. Знаю, что Винсент потерял мать когда-то в отрочестве; знаю, что эту потерю они переживали долго. Но я не знаю, каким человеком был бы Винсент, не случись этого с ним. То есть, я не хочу сказать, что все на этом свете к лучшему и всякое такое, вовсе нет. Но это воспитало его по-особенному. Вернее сказать, сначала воспитало мистера Лома, а уже он воспитал сына как смог в сложившихся обстоятельствах. Но кто кого воспитывал в большей степени я не имею ни малейшего понятия. Винсент не любил говорить об этом, поэтому часто прятался от ответа за какой-нибудь из общих фразочек, и всем сразу становилось понятно, что лучше на него не давить. А всякий раз, когда мы объявляли ему о своем намерении посетить его отчий дом, он, лишь на ничтожно жалкое мгновение, поддавался какой-то сильной эмоции, заставлявшей его легонько сморщить брови; жест, который из всех нас только мне было под силу уловить.

Мы зашли в деревянный двухэтажных дом по скрипучему крыльцу вслед за его хозяевами и направились к столу, который располагался практически сразу после прихожей в спаянной кухне с гостиной. Мистер Лома своими огрубевшими и потрескавшимися руками накрыл стол и с легкой усмешкой повелел нам сесть, указав каждому на его место. Все еще не могу понять, было ли в этом жесте хоть сколько-то шутки. По какой-то необъяснимой причине, мы долго не могли придумать, о чем нам поговорить. Можно ли назвать это разрывом поколений, интересов или чем бы там ни было еще – неважно. Эти рассуждения никогда не меняют дела. Вдруг, на наше счастье, застоявшийся жаркий воздух пронзил высокий крик.

– Чертовы грифы, – оскалился мистер Лома, – единственные, кому хватает совести глумиться даже над мертвыми.

– И часто они тут? – спросил Гонсалес.

– Да когда как, – мистер Лома отхлебнул кофе с таким выражением лица, будто бы это был не кофе, а виски, – Но чем жарче лето, тем вероятнее, что кто-то сдохнет. Например свиньи толстяка Фрэнсиса. Десять раз ему говорил: «Не можешь уследить – не заводи!» А он только и вылупит свои поросячьи глазки на меня и ничего не говорит. Никогда не понимал, что у этого скотоложца на уме! Вот и соседей теперь принялся травить своим упрямством.

– А что же вам с этого? – улыбнулся Гонсалес, – Или наши грифы едят и фрукты?

Мистер Лома подпер свое морщинистое лицо ладонью и покачал головой.

– Ох, сынок! Сразу видно, что за пределами каменных домов ты бываешь нечасто. Хорошо, мелюзга, вы, наверное, можете себе представить, злость человека, на которого нагадил голубь? А теперь представьте, что к корове приделали крылья, и она вздумала кружить над вашими головами? Вот то-то и оно!

Мы все покатились со смеху, а мистер Лома продолжил:

– Да и Винсент до усмерти их боится! Вон, смотрите на него! Даже сейчас дрожит!

– Ничего я не дрожу.

– Да мне-то не рассказывай! Я с тобой несколько десятков лет знаком! Проще пересчитать, чего ты не боишься! – мистер Лома искренне рассмеялся, а Винсент лишь сдавленно, как-то даже до боли натужно попытался улыбнуться, но этого опять никто кроме меня не заметил.

– Если хочешь оценивать меня по детским поступкам – ради бога, отец, оценивай – ответил Винсент.

– Да еще чего не хватало! – усмехнулся мистер Лома, – Я бы до завтра все это перечислял, а мне уже, между прочим, пора навестить нашего придурка Стерлинга! – он встал из-за стола и надел свою соломенную шляпу с короткими полями, – подойди, Винсент!

Его сын неохотно встал и медленно поплелся к нему. Мое острое ухо смогло уловить лишь отрывки их разговора. Там было что-то про позднее возвращение, важные поручения по дому, наказы по поливочным машинам и про уборку на стрельбище после всего. Ничего такого, обычные наставления переживающего родителя.

– До скорого, дети! – крикнул мистер Лома, стоя по другую сторону входной двери.

– До свидания! – почти хором выкрикнули мы.

– А кто это, придурок Стерлинг? – спросил у Винсента Пьер, когда за стариком щелкнул замок.

– Роберт Стерлинг. Человек, живущий в конце дороги. Никогда не проявлял интереса к их делам, но раз старик все еще возится с ним, значит, дела идут не так уж и плохо.

