Читать книгу: «Барсетширские хроники: Смотритель. Барчестерские башни», страница 12

О сигарных диванах мистер Хардинг знал не больше, чем о лондонских трактирах, но отчаянно нуждался в тихом месте для отдыха, посему отправился, куда сказали. Очутившись в табачной лавке, он подумал было, что ошибся, но приказчик, увидев незнакомца, сразу догадался, что тому нужно.

– Шиллинг, сэр… спасибо, сэр… сигару, сэр?.. билетик на кофе, сэр… вам надо будет только подозвать официанта. Соблаговолите подняться вон по той лестнице, сэр. Сигару лучше заберите, сэр, – вы всегда сможете отдать ее знакомому. Да, сэр, большое спасибо, сэр, раз вы так любезны, я выкурю ее сам.

И мистер Хардинг поднялся в диван, с билетиком на кофе, но без сигары.

Место выглядело куда более подходящим для его целей, нежели покинутый трактир. Разумеется, тут стоял сильный запах табака, к которому смотритель не привык, однако после рыбной вони даже табак не раздражал. А главное, здесь были полки с книгами и длинный ряд диванов, а что может быть прекрасней дивана, книги и чашки кофе? Старенький официант подошел, принес несколько журналов и вечернюю газету. Какое культурное заведение! Желает ли он чашку кофе или предпочтет шербет? Шербет! Неужели это полностью восточный диван с легким добавлением английской прессы? Однако смотритель подозревал, что шербет полагается пить, сидя по-турецки, и, поскольку не был вполне к этому готов, заказал кофе.

Принесли дивный кофе. Воистину диван оказался раем! Учтивый старичок-официант предложил партию в шахматы. Мистер Хардинг играл плохо, поэтому предложение отклонил и, положив усталые ноги на софу, принялся неспешно прихлебывать кофе и листать «Блэквудский журнал». Наверное, за этим занятием прошло около часа, поскольку официант предложил вторую чашку кофе, и тут музыкальные часы начали бить. Мистер Хардинг захлопнул журнал, заложив пальцем страницу, смежил веки и стал слушать часы. Постепенно музыкальный бой как будто перешел в звуки виолончели, вступило фортепьяно, и мистеру Хардингу стало казаться, что старичок-официант – барчестерский епископ. Мистер Хардинг пришел в неописуемое смущение оттого, что епископ самолично подает ему кофе. Затем появился доктор Грантли с целой корзиной омаров, которых никак не соглашался оставить на кухне; и мистер Хардинг все не мог взять в толк, почему в епископской гостиной столько курильщиков. Вскоре сон перенес его на привычное место в Барчестерском соборе и к двенадцати старикам, с которыми ему вскорости предстояло расстаться.

Смотритель очень утомился, поэтому спал долго и крепко. Проснулся он от того, что музыкальные часы внезапно умолкли; он резко сел и увидел, что в комнате полно народу, – когда он задремал, она была почти пустой. Мистер Хардинг в испуге вытащил часы: они показывали половину десятого. Он схватил шляпу, торопливо спустился по лестнице и быстро зашагал к Линкольнс-Инну.

На месте он был за двадцать минут до назначенной встречи, поэтому немного погулял во дворике, чтобы остыть от ходьбы. Стоял чудесный августовский вечер. Усталость совершенно прошла; кофе и сон придали сил, и смотритель с удивлением поймал себя на том, что положительно наслаждается жизнью. Тут начали бить часы. Звук последнего удара еще не до конца затих, когда мистер Хардинг постучал в дверь сэра Абрахама и услышал от клерка, что великий человек сейчас к нему выйдет.

Глава XVII. Сэр Абрахам Инцидент

Мистера Хардинга провели в комфортабельную гостиную, которая напоминала скорее библиотеку состоятельного джентльмена, чем адвокатскую контору. Минут десять-пятнадцать спустя в коридоре раздались быстрые голоса и вошел генеральный атторней.

– Прошу извинить, что заставил вас ждать, господин смотритель, – сказал сэр Абрахам, пожимая ему руку, – и что назначил такое неурочное время, но вы вчера попросили принять вас спешно, и я выбрал первый же не расписанный у меня час.

Мистер Хардинг ответил, что понимает и что это он, напротив, должен просить извинений.

