Читать книгу: «Аргентинец», страница 5

6

Клим запретил Нине провожать их.

– Не надо, чтобы тебя видели на вокзале. А то ещё прицепится кто-нибудь.

Стоя на крыльце, она смотрела, как Клим укладывает вещи в извозчичьи санки. В них уже сидел Антон Эмильевич, закутанный в шубу. Узнав о том, что его племянник направляется в столицу, он решил поехать с ним, а потом дальше, в Финляндию, которая успела вовремя отделиться от большевистской России.

– Простите меня, старика, но я не могу жить в таком кавардаке, – то и дело повторял он. – Пережду революцию в Гельсингфорсе, там у меня есть знакомые.

Клим подошёл к Нине. Её веки опухли от слез, губы дрожали.

– Вернись ко мне!..

Он обнял её и вложил в её руку ключ от своего дома, который уже давно ничего не отпирал. После налёта Комитета голодных Любочка распорядилась поставить новую, укреплённую железными пластинами дверь.

– Что это? – спросила Нина.

– Ключ от моего сердца, – улыбнулся Клим. – Пока мне больше нечего тебе подарить.

– Опоздаем! – закричал из санок Антон Эмильевич.

Нина перекрестила Клима.

– Иди в дом, простудишься! – подтолкнул он её к дверям.

Но она стояла на ветру, пока санки не скрылись из виду.

7

Билеты в спальные вагоны достать было нельзя – очередным декретом всех пассажиров уравняли в правах, чтобы и простой народ, и буржуи ездили в одинаковых условиях. Но вместо вагонов третьего класса подали красные теплушки с надписями у входа: «Вместимость – восемь лошадей или сорок человек».

Пол вагона был высоко, никаких ступенек и платформ, и посадка превратилась в штурм. Клим одним из первых оказался внутри – кто-то подсадил, а дальше он сам принимал вещи и втягивал за руки пассажиров, большей частью мешочников.

В центре вагона – железная печка, вокруг – нары. Народу набилось столько, что можно было только сидеть вплотную.

– Закрывай двери! – орали мешочники. – Всё, больше некуда!

Дверь хлопнула, лязгнул замок, и пассажиры принялись считать раны, заработанные в побоище. Только тут Клим заметил, что среди них не было женщин. Оно и понятно: нужно быть ненормальной, чтобы сунуться в такую давку, в общий вагон без уборной. Как вывозить Нину в таких условиях?

Антон Эмильевич никак не мог отдышаться – его ткнули локтем в солнечное сплетение.

– Всё-таки изумляет это рвачество! – говорил он, осматривая оторванную ручку чемодана. – Привыкаешь к вежливости… Встретившись с соседом, надо кланяться и любезничать: «Вы первый проходи́те!» – «Нет, вы!» А тут какая-то свинская боязнь, что не достанется места у корыта.

Как только поезд тронулся, пассажиры достали кисеты с махоркой, и вагон наполнился едким дымом. Климу повезло: ему досталось место у стены, прошитой пулемётной очередью. Из дырок несло ледяным ветром, но это был свежий ветер.

Вскоре всё кругом – одежда, вещи, лица – покрылось тонким белым налётом.

– Это мучная пыль, – шепнул Климу Антон Эмильевич. – Мешочники везут провизию в Москву и Петроград, там с едой намного хуже, чем у нас. Вагон трясёт, вот мучная пыль и летит из багажа.

Клим оглядывал суровые бородатые лица. В советских газетах спекулянтов изображали как слабых, но хитрых слизняков. Ну-ну… Чтобы ехать в переполненных теплушках за тридевять земель, таскать огромные мешки, ежедневно рисковать всем и вся, нужна такая воля, такая решительность, которая и не снилась кабинетным фельетонистам.

На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами и грозили кинуть под вагон гранату.

– Местов нету! – кричали мешочники.

Через маленькое окно под потолком они совали местным мальчишкам котелок, чтобы те принесли кипятку. Расплачивались сухарями.

Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке.

Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи.

* * *

Жарко натопленная комната; отсвет зелёной лампы на боках фарфоровых коней на комоде.

Отчаяние – как перед самоубийством – сливалось с тёплой, пульсирующей радостью обнимать Нину. Чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать её голос:

– Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.

– Почему убийцы?

– Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки, тот способен на ужасные поступки.

Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть её, пусть даже на время.

Клим проклинал свою беспечность: он должен был ещё осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…

Он пытался отвлечь её:

– Нарисуй-ка мне большие мышцы, а то на советском пайке я скоро совсем отощаю.