После этого мы отправились в сарай, находившийся за домом, в котором стоял оружейный шкаф и верстак. Винсент ключом открыл металлическое сооружение и дал каждому из нас по пистолету. Откуда их столько – понятия не имею, да и никому дела из нас до этого не было. Пьер сказал, что такие стоят на вооружении у полиции, или, по крайней мере, когда-то стояли. Причин не верить ему не было. Он, как и Винсент, хорошо разбирался в таких тонкостях. По всей видимости, ощутив прилив своего превосходства над остальными, Пьер предложил нам игру:

– У каждого по два магазина. Переведите его в одиночный режим. За ход можно выпустить пять патронов. Если выпускаете больше – в следующем ходе выпустите меньше. Итого у нас выйдет шесть кругов. После каждого круга считаем количество очков каждого в зависимости от того, кто куда попал в мишени. У кого выйдет больше всех по итогам – становится чемпионом, – продекларировал Пьер, ставший безусловным чемпионом, несмотря на то, что некоторые из нас ради призрачного шанса на сокращение отрыва, приступили к своей излюбленной стратегии.

Состязание в саботаже открыл Луис. Сложив ладони рупором он пронзительно изрек из себя настолько похабные вещи, какие зачастую не услышишь ни на заводе, ни в борделе, ни в тюрьме. Рука Пьера дрогнула, и он попал во внешний круг, когда намеревался пронзить внутренний точно по центру. Пьер с досады топнул ногой, и в шутку – по крайней мере, я на это надеюсь – пригрозил прострелить Луису колени. Прицелившись вновь, Пьер услышал карканье, похожее на воронье, которое издавал Гонсалес, пытаясь не отставать в оригинальности от Луиса. После всего, Пьер рассказал мне, как ощутил, массивный поток искр, пробежавший от его поясницы к шее, который появлялся всякий раз, когда он начинал раздражаться, а уже раздраженным он терял всякую концентрацию на цели. Он глубоко выдохнул, но это не помогло. В этот раз он попал в самый край мишени, за который очки не начислялись. Винсент же, который был на втором месте после Пьера, и который был более всего заинтересован в том, чтобы Пьер в данный момент облажался, стал кидать камни параллельно линии между стрелком и мишенью. Но к сожалению для Винсента, должного эффекта на Пьера это не произвело, поскольку в этот раз он попал, по всей видимости уже свыкнувшись с экстремальной ситуацией. Поэтому Моралес сделал правильный выбор прекратить этот, ставший бессмысленным, карнавал.

– Сукин сын, почему ты так хорошо стреляешь? – поинтересовался Моралес у Пьера, когда они шли в беседку, чтобы передохнуть.

– Из трусости. За себя и свою жизнь, – усмехнулся Пьер, – Почему же еще я бы проводил столько времени в заведениях, где разрешена стрельба?

– Значит, если сантосовцы нагрянут, то ты будешь в нашем авангарде.

– Я спрячусь за вашими спинами.

– Это еще почему?

– Потому что я боюсь, Моралес, – и они оба рассмеялись.

День близился к закату. Мы предлагали Винсенту помочь прибрать стрельбище, но он почему-то отказался. Возможно, это было зря. Потом он рассказывал, что сразу после нашего отъезда, с ним стали происходить странные вещи. Все началось с того, как он собирал гильзы на поле. К счастью трава была подстрижена, а солнце все еще могло прилепить к каждой железке по солнечному маячку, благодаря которым работа Винсента шла легко. Но внезапно с ним поравнялось нечто странно ковыляющее, идущее с Винсентом в один такт, темное пятно, которое начало бурлить и шипеть, выпуская большие черные пузыри, как раскаленный на костре гудрон. А после оно направилось прямо на Винсента, а Винсент закричал, свалившись на копчик. Подойдя вплотную, капая на молодого человека чем-то, что напоминало слюни разъяренного животного, пятно мгновенно обрело четкую форму. Это оказался гриф гигантских размеров с бледно-розовой морщинистой лысой головой, на которой немного нелепо были расставлены глазницы, казалось, пустые, которые он, словно змей, изучающе уставил на Винсента. Длившийся вечность глазной контакт с этим чудищем затянул его в туманный водоворот, напрочь лишенный воздуха, в котором он, будто рыба на суше хватал ртом то, что делало его только слабее, только убивало его. Начались видения, спаянные из разных сцен прошлого, где Винсент то участник, то сторонний наблюдатель, истошно пытающийся выбраться из бредового круговорота, в который иногда попадаешь в предпробудный час, и лишь звон будильника способен, словно крепкий удар в уличной потасовке, вылетевший откуда-то из-за угла, выбить тебя из потока отравленных вод, из которых и был выбит Винсент, то ли звоном будильника, то ли крепким ударом. Мокрый и захлебывающийся воздухом, будто неудавшийся утопленник на берегу, Винсент понял, что уже глубокая ночь. Грифа не было, как и не было еще света в доме.