Сэр Абрахам был высок и худ; годы почти не затронули его, если не считать преждевременной седины. Голова у него немного торчала вперед от привычки тянуть шею, обращаясь к слушателям, что создавало некоторое ощущение сутулости. Для своих пятидесяти лет он выглядел бы моложаво, если бы постоянные труды не ожесточили его черты, придав ему сходство с мыслящей машиной. Лицо генерального атторнея было исполнено ума, но лишено всякого человеческого выражения. Его искали в трудных обстоятельствах, но избегали в прочее время. Вы поручили бы ему защищать свою собственность, но не стали бы поверять сердечные тайны. Сэр Абрахам был тверд, как алмаз, и так же холоден. Он знал всех, с кем почетно знаться, но не имел друзей, не стремился к дружбе; слово «друг» существовало для него лишь в парламентском значении. Друг! Всю жизнь он полагался только на себя; с чего бы ему в пятьдесят доверять кому-то еще? У него были жена и дети, но не было времени праздно наслаждаться семейным счастьем. В будни во время сессий он трудился допоздна, и даже на вакациях бывал занят больше, чем другие – в самые загруженные дни. Он никогда не ссорился с женой, но никогда с нею не разговаривал – ему некогда было разговаривать, он вещал. Она, бедняжка, не чувствовала себя несчастной; она имела все, что могут дать деньги, надеялась дожить до титула и вполне искренне считала сэра Абрахама лучшим из мужей.

Сэр Абрахам был признанный остроумец и блистал за столами политического бомонда. Он вообще блистал везде: в свете, в палате общин, в суде; его шутки летели, как искры от раскаленной стали, но в них не было тепла. Ни одно скорбящее сердце не согрелось его словами, ни один страдалец не обрел облегчения в беседе с ним.

Успех – вот единственное, что он почитал достойным восхищения, и не видел вокруг никого успешливее себя. Никто его не продвигал, никакой влиятельный друг не подталкивал его на дороге к власти. Нет; он стал генеральным атторнеем и рассчитывал стать лорд-канцлером исключительно за счет собственных усилий и талантов. Кто еще в мире достиг таких высот без всякой протекции? Премьер-министр? Как бы не так! Кто и когда становился премьер-министром без соответствующих знакомств? Архиепископ? Сын или внук могущественного вельможи; на худой конец – его детский наставник. Однако у него, сэра Абрахама, не стоял за спиной владетельный лорд; отец его был сельским аптекарем, мать – фермерской дочкой. С какой стати ему уважать кого-либо, кроме себя? Он блистает в мире ярчайшей из ярких звезд, а когда его блеск померкнет и он отойдет к праотцам, ничей взор не затуманится слезой, никто не будет скорбеть об утрате друга.

– Итак, господин смотритель, – сказал сэр Абрахам, – все ваши тревоги в связи с этим делом окончены.

Мистер Хардинг ответил, что надеялся на такое, но не понимает, что сэр Абрахам хочет сказать. Сэр Абрахам, при всей своей проницательности, не может заглянуть ему в сердце и прочесть его намерения.

– Всё позади. Вам не о чем больше тревожиться. Разумеется, им придется заплатить издержки, так что ваши с доктором Грантли расходы будут несущественными – во всяком случае, по сравнению с тем, какими бы они были в случае продолжения дела.

– Я боюсь, что не вполне понимаю вас, сэр Абрахам.

– Вы не знаете, что их адвокаты сообщили нам об отзыве иска?

Мистер Хардинг объяснил, что ничего об этом не знает, хотя слышал из косвенных источников о подобном намерении, и начал объяснять, почему даже такой исход событий его не удовлетворит. Генеральный атторней встал, заложил руки в карманы и поднял брови, слушая, как мистер Хардинг пространно излагает горести, от которых хотел бы избавиться.

– Я понимаю, что не вправе беспокоить вас лично по этому делу, но для меня оно имеет чрезвычайную важность, так как от него целиком зависит мое счастье, и я подумал, что осмелюсь попросить вашего совета.

Сэр Абрахам поклонился и ответил, что клиенты всегда могут рассчитывать на его советы, тем более такой во всех отношениях уважаемый клиент, как смотритель барчестерской богадельни.

– Устное слово, сэр Абрахам, часто ценнее многих писанных томов. Правда в том, что мне не нравится нынешнее положение дел. Я действительно вижу – не могу не видеть, – что управление богадельней не соответствует воле основателя.

– Оно и не может соответствовать, ни в вашей богадельне, ни в других заведениях подобного рода. Этого не допускают изменившиеся обстоятельства.

