Читать книгу: «Руфь», страница 6

В комнату вошла Руфь, бледная и дрожавшая, но держалась она с тем впечатляющим достоинством, которое придает человеку скованное волевым усилием бурное чувство.

– Прошу вас, сэр, оказать любезность и подробно объяснить, что я должна сделать для мистера Беллингема. Каждое ваше указание будет исполнено в точности. Вы говорили о пиявках… Я могу их поставить и проследить за процессом. Перечислите все необходимые меры, сэр.

Руфь говорила спокойно и серьезно, а ее манера поведения убедительно доказывала, что она обладает желанием и намерением противостоять болезни. Мистер Джонс заговорил с почтением, которого не проявил наверху, хотя и принял ее за сестру пациента. Руфь внимательно выслушала и даже повторила некоторые предписания, чтобы убедиться, что все правильно поняла, а потом молча поклонилась и ушла.

– Странная особа, – заключил мистер Джонс. – И все же слишком уж молода, чтобы ухаживать за столь тяжелым больным. Не знаете ли, миссис Морган, где живут его родственники?

– Да, к счастью, кое-что знаю. В прошлом году по Уэльсу путешествовала матушка мистера Беллингема – крайне самоуверенная и надменная леди. Останавливалась у меня, и, смею заверить, все здесь ее не устраивало в полной мере. Да, требования были невероятно высоки. После нее остались книги и даже кое-какая одежда, так как горничная понимала о себе не меньше, чем госпожа, и предпочитала службе романтические прогулки в обществе одного из наших слуг. Впоследствии мы получили несколько писем, и я заперла их в том ящике, где храню все подобное.

– В таком случае рекомендую немедленно написать леди и сообщить о состоянии сына.

– Было бы куда лучше, мистер Джонс, если бы вы сами написали. Дело в том, что мне непросто даже говорить по-английски, не то что писать.

Итак, послание было начертано самым профессиональным образом. Чтобы сэкономить время, мистер Джонс сам отвез его на почту в Лланглас.

Глава 7
Кризис

Руфь перестала думать о прошлом и будущем – обо всем, что могло отвлечь от непосредственных обязанностей. Отсутствие опыта восполнялось любовью. Больше она ни разу не вышла из комнаты, но заставила себя есть, так как самоотверженный уход за больным требовал сил, и сдерживать слезы, понимая, что нельзя предаваться слабости. Она наблюдала, ждала и молилась – молилась, совершенно забыв о себе, с сознанием всемогущества Господа и надеждой на то, что милость Божия спасет любимого.

Дни и ночи – летние ночи – слились в бесконечном бодрствовании. В темной безмолвной комнате ощущение времени пропало. И вот однажды утром миссис Морган вызвала ее в залитую светом галерею, куда выходили двери спален.

– Она приехала, – возбужденно прошептала хозяйка, совсем забыв, что Руфь понятия не имела, что доктор вызвал миссис Беллингем.

– Кто приехал? – в недоумении переспросила девушка, почему-то подумав об ужасной миссис Мейсон.

Ей сообщили о прибытии матушки ее любимого, о которой он отзывался как об особе, с чьим авторитетным мнением следовало безоговорочно считаться, и Руфь охватил настоящий ужас.

– Что же мне теперь делать? Она ведь рассердится? – наивно, по-детски полагаясь на миссис Морган, как на посредника между ней и грозной особой, спросила бедняжка.

Миссис Морган и сама пребывала в растерянности, не представляя, как истинная леди отнесется к присутствию рядом с сыном столь сомнительной компаньонки. Она была готова поддержать девушку в стремлении избежать встречи с миссис Беллингем – стремлении, возникшем не из-за сознания собственного неправильного поведения, а в результате того, что она знала о ее строгости и высокомерии.

Миссис Беллингем явилась в комнату сына так, словно понятия не имела о присутствии там несчастного создания, а Руфь тем временем незаметно прошмыгнула в свободную спальню. Здесь, в полном одиночестве, она не справилась собой: самообладание покинуло ее, уступив место бурным рыданиям. Утомленная долгими бессонными ночами, опустошенная слезами, она прилегла на кровать и мгновенно уснула. Проспав целый день, никем не замеченная и не потревоженная, Руфь открыла глаза лишь поздним вечером с чувством вины, все еще не освободившись от ответственности. Быстро сгущались сумерки. Она дождалась, пока стемнеет, и спустилась к миссис Морган, робко постучав.