– Не буду. Мужчина должен быть атлетически мускулист, но поджар. Порода подразумевает изящество.

* * *

Дикость какая – вышвырнуть себя из этого поблёскивающего рая в гудящую от храпа вонючую теплушку! Нужно было остаться, пропасть, погибнуть, но всё-таки вместе.

Колеса всё стучали и стучали: так-на-до, так-на-до, так-на-до…

Глава 6. Революционный Петроград

1

Клим и Антон Эмильевич прибыли в Петроград через неделю. Поезд то и дело останавливался, никто не понимал, в чём дело, и только потом выяснилось, что из города эшелонами уезжают беженцы. Выполняя обещание, данное дезертирам, большевики распустили армию и предложили Германии мир без аннексий и контрибуций, но в Берлине их подняли на смех, и теперь немцы беспрепятственно двигались на Петроград.

На Николаевском вокзале толпа осаждала кассы, громыхали сапогами красногвардейцы, а где-то вдалеке уже гремели выстрелы.

– Немцы идут… немцы… – слышалось со всех сторон.

На Лиговской улице насколько хватало глаз стояли гружёные возы: из-под брезента торчали канцелярские столы и древки свёрнутых знамён. Ломовики орали друг на друга, щёлкали кнуты, ржали лошади. На возах сидели укутанные в платки женщины и дети.

Антон Эмильевич перевёл изумлённый взгляд на Клима.

– Это что за исход народов?

– Правительство в Москву перебирается, – хмыкнул стоявший неподалёку господин в котелке. – Вместе с семьями, челядью и наложницами.

На взволнованную любопытную толпу надвинулись кавалеристы.

– Рас-сой-тис! Прочь! Прочь! – кричали они с явным иностранным акцентом.

– Латыши… – передёрнул плечами господин в котелке.

– Что они тут делают? – спросил Клим.

– Правителей охраняют. Это дезертиры, как и все прочие, только русские-то по деревням отправились – делить барскую землю, а латыши домой поехать не могут – Курляндия и Лифляндия уже оккупированы. Вот они и служат Советам за паёк. Говорят, лучше наёмников не придумаешь: они ни бельмеса по-русски не понимают, и им даже взятку не сунешь.

Антон Эмильевич, хорошо знавший Петроград, объяснил Климу, как добраться до аргентинского посольства:

– С Невского свернёшь на Литейный проспект, а там спросишь, где Пантелеймоновская церковь. Посол живёт напротив. А я сейчас в Смольный – выбивать разрешение на выезд. Вечером встретимся у Хитрука. Ты запомнил его адрес?

Клим кивнул. Хитрук был старым приятелем Антона Эмильевича и, по его словам, должен был пустить их переночевать.

2

Клим торопливо шёл по улице, оглядывая роскошные здания, которые, как плесенью, заросли рукописными объявлениями. Большевики ввели государственную монополию на рекламу, и теперь все «Куплю» или «Продаётся» расползлись по стенам и фонарным столбам.

Мимо спешили озябшие, сутулые человеческие фигуры; половина витрин была разбита, окна походили на чёрные пещеры. Вместо вывески над кондитерским магазином алели огромные буквы, намалёванные краской: «Граждане, спасайте анархию!» Теперь даже анархию надо было спасать.

Клим быстро отыскал шестиэтажное здание посольства, которое охраняли польские солдаты в четырёхугольных фуражках и длинных плащах.

Его провели в приёмную, и вскоре к нему вышла черноголовая секретарша с русским пуховым платком на плечах.

– У нас холодно, да и электричество то и дело отключают, – пожаловалась она, показывая на оплывшие свечи на подоконниках и шкафах. – По ночам, по правде говоря, жутко: недавно итальянского посла ограбили – отобрали бумажник и шубу. Охраны у нас никакой: хорошо ещё, польских солдат прислали, но надежды на них маловато. Мировые державы не признали Советы, а в ответ большевики не признают за дипломатами никаких прав. Они даже грозятся арестовать всякого, кто будет восстанавливать против них иностранные правительства. Представляете?

Клим не ожидал, что у дипломатов так мало влияния.

– Я могу поговорить с господином послом? – спросил он.

Секретарша кивнула.

– Я сейчас доложу о вас.

В посольстве стояла мёртвая тишина, даже маятник настенных часов не двигался. Клим несколько раз прошёлся по приёмной и взял со столика «Правду» от 23 февраля 1918 года.