– Совершенно верно, совершенно верно, однако я не вижу, чтобы изменившиеся обстоятельства давали мне право на восемьсот фунтов в год. Не помню, читал ли я завещание Джона Хайрема, но, если прочту сейчас, вряд ли пойму. Я прошу вас, сэр Абрахам, сказать, действительно ли я как смотритель имею четкое законное право на весь доход от собственности, остающийся от должного содержания двенадцати насельников?

Сэр Абрахам ответил, что не может сказать этого дословно, и выразил твердое убеждение, что безумием было бы задавать такого рода вопросы, поскольку дело уже закрыто.

Мистер Хардинг, сидя в кресле, начал наигрывать медленную мелодию на воображаемой виолончели.

– Нет, мой дорогой сэр, – продолжал генеральный атторней, – больше оснований для вопросов нет, и не в вашей власти их поднимать.

– Я могу подать в отставку, – сказал мистер Хардинг, медленно наигрывая правой рукой, как будто смычок – под креслом, на котором он сидит.

– Что? Отказаться от всего? – проговорил генеральный атторней, в изумлении глядя на своего клиента.

– Вы читали статьи в «Юпитере»? – жалобно спросил мистер Хардинг, взывая к сочувствию законника.

Сэр Абрахам ответил, что читал. Бедный маленький священник, запуганный газетной статьей до столь жалкого состояния, внушал сэру Абрахаму такое презрение, что генеральный атторней сомневался в возможности беседовать с ним как с разумным существом.

– Не лучше ли вам дождаться приезда доктора Грантли? – спросил сэр Абрахам. – Не лучше ли отложить серьезные шаги до тех пор, когда вы сможете с ним посоветоваться?

Мистер Хардинг с жаром объявил, что не может ждать, и сэр Абрахам не на шутку усомнился в здравости его рассудка.

– Разумеется, – начал он, – если у вас есть достаточные средства и если…

– У меня нет ни пенса, сэр Абрахам, – ответил смотритель.

– Боже правый! Мистер Хардинг, на что вы собираетесь жить?

Мистер Хардинг принялся объяснять юристу, что намерен оставить за собой место регента, то есть восемьдесят фунтов в год, и вернуться в свой маленький приход Крэбтри, что даст еще восемьдесят фунтов. Разумеется, одно трудно совместить с другим, но, возможно, он сумеет договориться о подмене. Тут он сообразил, что генеральному атторнею вряд ли интересно слушать, как службы в соборе распределяются между младшими канониками, и прервал объяснения.

Сэр Абрахам слушал с жалостливым удивлением.

– Я и впрямь полагаю, мистер Хардинг, что вам лучше дождаться архидьякона. Это крайне серьезный шаг, в котором, по моему мнению, нет и малейшей надобности, и, коли вы оказали мне честь, спросив моего совета, я должен просить вас не делать ничего без одобрения ваших друзей. Человек сам редко правильно оценивает свое положение.

– Человеку виднее, что он сам чувствует. Я скорее готов нищенствовать до конца дней, чем прочесть еще такую статью, чувствуя, как чувствую я, что правда на стороне автора.

– У вас ведь есть дочь, мистер Хардинг, незамужняя дочь?

– Да, – ответил смотритель. Он тоже встал, но по-прежнему водил за спиной воображаемым смычком. – Да, и мы с ней в этом вопросе совершенно согласны.

– Прошу извинить меня, мистер Хардинг, если мои слова покажутся вам дерзкими, но вам следует быть осмотрительным ради дочери. Она молода и не знает, что такое жить на сто пятьдесят фунтов в год. Откажитесь от своей затеи ради нее. Поверьте мне, это чистое донкихотство.

Смотритель подошел к окну, затем вернулся к креслу, но, не зная, что сказать, опять направился к окну. Генеральный атторней проявлял невероятное терпение, однако уже чувствовал, что разговор чрезмерно затянулся.

– Но что, если этот доход по справедливости не мой? – выговорил наконец смотритель изменившимся голосом, так что сэр Абрахам даже вздрогнул. – Коли так, лучше уж нам с ней нищенствовать.

– Мой дорогой сэр, никто уже не ставит под сомнение справедливость вашего дохода.