– Простите, пожалуйста, можно войти?

Дженни Морган разбиралась в иероглифах, которые называла бухгалтерией, поэтому ответила весьма резко, однако войти позволила, что Руфь сочла огромной милостью.

– Скажите, пожалуйста, как он? Могу ли я его проведать?

– Ни в коем случае. Вход строжайше запрещен даже горничной, которая постоянно наводила порядок в комнате. Миссис Беллингем привезла с собой собственную горничную, семейную сиделку и личного лакея сына – целое племя слуг – и бесконечное количество багажа. Скоро прибудет водяной матрас, а завтра приедет доктор из Лондона. Обычная перина и наш мистер Джонс ей не подходят. И уж конечно, она не впустит никого из нас, так что тебе путь туда закрыт раз и навсегда.

– Как он? – с тяжелым вздохом опять спросила Руфь.

– Откуда мне знать, если я его не видела? Мистер Джонс сказал, что сегодня вечером должен произойти кризис, но я не верю. Мистер Беллингем болеет четвертый день, а разве кто-нибудь слышал, чтобы кризисы происходили по четным дням? Нет, всегда в третий, пятый, седьмой и так далее. Так и у нас: кризис случится завтра вечером, гордый лондонский доктор припишет успех себе, а добрый, честный мистер Джонс останется не у дел. Впрочем, лично я считаю, что изменений к лучшему ждать не стоит: Гелерт попусту не воет. Боже мой! Что с тобой, девочка? Никак собираешься упасть в обморок прямо здесь?

Громкий оклик вывел Руфь из бессознательного состояния, охватившего ее при последних словах хозяйки. Не в силах произнести хотя бы слово, она почти упала на стул. Бледность и слабость тронули сердце миссис Морган.

– Должно быть, ты даже чай не пила. Да, наши служанки так беспечны!

Она энергично зазвонила в колокольчик, а для надежности подошла к двери и на валлийском языке призвала к порядку Нест, Гвен и еще трех-четырех простых добрых, но нерадивых горничных.

Они тотчас принесли чай – очень хороший по понятиям этого не изысканного, но гостеприимного дома. Вместе с чаем подали еще и еду – слишком много, так что аппетит, который она должна была разжечь, наоборот, пропал, но добродушие розовощекой служанки и заботливое возмущение миссис Морган, когда та обнаружила нетронутым намазанный маслом тост (хотя сама Руфь предпочла бы хлеб без масла), поддержали больше, чем сам чай. В душе родилась надежда, а вместе с ней возникло ожидание утра, когда могла появиться уверенность. Напрасно хозяйка заверила Руфь, что та комната, где она провела день, остается в ее полном распоряжении. Ни словом не возразив, она твердо решила вообще не ложиться спать, ведь этой ночью жизнь любимого балансировала на трагической грани. Она дождалась в своей спальне, пока все в доме стихнет, и тогда услышала звуки, доносившиеся из запретной комнаты: торопливые шаги и властные, хоть и произнесенные шепотом команды принести бесчисленные вещи. Затем воцарилась тишина. Решив, что все, кроме сиделки, спят крепким сном, Руфь неслышно выбралась в галерею.

Противоположную толстую каменную стену прорезали два глубоких окна, а на подоконниках в огромных горшках тянулись к свету разросшиеся неухоженные герани. Окно напротив двери мистера Беллингема оказалось открытым, и с улицы мягкими волнами проникал теплый, напоенный ароматами воздух. Летом темнота не сгущалась даже глубокой ночью, свет лишь мерк, лишая окружающие предметы привычной окраски, но оставляя неизменной форму. Из окна на противоположную стену падал мягкий серый свет, а растения отбрасывали чуть размытые тени – более изящные, чем в реальности. Руфь присела у стены возле двери, где царила тьма. Все ее существо обратилось в слух. Стояла полная тишина, только сердце билось гулко, тяжело и ровно, словно молот. Хотелось остановить этот бесконечный назойливый звук. Вот из комнаты больного донесся шелест шелкового платья, и все чувства сосредоточились на единственном на земле человеке. Должно быть, легкий шум был вызван сменой позы сиделки, потому что снова наступила полная тишина. Мягкий ветер со стоном сник среди холмов, затерялся вдали и больше не прилетел, но сердце продолжало громко, настойчиво биться. Тихо, словно привидение, поднявшись, Руфь перешла к открытому окну, чтобы отвлечься от навязчивого звука. Под безмятежным небом, прикрытые скорее легким туманом, чем облаками, проступали темные очертания гор; деревня приютилась среди вершин, словно в гнезде. Подобно вечным гигантам, горы замерли в торжественном ожидании конца земли и времени. Темные округлые тени напоминали о той низине, где еще недавно в ярком солнечном свете и в радости она гуляла с любимым. Тогда казалось, что все на свете существует в вечном сиянии и счастье. Верилось, что ни несчастье, ни зло не осмелятся проникнуть в надежно охраняемый величественными горами зачарованный край. И вот теперь стало ясно, что беда не знает барьеров – подобно молнии, она обрушивается с небес на дом в горах и на мансарду в городе, на дворец и на хижину.