«‎Значит, отец еще не вернулся‎» – подумал Винсент, ощупывая затылок. Он вывалил все собранные гильзы в голубой пластиковый контейнер, который стоял в сарае, запер его и направился в дом той же дорогой, которым мы шли несколько часов назад. Винсент зашел в дом, достал стеклянную бутылку пива и приложил ее к виску в надежде, что это его немного успокоит. По правде сказать, Винсент мне всегда казался какой-то утонченной натурой, которой лишь дай повод испортить себе настроение, и она обязательно им воспользуется в полной мере. Неприятная встреча с диким зверем напомнила ему о всех бедах и проблемах, случившихся с ним за последнее время. И, как всякий раз, хорошенько обдумав каждую, он воскликнул:

– Нет, пора кончать это!

– Да и как вы это кончите-то, батюшка Винсент? – вдруг раздался чей-то голос.

– Кто здесь?

Перед Винсентом, и без того находившимся на грани полного помешательства, возникла фигура, чье лицо было скрыто под капюшоном, вставшая в темный угол комнаты.

– Хорошо, – произнес Винсент полный смирения, которое наступает в финальной точке напряжения, когда ты уже больше не можешь сопротивляться поворотам колеса фортуны в неправильную сторону, – Кто ты? Или, быть может, вы?

– Помилуйте, я здесь один.

– А гриф?

– Какой гриф, батюшка, вы что, в горячке?

– Похоже что да, иначе как объяснить, что ты в моем доме?

Было похоже, что фигурка чем-то шелестела и переминалась с ноги на ногу, будто бы волнуясь перед важным событием, но вдруг наступила тишина и она защебетала:

– А я, батюшка, по делу важному! Да и прям к вам, потому что вашего батюшки дома нет! Да и хорошо, что его нет, ей-богу, хорошо! Трудно с ним говорить, трудно дела вести! Тяжелый человек, ничего не скажешь, такие нам большие пальцы заломил, страсть! Не знаем больше, как работать с ним, в таких условиях! Никто из наших не то что больше дела с ним вести не хочет, так и просто разговаривать! Вот! Представьте, по жребию ж выбирали, кто пойдет к вам сегодня, и вот угораздило меня, нелепую-то голову, выбить такое! Счастье! Счастье большое, что говорить сегодня будем с вами, батюшка, а не с вашим батюшкой!

– Кончай сыпать словами, – постукивая указательным пальцем по взбухшему виску произнес, Винсент, – и останови метания свои в углу. Если сейчас же не выйдешь из тени, то я приму убойную дозу чего-нибудь посильнее и усну дней на шесть, и тогда ты исчезнешь вместе с моим одурением.

– Ох, нет, нет, что вы, батюшка, что вы! Какое чего-нибудь посильнее, нельзя пить таблетки в таких количествах! Сейчас, я сейчас, заправлюсь только покрепче! – суетливо копошась в углу произнесла фигура, – Вот он, я, батюшка! Во всей красе перед вами!

Перед Винсентом появился человек средних лет, с круглым лицом, с пышной бородой, чуть схватившейся сединой и с крайне беспокойным выражением лица, быстро переходящим в легкую улыбку и обратно.

– Обращаться как?

– Мигель, батюшка, Мигель звать меня! Матушка моя умирая дала мне это имя! Говорила, знаю, читал документы в своем доме родном, говорила, имя это священно для нашей семьи! Им наделяли только избранных! Тех, кому судьба пророчится славная, тех, кто без устали стремится к совершенству и ведет люд простой за собой к небывалым высотам сквозь…

– Все, заткнись! Я вспомнил, отец говорил, что кто-то придет. Зачем ты здесь?

Мигель театрально прикрыл рот ладонью, усеянной то ли темными перстнями, то ли татуировками.