– Ставит, сэр Абрахам, ставит главный из моих обличителей – я сам. Мой Господь видит, люблю ли я дочь, но лучше нам вместе нищенствовать, чем ей жить в полном довольстве на деньги, которые по справедливости принадлежат беднякам. Возможно, вас удивит, сэр Абрахам, меня и самого удивляет, как я десять лет провел в этом счастливом доме и не видел правды, пока мне так грубо не ткнули ею в лицо. Мне стыдно, что для пробуждения моей совести потребовался газетный скандал, но теперь, когда она проснулась, я должен ей повиноваться. Я пришел сюда, не зная, что мистер Болд отозвал иск, и хотел просить вас отказаться от моей защиты. Раз нет иска, не будет и защиты, но, так или иначе, могу вас известить, что с завтрашнего дня уже не буду смотрителем богадельни. Друзья мои не одобряют этого шага, что тоже очень меня огорчает, однако ничего не попишешь.

Говоря, смотритель извлекал из воображаемых струн мелодию, никогда не оглашавшую комнат ни одного генерального атторнея. Он стоял напротив сэра Абрахама, расправив плечи, и стремительно водил правой рукой, словно обнимая некий огромный инструмент – свою опору, а пальцами левой руки с невероятной быстротой зажимал множество струн, идущих от ворота до полы сюртука. Сэр Абрахам слушал и смотрел в изумлении. Он не понимал, что означает эта бешеная жестикуляция, но видел, что джентльмен, еще несколько минут назад робевший вымолвить слово, охвачен теперь бурной – и даже буйной – страстью.

– Не спешите с решением, мистер Хардинг, подумайте еще. Поезжайте в гостиницу, выспитесь хорошенько, а утром спокойно…

– Я думал не одну ночь, не одну бессонную ночь, и понял, что не могу спать спокойно; теперь надеюсь вновь обрести сон.

На это генеральному атторнею нечего было ответить; он выразил надежду, что дело разрешится благополучно, и мистер Хардинг, поблагодарив великого человека за любезно уделенное время, откланялся.

Разговор принес смотрителю облегчение; спускаясь в старый дворик Линкольнс-Инна, он чувствовал себя почти умиротворенно. Стояла тихая, ясная, теплая ночь; в лунном свете даже часовня коллегии и суровый ряд адвокатских контор обрели своеобразную красоту. Мистер Хардинг постоял немного, чтобы собраться с мыслями, осознать, что сделал и что должен делать дальше. Он знал, что генеральный атторней считает его глупцом, однако ничуть не огорчался: генеральный атторней может думать о нем что угодно. Другие люди, чьим мнением он дорожит, конечно, примут сторону сэра Абрахама, зато Элинор будет счастлива, и епископ его наверняка поймет.

Теперь же ему предстояла встреча с архидьяконом, и мистер Хардинг медленно шел по Ченсери-лейн и по Флит-стрит, чувствуя, что сегодняшние труды еще не окончены. Добравшись до гостиницы, он позвонил в колокольчик тихонько, с замиранием сердца, почти мечтая скрыться за углом и оттянуть надвигающийся шторм прогулкой по двору собора Святого Павла, но тут заскрипели, приближаясь, башмаки старого слуги, и мистер Хардинг мужественно отбросил мысли о бегстве.

Глава XVIII. Смотритель упрямится

– Доктор Грантли здесь, сэр, – приветствовал его громкий шепот еще до того, как дверь открылась окончательно, – и миссис Грантли. Они в гостиной наверху, ждут вас.

Тон престарелого слуги указывал, что даже он смотрит на мистера Хардинга как на сбежавшего школьника, которого учитель наконец настиг, и жалеет провинившегося, хоть и ужасается тяжести проступка.

Смотритель попытался напустить на себя беспечный вид и сказал: «Надо же! Я сейчас к ним поднимусь», однако уловка никого не обманула. Было, возможно, некоторое утешение в приезде замужней дочери, вернее, относительное утешение, поскольку доктор Грантли был здесь, но насколько больше обрадовался бы мистер Хардинг, останься они оба в Пламстеде! Тем не менее он вслед за медлительным слугой поднялся в гостиную. Дверь, отворившись, явила его взгляду архидьякона: тот стоял посередине комнаты, осанистый, как всегда, но – ах! – с каким скорбным ликом! а дальше у стены на обшарпанной кушетке полулежала его терпеливая жена.

– Папа, я думала, ты никогда не вернешься, – сказала она. – Уже двенадцать.

– Да, милая, – ответил смотритель. – Генеральный атторней назначил встречу на десять. Время позднее, но что я мог поделать? У великих людей свои порядки.

И он поцеловал дочь, а затем пожал руку доктору, все с той же наигранной беспечностью.

– И вы положительно были у генерального атторнея? – вопросил архидьякон.

Мистер Хардинг подтвердил, что был.