Немецкие генералы организовали ударные батальоны и врасплох, без предупреждения, напали на нашу армию, мирно приступившую к демобилизации. Но сопротивление уже организуется. Оно растёт и будет расти с каждым днём. Все наши силы отдадим на отпор германским белогвардейцам!

* * *

Клим знал, что такое красная гвардия – так называли вооружённые отряды большевиков, чьим опознавательным знаком были красные нарукавные повязки. А белогвардейцы – это кто? Те, кто воюют с большевиками?

– Сеньор Мартинес-Кампос ждёт вас, – позвала секретарша и провела Клима в богато обставленный кабинет.

3

Господину послу было под пятьдесят. Он носил элегантный серый костюм, подкручивал кверху усы и смотрел на мир сквозь изящное золотое пенсне на цепочке.

– Очень рад знакомству! – произнёс он, протягивая Климу маленькую крепкую руку. – Вы давно в России? Полгода? Кажется, мы с вами стали свидетелями молниеносного упадка великой страны. Как такое могло случиться?

– Крайне неудачное стечение обстоятельств… – начал Клим, но посол его перебил, думая о своём:

– Я несколько раз встречался с Лениным. Это человек большой культуры, но совершенный фанатик… Кажется, единственный декрет его правительства, который пошёл на пользу России, это переход от юлианского календаря к григорианскому.

Климу было не до календарей.

– Я приехал по семейным делам и теперь хотел бы вернуться в Буэнос-Айрес.

– Да-да, я советую вам уезжать как можно быстрее, – кивнул Мартинес-Кампос. – Если у вас нет денег, правительство даст вам кредит. Но выехать можно только через Архангельск или Владивосток – границы перекрыты. Пожалуй, ещё остаётся Финляндия, коль скоро вы получите разрешение у Советов. Если вы выберете этот путь, я напишу бумагу в Комиссариат иностранных дел.

Мартинес-Кампос сел за стол и вытащил из ящика перо и чистый лист бумаги.

– Мне нужно вывезти семью, – сказал Клим. – Моей невесте запретили покидать город…

– Она гражданка Аргентины?

– Нет, но…

Мартинес-Кампос отложил перо. На его лице появилось утомлённое выражение, будто он заранее знал всё, что ему скажут.

– У меня есть директива – не выдавать виз российским гражданам.

Клим похолодел.

– Почему?

– В Буэнос-Айресе слишком боятся, что большевистская зараза перекинется к нам.

– Даже если речь идёт о супруге аргентинца? Мы поженимся, мы просто не успели оформить документы!

– Исключения не делают ни для кого. Уезжайте, сеньор Рогов, в противном случае вы погибнете. Вы не можете дать больше, чем у вас есть.

4

Клим направился назад к вокзалу.

Не страна, а царство бумаг! На любое действие изволь получить разрешение: карточки – пропуск к еде, мандат – пропуск в вагон, виза – пропуск к личному счастью. Принеси справку, что ты его достоин!

Ладно, сейчас главное – вернуться к Нине. А там разберёмся, как быть.

Толпа в здании вокзала ещё больше сгустилась. Солдаты из охранной команды тормошили очумевших от бесконечного ожидания людей:

– Не спать! Глядеть за вещами, а то унесут.

Кассирша надрывно кричала на очередь перед своим окошком:

– Билетов нет и не будет! Из города выезжают только женщины, дети и правительственные учреждения.

Она хотела закрыть створку, но Клим не дал.

– Я иностранный журналист, мне нужно срочно попасть в Нижний Новгород.

– Иностранцам в связи с эвакуацией билеты не продаются.

Клим бросился к платформам: чёрт с ними, с бумагами! Если надо, он силой пробьётся в вагон. Но платформы уже оцепили кордоном. Ни с билетами, ни без билетов добраться до поездов было невозможно.

5

По ночному небу гуляли дымные лучи прожекторов, вдали выли заводские сирены, а электричества не было ни в одном окне: Петроград ждал немецких аэростатов.

Клим отыскал большой многоквартирный дом на Моховой улице и поднялся по тёмной лестнице на пятый этаж.

Ему открыла круглолицая горничная со свечой в руке.

– А мы вас давно поджидаем! – сказала она, когда Клим назвал себя. – Антон Эмильевич сказал, что вы придёте. Пальто можете не снимать.

В квартире было холодно, шумно и дымно. В гостиной вокруг стола, освещённого керосиновой лампой, собрались весёлые вдохновенные люди в шубах.