– Понимаете, батюшка, дело тончайшей деликатности…– начал Мигель, переминаясь с ноги на ногу, – Не знаю с чего решиться, с чего начать! Сложна эта материя к объяснению! И как ваш батюшка тут замешан и когда замешался тоже сообразить затрудняюсь! Всегда так с новыми людьми, вот приходят, появляются, а попробуй так сразу емко и понятно сформулировать суть науки нашей! Ак ни у кого же так не выйдет! Опыт нужен в нашей науке, слова ей не нужны! А вот как объяснять то, что со словами-то дружить не собиралось и не собирается никогда? Вот и клуб у нас такой, один я в нем говорю хорошо, складно, пытаюсь и так и эдак описать всякие разные субстанции! Остальные, помилуйте, страшные молчуны! Все любят демонстрировать, все любят действо! Наш клуб даже действинниками можно назвать, практиками! Практикуем мы разные… Методы познания, вот! Ак и тут вот как раз без вашего батюшки трудно приходится. Человек-то он, конечно, сложный все еще, это бесспорно, с этим трудно бодаться, но так ведь без него в сто раз труднее было бы! Спасибо ему! Огромное человеческое, что он… был с нами! Почему же был, спросите? Есть же он! Да вот не тот он уже, совсем не тот, испортился, ворчлив, злопамятен, мнителен стал, кошмар сущий! – Мигель, продолжая быстро перебирать ногами как в каком-то танце, внезапно остановился на секунду задумавшись, – Да! Не обманул вас, именно сущий кошмар, а что, позвольте, это может быть еще, когда он вдруг раз и заявляет, мол, все, ребятушки, повышаем ценник, иначе никаких вам больше вашинских этих обрядов, никаких плясок, никакой успешной охоты! Вы, говорит, терроризируете меня, жить мешаете! Да разве мешаем мы вам, батюшка? Вот же, впервые встретились с вами, а ранее вы знать не знали про нас! Но теперь знаете, и, знаете, хорошо это, хорошо!

– Да что, мать твою, хорошего!? – возопил Винсент, резко встав с дивана в гостиной, на котором все это время просидел.

Мигель, сделав три оборота на носочках вокруг своей оси, в один миг оказался перед Винсентом, положив тому руки на плечи.

– Помилуйте, батюшка, сядьте, сядьте! Знаете, а давайте я вам просто покажу, вы правы, затянул я немного! Пойдемте со мной!

Пройдя сквозь глубокий коридор, миновав спальню для гостей, кабинет мистера Лома, бильярдную, Мигель, а сразу следом за ним Винсент, зашли в особую комнату, где мистер Лома обычно принимал важных гостей, как выражался он сам, так что она никогда не вызывала у нашего молодого человека особо интереса, но не сейчас, когда странный гость, вприпрыжку, ведет его по его собственному дому будто хозяин, а Винсент, скромный и нерадивый гость, впервые попавший в такой большой дом.

– Сюда, сюда! – ловко обогнув ножку дубового журнального столика, растянувшегося меж двумя кожаными диванами, Мигель направился прямо к книжному шкафу, находившемуся в самом дальнем углу гостевой комнаты.

– Помогите мне, батюшка, молю вас, заклинаю! – уперевшись ногами в стену, гость своей спиной пытался подвинуть шкаф, отчего сильно раздулся и покраснел.

– Кончай паясничать, – теряя всякое терпение отрезал Винсент.

– Ох, простите, простите! Голову на отсечение, не повторится больше такого! – стоило произнести эти слова как Мигель одной рукой отодвинул шкафчик, наполненный книгами, обнажив дверь, скрывавшуюся за ним.

– Господи, как же это бездарно! – забросив обратно на макушку упавшую русую копну волос на лицо воскликнул Винсент – Каких дурацких фильмов вы насмотрелись с моим папашей?

– Понимаете, батюшка, этот ход старше любого известного вам фильма, не ругайтесь! Не знали еще тогда, что можно закрыть тайный ход бильярдным столом, креслом, или даже телевизором, их ведь попросту не было!

– Сколько же тебе лет, проходимец…

– Тридцать восемь! – Мигель хвастливо подпер бока кулаками.

Стоило Мигелю четырежды быстро хлопнуть в ладоши, и крутая лестница, поглощенная тьмой, вдруг озарилась ярким светом.