– Боже великий! Как неудачно! – И архидьякон воздел могучие длани жестом, который, как знали все его друзья, выражал крайнюю степень изумления и неодобрения. – Что подумает об этом сэр Абрахам? Разве вы не знали, что не принято клиенту обращаться к адвокату напрямую?

– Вот как? – невинно удивился смотритель. – Во всяком случае, я у него побывал, и сэр Абрахам не нашел в этом ничего странного.

Архидьякон испустил вздох, который мог бы стронуть с места линейный корабль.

– Но, папа, что ты сказал сэру Абрахаму? – спросила архидьяконша.

– Я попросил его объяснить мне духовную Джона Хайрема. Он не смог истолковать ее тем единственным способом, который бы меня удовлетворил, и поэтому я отказался от места смотрителя.

– Отказались от места! – повторил архидьякон скорбно и тихо, но притом вполне слышно – тем шепотом, которому позавидовал бы Макриди и которому аплодировала бы галерка. – Отказались! Боже великий!

И грозный служитель церкви рухнул в набитое конским волосом кресло.

– По крайней мере, я сказал сэру Абрахаму, что подам в отставку, и, разумеется, должен исполнить сказанное.

– Ничего подобного! – воскликнул архидьякон, уловив искорку надежды. – Ничто, сказанное вами своему адвокату, не накладывает на вас обязательств. Вы пришли за советом, и я убежден, что сэр Абрахам не рекомендовал вам подобного шага.

Мистер Хардинг не мог опровергнуть последних слов.

– Я убежден, что он вас от него отговаривал, – продолжал преподобный дознаватель.

Мистер Хардинг не мог этого отрицать.

– Я убежден, что сэр Абрахам рекомендовал вам посоветоваться с друзьями.

И с этим утверждением мистер Хардинг вынужден был согласиться.

– Тогда ваша угроза уйти в отставку ничего не стоит, и мы возвращаемся к тому, с чего начали.

Мистер Хардинг стоял на ковре, беспокойно переступая с ноги на ногу. Он не ответил на последнюю фразу архидьякона, ибо думал главным образом, как бы улизнуть в спальню. В то, что его отставка дело окончательно решенное, сомнений у него не было. Смотритель знал свою слабость, свою привычку уступать, как знал и то, что не уступит и не пойдет против требований совести после того, как специально приехал в Лондон объявить об уходе. Он ничуть не сомневался в своем решении, но очень сильно сомневался в способности отстоять это решение перед зятем.

– Сьюзен, ты, наверное, очень устала, – сказал архидьякон, – не хочешь ли пойти спать?

Однако Сьюзен не хотела уходить раньше мужа. Она сильно подозревала, что, если уйти, папу начнут стращать. И она ничуть не утомилась; по крайней мере, таковы были ее слова.

Архидьякон расхаживал взад и вперед по комнате, движениями головы выражая, что думает о неразумии тестя.

– Почему, – проговорил он наконец, и ангелы бы залились краской стыда от укоризны в его голосе, – почему вы уехали из Барчестера так внезапно? Почему предприняли такой шаг, не известив нас, после того, что обещали во дворце?

Смотритель повесил голову и не ответил. Он не смел открыто признать, что хотел ускользнуть от зятя, а юлить и оправдываться не хотел.

– Папа устал с тобой спорить, – сказала архидьяконша.

Ее муж еще раз прошел по комнате и вновь проговорил: «Боже великий!», на сей раз очень тихим, но по-прежнему слышным шепотом.

– Я, наверное, пойду спать, – промолвил смотритель, беря подсвечник.

– По крайней мере, вы пообещаете не предпринимать больше никаких шагов, не посоветовавшись, – сказал архидьякон.

Мистер Хардинг не ответил, только медленно пошел зажигать свечу.

– Разумеется, – продолжал архидьякон, – ваше заявление сэру Абрахаму ничего не значит. Ну же, смотритель, пообещайте мне не делать ничего опрометчивого. Дело, как вы видите, улажено почти без хлопот и затрат. Болда вынудили отозвать иск, и теперь все, что от вас требуется, – тихо оставаться в богадельне.

Мистер Хардинг по-прежнему не отвечал, лишь кротко глядел зятю в лицо.

Архидьякон думал, что знает тестя, но он ошибался. Он думал, будто уже убедил колеблющегося человека отказаться от своего замысла.

– Давайте же, пообещайте Сьюзен не думать больше об отставке.