– А вот и мой племянник, прошу любить и жаловать! – воскликнул Антон Эмильевич.

Клим с кем-то поздоровался, не запоминая ни имён, ни лиц, и устало сел в углу рядом с дядей.

– Как дела? – спросил Антон Эмильевич шёпотом, чтобы не прерывать высокого седовласого оратора, ругавшего Советы.

– Дела плохи, – отозвался Клим. – Виз не будет, и билетов в Нижний не достать.

– Отказал посол? Ну и ну! Есть хочешь?

Антон Эмильевич сбегал куда-то и принёс чёрного хлеба.

– Борис Борисович у нас богатый, – кивнул он на оратора. – Его супруга с детьми в Киеве, а он карточки на них получает и живёт как барон. Семь фунтов хлеба – плохо ли?

– А у вас как всё прошло? – спросил Клим.

Антон Эмильевич вытащил из кармана бумажку.

– Я сразу пошёл в Смольный институт благородных девиц… Представляешь, где засела большевистская власть? Объяснил председателю, что мне надо, – и вот, полюбуйся!

Клим долго рассматривал документ с печатью.

* * *

Предъявитель сего, товарищ Шустер Антон Эмильевич, действительно является революционным журналистом.

Командировку в Финляндию разрешить. Всем советским организациям оказывать содействие и помощь.

* * *

– Сколько вы заплатили? – спросил Клим.

– Пятьсот рублей золотыми десятками, – отозвался Антон Эмильевич.

Это за один пропуск. А Климу нужно было три – на Нину, Жору и Софью Карловну, которую всё-таки решили взять с собой (не пропадать же старухе!)

– Сходи и ты в Смольный! – горячо зашептал Антон Эмильевич. – Большевики сами знают, что их власть временная, и набивают карманы, пока есть возможность.

– У меня осталось всего двести рублей, – произнёс Клим.

6

– Большевики украли у нас революцию! – витийствовал Хитрук. – Опять введена позорная цензура и в газетах появились белые места. Мы не имеем права сидеть сложа руки!

По словам Антона Эмильевича, Хитрук был старым революционным издателем. Его газеты неоднократно закрывались царским правительством, его штрафовали, сажали в Кресты, но он возвращался и снова принимался за старое – овеянный славой и окружённый восторженными почитателями. Фамилию своего вождя они расшифровывали по-своему: Хитрый Руководитель.

С большевиками Хитрук боролся с тем же упорством, что и с царскими жандармами.

– Я нашёл деньги на газету, – объявил он. – Даёт купец, только что освобождён из тюрьмы. Бумага есть, разрешение получено через подставных лиц, с типографией договорились.

Известие было встречено ликованием.

– А когда выходим?

– Послезавтра. Газета будет ежедневной. У нас практически нет конкурентов: в большевистских газетах такой уровень грамотности – хоть святых выноси. Набрали журналистов, которые думают, что империализм – это страна… кажется, в Англии.

Всеобщий азарт, спор о направлении – весьма нахальном, разумеется. Хитрук разделял, властвовал и выдавал авансы.

– Может, вы тоже что-нибудь для нас напишете? – спросил он у Клима, когда гости разошлись. – Ваш дядя сказал, что вы журналист.

Клим описал ему свою ситуацию.

– Однако… – пробормотал Хитрук. – Ну что ж, разберёмся.

Он отвел Антона Эмильевича и Клима в насквозь промёрзшую диванную и выдал им на ночь два полена.

– Извините, мы в этой комнате не топили. Для нашей квартиры требуется сажень дров в неделю, а где их взять? В четырнадцатом году она стоила восемь рублей, а сейчас – четыреста.

Хитрук повернулся к Антону Эмильевичу.

– Ну что, не передумали уезжать? Вы со своими познаниями вот как нужны нам! – Он показал на горло, обсаженное выпуклыми родинками.

Антон Эмильевич грустно вздохнул.

– У вас, дорогой Борис Борисович, столько душевного огня, что вы не замечаете холода. А я не могу жить без отопления и горячей воды – у меня поясница застужена.

Хитрук сел на диван рядом с Климом.

– А вы что намерены делать?

Тот покачал головой.

– Не знаю… Сегодня на вокзале слышал: многие выбираются из Петрограда пешком или на санях.

– Не дурите! – рассердился Хитрук. – На улице мороз, а у вас ни валенок, ни тулупа: через три часа вы замёрзнете насмерть.

Клим молчал.