Рядом с постоялым двором имелся сад, днем радовавший яркими красками, ведь в этой благодатной земле без особого ухода щедро цвело все, что когда-то было посажено. Даже сейчас, в сером полумраке, мерцали белые розы, а красные скромно прятались в тени. Между низкой линией сада и холмами возлежали зеленые луга.

Руфь смотрела в мглистую даль так пристально, что вскоре начала различать очертания и формы, а потом в разросшемся на стене дома плюще объявил о своем пробуждении птенец, но заботливая мамаша укрыла его мягкими перьями и заставила спать. Приближался рассвет, и вскоре уже послышались громкие, чистые голоса множества встречавших его птиц. Над горизонтом туман превратился в повисшее над краем мира серебристое облако, которое вскоре стало мерцающим, белым, а потом мгновенно превратилось в розовое. Горные вершины взметнулись ввысь и скрылись в божественной дымке. Солнце взлетело над горизонтом огненно-красным шаром, и тут же тысячи птиц встретили светило радостными голосами. Земля ответила таинственным счастливым шепотом. Мягкий ветер покинул убежище среди холмов и полетел над шелестящими деревьями, время от времени опускаясь к травам и пробуждая к новой жизни бутоны цветов.

Руфь вздохнула с облегчением: бесконечная ночь наконец-то миновала. Скоро тяжкое ожидание закончится, и станет известно, куда повернет болезнь. Тревога обострилась настолько, что едва не заставила ее войти в комнату и узнать правду. Послышались звуки движения, но не быстрые и торопливые, вызванные срочной необходимостью, и снова стало тихо. Руфь сидела, прислонившись головой к стене и обхватив руками колени, и терпеливо ждала. А тем временем больной медленно пробуждался от долгого, глубокого, благодатного сна. Матушка провела возле него всю ночь, лишь сейчас впервые осмелившись изменить положение и даже отважившись что-то тихо сказать старой сиделке. Та дремала в кресле в ожидании приказов госпожи. Миссис Беллингем встала и, ругая себя за неловкость, на цыпочках направилась к двери. После ночного бодрствования ей потребовалось хотя бы на несколько минут сменить обстановку. Уже стало ясно, что кризис благополучно миновал, и облегчение пробудило замороженные во время долгого дежурства телесные ощущения. Она медленно открыла дверь.

При первом же скрипе ручки Руфь вскочила. Губы онемели от бросившегося в голову потока крови, и слова прозвучали едва слышно:

– Как он, мадам?

В первый миг миссис Беллингем удивилась внезапно выросшему из земли белому привидению, однако гордый, быстрый ум помог понять все и сразу. Перед ней стояла та самая девица, чье распутство сбило сына с пути и помешало исполнению ее плана женить его на мисс Данком. Да, именно эта особа послужила причиной смертельно опасной болезни и отчаянной тревоги. Если в каких-то условиях миссис Беллингем можно было обвинить в невежливости и отказе отвечать на вопрос, то именно сейчас. Она хотела пройти молча, однако Руфь не смогла ждать и заговорила снова:

– Ради всего святого, мадам, скажите, как он? Будет жить?

Матушка испугалась, что, не получив ответа, неразумное создание ворвется в спальню, а потому все-таки произнесла несколько слов:

– Он хорошо спал, и сейчас ему лучше.

– О Боже! Благодарю тебя! – пробормотала Руфь и, чтобы не упасть, опять прижалась к стене.

Благодарность Господу в устах отвратительной девчонки возмутила миссис Беллингем. Как будто она имеет с сыном что-то общее и присвоила право обращаться к Всевышнему от его имени! Дама смерила девицу ледяным, полным презрения взглядом, от которого у бедняжки застыла кровь, и процедила сквозь зубы:

– Послушайте, если обладаете хотя бы каплей приличия и скромности, то, надеюсь, не осмелитесь открыть эту дверь!