Смотритель глянул на дочь, думая, возможно, что раз Элинор его поддерживает, то мнение другой дочери не так и важно, и сказал:

– Я уверен, Сьюзен не попросит меня отказаться от данного слова или сделать то, что я считаю дурным.

– Папа, – сказала она, – безумие – отказываться от места. На что ты будешь жить?

– Бог, дающий пищу птенцам ворона, позаботится и обо мне, – ответил мистер Хардинг с улыбкой, как будто не желал обидеть собеседников, цитируя Писание чересчур серьезно.

– Пфу! – фыркнул архидьякон, быстро поворачиваясь. – Если бы во́роны постоянно отказывались от предлагаемой пищи, их бы не кормили.

Священники обычно не любят, когда им возражают цитатами из Писания. Они чувствуют себя оскорбленными, как врач, которому старуха советует любимое домашнее средство, или адвокат, которого профан пытается осадить юридической формулировкой.

– У меня будет приход в Крэбтри, – робко промолвил смотритель.

– Восемьдесят фунтов в год! – фыркнул архидьякон.

– И место регента, – сказал тесть.

– Оно прилагается к смотрительскому, – ответил зять.

Мистер Хардинг был готов оспорить это утверждение и начал говорить, но доктор Грантли его перебил:

– Мой дорогой смотритель, все это чепуха. Восемьдесят фунтов в год или сто шестьдесят – не велика разница. Вы не сможете на них прожить, и вы не вправе губить будущность Элинор. Да вы и не можете уйти в отставку. Епископ ее не примет. Все улажено. Нам надо лишь пресечь всякую лишнюю шумиху, не допустить новых газетных статей.

– Именно этого я и хочу, – сказал смотритель.

– И чтобы их не допустить, – продолжал его собеседник, – надо исключить всякие слухи о вашем уходе.

– Но я ухожу, – ответил смотритель очень, очень кротко.

– Боже великий! Сьюзен, дорогая, что мне ему сказать?

– Папа, – проговорила миссис Грантли, вставая и беря отца под руку, – что будет с Элинор, если ты откажешься от дохода?

Горячие слезы стояли в глазах мистера Хардинга, когда он смотрел на замужнюю дочь. Почему богатая старшая сестра предрекает нищету младшей? Он думал о чем-то таком, но вслух этого не сказал. Потом он подумал о пеликане, кормящем птенцов собственной кровью, но и об этом говорить не стал. И наконец ему вспомнилось, что Элинор ждет дома и что ей не терпится поздравить его с избавлением от всех напастей.

– Подумай об Элинор, папа, – сказала миссис Грантли.

– Я о ней думаю, – ответил отец.

– И ты не совершишь это безрассудство? – Миссис Грантли почти утратила свое обычное невозмутимое спокойствие.

– Правильный поступок не может быть безрассудством, – промолвил он. – Я, безусловно, откажусь от места смотрителя.

– Тогда, мистер Хардинг, впереди у вас только разорение, – объявил архидьякон, окончательно выведенный из себя. – Разорение для вас и для Элинор. Как вы намерены оплатить колоссальные издержки по делу?

Миссис Грантли предположила, что, поскольку иск отозван, издержки будут невелики.

– Как же, как же, моя дорогая, – отвечал ее муж. – Беседовать по ночам с генеральным атторнеем – удовольствие недешевое, но, разумеется, твой отец об этом не подумал.

– Я продам мебель, – сказал смотритель.

– Мебель! – провозгласил доктор Грантли с издевкой.

– Полно, архидьякон, – сказала его жена, – об этом сейчас думать не стоит. Ты ведь и не ждал, что папа возьмет расходы на себя.

– Такое безрассудство вывело бы из себя Иова, – заявил архидьякон, стремительно расхаживая по комнате. – Твой отец – как дитя. Восемьсот фунтов в год! восемьсот восемьдесят с домом, и никаких забот. Самое место для него. И отказаться от всего, потому что какой-то мерзавец тиснул газетную статейку! Что ж, я выполнил свой долг. Коли он желает разорить собственную дочь, я ничего поделать не могу.

И архидьякон застыл у камина, глядя на свое отражение в тусклом зеркале над каминной полкой.

С минуту длилось молчание, затем смотритель, поняв, что продолжения не последует, зажег свечу и тихонько проговорил:

– Доброй ночи.

– Доброй ночи, папа, – ответила архидьяконша.

И смотритель вышел, но, закрывая за собой дверь, он услышал такое знакомое восклицание – более медленное, тихое, более грозное, чем обычно: «Боже великий!»