– Голубчик, вам всё равно придётся где-то жить, пока вы не добудете обратный билет, – проговорил Хитрук. – Может, вы пока останетесь у меня? А то я боюсь, как бы в мою квартиру не подселили пролетариев. Рабочие, которым некуда бежать, получают «классовые мандаты» и реквизируют комнаты в богатых квартирах. Ко мне три раза из домкома приходили: мол, я не имею права один занимать такую большую площадь. Но я как представлю, что какие-нибудь михрютки будут готовить на моей плите и ходить в мою уборную, – мне дурно делается. Тем более вы же видите, у меня постоянные сборища; мы не сможем говорить о делах, если в квартире будут посторонние.

– Что ж вы друзей к себе не позовёте? – спросил Клим.

– Друзья сами ищут жильцов на подселение. В городе почти не осталось порядочных людей, все разъехались. Оставайтесь! С карточками, правда, беда: по последней, буржуйской категории дают осьмушку хлеба, а что там иностранцам полагается – я вообще не знаю. Ну что, согласны?

Клим кивнул.

– Вот и славно, – обрадовался Хитрук. – Завтра пойдёте в домоуправление и зарегистрируетесь. Там секретарь такая… особая… Придумала себе имя Дурга – то ли дура, то ли карга. Впрочем, сами увидите.

7

Домоуправление помещалось в бывшей швейцарской. На коричневой двери висел приказ, оповещавший, что Петроград объявляется на военном положении: «Все приезжие должны безотлагательно регистрироваться».

Клим постучался и вошёл.

На стене полутёмной конторы висели два портрета – Ленина и многорукого Шивы. Под ними восседала дама в малиновом вязаном колпаке.

– Мир вам, – сказала она безучастно и зажгла висевшую над столом медную курильницу. Сизый дым потёк к закопчённому потолку.

– Мне бы прописаться, – сказал Клим.

Дама подняла на него круглые ясные глаза.

– Слава богам, что не жениться. А то пришёл тут один из тринадцатой квартиры – хотел посвататься. Я делопроизводитель, через меня проходят дела о продовольственных карточках и увеличении жилой площади, так что многие введены в соблазн. Дурга! – вдруг представилась она и так резко сунула Климу ладонь, будто хотела его зарезать.

Он пожал её худые пальцы. Насколько он помнил, Дурга была индуистской богиней-воительницей, охраняющей мировой порядок.

– Слыхали? Немцы выдвинули большевикам ультиматум, и те подписали его не глядя, – произнесла она, опуская крышку на курильницу. – Война окончена, только немцы забрали себе все наши западные губернии. А ему, – Дурга показала на портрет Ленина, – ничего не делается: как сидел в правителях, так и сидит. Боги на его стороне!

Она принялась изучать паспорт Клима и заявление о временной прописке.

– Так, Рогов Климент Александрович, 1889 года рождения… Вы в графе «Чем занимаетесь?» указали, что пишете… А что именно?

– В последнее время – заявления и анкеты.

– И этот тоже! – Дурга жалобно посмотрела на Шиву. – Хитрук пишет никому не нужные воззвания, жилец из пятой квартиры пишет стихи, жилец из десятой пишет скрипичные концерты, а когда есть деньги на кокаин, так ещё и божественные откровения… Почему никто не пишет, как дальше жить? – Она осуждающе посмотрела на Клима. – Знакомый продал мне фунт американской кукурузной муки и банку французского маргарина. А дома шаром покати – ничего, кроме соды и соли. Вопрос: что мне делать с этим добром? В поваренной книге все рецепты – как издевательство: «Возьмите три фунта парной телятины…» Откуда, я вас спрашиваю? Расскажите мне про кукурузную муку, а не про мясо, которого больше не существует в природе!

– Сделайте тортийю, – посоветовал Клим. – Это такие лепешки. В своё время я только ими и питался.

– Вот и пишите не глупости всякие, а полезные советы! Может, вы что-нибудь про картофельную шелуху или про селёдочные головки знаете? Помните, раньше продавали книжки «Обед за гривенник»? Вот что народу надо! А своему Хитруку передайте, пусть дурью не мается.

Клим пожал плечами.

– Он не может равнодушно смотреть на…

– Равнодушие – это ровная душа! – рявкнула Дурга. – Вы ко всему относитесь одинаково ровно, ни от кого ничего не ждёте и потому не страдаете. Так и скажите Хитруку!

Она записала рецепт тортийи и внесла Клима в реестр.

– Заходите вечером, я вас вашим блюдом угощу.