– Идемте! Скорей же идемте! – перепрыгивая ступеньки Мигель понесся вниз, а Винсент, с самого начала почувствовавший, что все это крайне плохо пахнет, уже давно положил палец на спусковой крючок своего пистолета в глубоком кармане своей ветровки, и жалел он лишь о том, что любопытство, так глубоко пустившее корни в его душе после вступления в наш Клуб, не позволяет ему нажать на этот полумесяц смерти, изрешетить вторженца, покарать его, а после себя за то, что все-таки выстрелил, все-таки развел грязь, а теперь пришлось, пришлось возиться всю ночь, вытаскивать эту тушу наверх, копать яму, закапывать яму, чистить стены, да и лишь бы отец не вернулся в такой неподходящий час… «А что если у нас и правда будут неприятности, если я его сейчас прикончу? – думал Винсент, – Ах, черт, черт, черт! Дурная голова, зачем же ты пошел за ним, почему не выгнал сразу, как заметил! Увлекся его тирадой, таинством, которое он так умело нагнал на тебя! Ох, чувствуется мне, лучше бы не знал я никогда в своей жизни, что в конце этой чертовой лестницы!»

– Пришли, милорд! – воскликнул Мигель, спрыгнув с последней ступеньки на каменный пол, и снова, раз-раз, раз-раз, и зажегся свет, тусклый, фиолетовый, едва очертивший широкую комнату, под потолком которой и находился его источник, а под источником, под фиолетовым скоплением лампочек стояло дерево, жадно, с каким-то хищным удовольствием, впитывающее пурпурный свет, падающий на ее листья, а быть может это были почки или нераскрывшиеся цветочные бутоны, при виде которых у Винсента закружилась голова, снова проступила испарина на висках, а глаза затянулись прозрачной дымкой.

– Ничего не понимаю…, – с трудом чеканя слова произнес Винсент, – Объясни, откуда эта дрянь в моем доме.

– Ак я же вам, милорд, весь вечер это объяснить пытаюсь! – быстро и возмущенно проговорила расплывающаяся в глазах Винсента фигура Мигеля, – Батюшка, батюшка ваш выращивает! Следит, чтобы здорово было растение, а растение за это с ним делится своими побегами, цветами! А уж цветы эти и побеги мы себе берем для своих нужд клубных! Не может клубная деятельность существовать без них, милорд! Знали бы вы, какие миры открываются перед нами на наших празднествах! Сколько всего мы смогли узнать с этим проводником, с этим сокровищем, страсть! Знали бы вы, сколько ужасных тварей видели мы, переступая эту непрочную воздушную границу, и для скольких из них мы являемся сладкой добычей, трофеем, и именно мы! Те, кто может прыгать туда-обратно, обладающие такой силой! А люд обычный так им и вовсе параллелен! Не обладают они той сладкой силой, что влечет этих тварей! И вступаем мы с ними в бой каждый раз, и бьемся, пока есть силы, и все ради знания, которое мы собираем по крупицам в их мире! И не был бы нам тот мир доступен без этого растения жизни! Растения, без которого ничего смысла-то и не имеет, батюшка! И ради него мы готовы на все, даже заставить вас убить батюшку вашего! Потому что отвергает его растение теперь! А значит и мы отвергаем! Так значит пусть катится к черту, пусть станет пылью, прахом перемолотым и рассеянным над собственным кукурузным полем! Так ему! Скатертью дорога!

Колокольным звоном раздавались в ушах Винсента эти слова, чей смысл уже не был доступен болезненной и разгоряченной голове. Тело не слушалось, легким не хватало воздуха, а судорога в ногах уронила его на пол, крепко ударив головой. Все ощущения слились в один неприятный какофонический сгусток, игольчатой волной пробегавший раз, два, три… ударяя Винсента в лицо, заставляя захлебываться собой без права на вдох, на передышку, точив и обнажая, словно прибрежные скалы, гнев, который никогда доселе еще не был испытан Винсентом, гнев, посреди мертвой багровой пустыни, в которой нет ничего, кроме пульсирующего гневливого яйца, оставленного Мигелем, этим проклятым растением, отцом… Каждый внес свою лепту в его рост, иссушая почву, окружающую его, превращая когда-то плодородные земли в красный прах во имя созревания яйца, внутри которого уже теплится, пульсирует существо, готовое разрушить мир Винсента его собственными руками, мир, который он так долго выстраивал, и все из-за отца! Это он корень всех зол! Старый дурак! Зачем он связался с этим ублюдком? Ничего из этого бы не случилось, если бы он этого не сделал!