Миссис Беллингем помедлила, ожидая ответа и предполагая услышать возражение, но поскольку не знала и не понимала душу Руфи, не могла вообразить и преданную доверчивость чистого сердца. Руфь поверила, что если мистер Беллингем жив и будет жить, значит все хорошо. Как только пожелает ее видеть, сразу попросит (нет – потребует!), чтобы ее немедленно позвали, так что ни один человек на свете не посмеет отказать. А пока, наверное, любимый слишком слаб, чтобы думать о тех, кто находится рядом. И хотя с искренней радостью вернулась бы к уходу за больным, сейчас она думала только о нем, а не о себе, а потому покорно отстранилась, чтобы уступить дорогу знатной особе.

Спустя некоторое время пришла миссис Морган. Руфь по-прежнему сидела возле двери, как будто не могла тронуться с места.

– Право, мисс, не надо вот так открыто сторожить своего друга. Это неприлично, дурные манеры, видите ли. Миссис Беллингем высказалась на ваш счет крайне сурово и резко. Если люди станут так отзываться, то мое заведение потеряет репутацию. Разве я не отвела вам отдельную комнату, чтобы никто вас не видел и не слышал? Разве не предупредила об особом характере миссис Беллингем? И все же вы явились сюда, прямо к ней! Должна заметить, что поступили вы нехорошо, и прежде всего по отношению ко мне.

Руфь потупилась, словно провинившийся ребенок. Не переставая ворчать, миссис Морган проводила ее в комнату, а потом, облегчив сердце скоропалительными упреками, добавила уже значительно мягче:

– Оставайтесь здесь, как хорошая девочка. Пришлю вам завтрак, а потом дам знать о его здоровье. Ничто не мешает вам отправиться на прогулку. Прошу только сделать милость и выйти через боковую дверь. Во всяком случае, это, возможно, избавит от скандала.

Целый долгий день Руфь, словно пленница, просидела в отведенной ей комнате, и следующий, и еще много-много других, но по ночам, когда дом затихал и даже маленькие коричневые мышки, подобрав крошки, снова прятались в норки, она на цыпочках выходила, подкрадывалась к двери больного и садилась у стены в надежде поймать звук дорогого голоса. По интонации она сразу понимала, как он себя чувствует, – ничуть не хуже тех, кто постоянно находился рядом, – мечтала хотя бы разок на него взглянуть, и все же принуждала себя к терпению, верила, что, когда станет лучше, когда рядом уже не будет сиделки, мистер Беллингем сразу ее позовет, и тогда она сможет рассказать, как преданно ждала его выздоровления. Но даже с мыслью о благополучном окончании испытания ждать пришлось долго. Бедная Руфь! Ее бесконечная вера воздвигала воздушные замки. Да, они действительно поднимались до небес, но оставались всего-навсего видениями.

Глава 8
Миссис Беллингем все уладила

Если мистер Беллингем поправлялся не слишком быстро, то исключительно из-за воображаемой слабости, а вовсе не из-за медицинских симптомов. Он с раздражением и даже брезгливостью отворачивался от пищи, приготовленной в слишком непритязательной манере, которая вызывала отвращение в здоровом состоянии. Не имело смысла доказывать, что Симпсон, личная горничная матушки, внимательно следила за каждым движением поварихи. В каждом, даже самом изысканном блюде он обнаруживал что-нибудь негодное к употреблению, чем заставлял миссис Морган постоянно что-то говорить в свое оправдание. Впрочем, матушка предпочитала ничего не замечать до тех пор, пока сын не поправится настолько, чтобы можно было его увезти.

– Сегодня тебе уже намного лучше, – заключила она в один прекрасный день, когда сын попросил придвинуть кровать к окну и лакей сделал это. – Пожалуй, завтра спустим тебя вниз.

– Если бы можно было покинуть это отвратительное место, спустился бы уже сегодня. Но, кажется, меня ждет судьба вечного пленника: здесь я никогда не поправлюсь.

В полнейшем отчаянии мистер Беллингем снова откинулся на подушки.

Приехал доктор, и миссис Беллингем принялась с пристрастием допрашивать его о возможности отъезда. Уже выслушав внизу тревогу по тому же поводу из уст миссис Морган, мистер Джонс не стал чинить препятствий, а когда удалился, миссис Беллингем несколько раз кашлянула, и сын, сразу узнав давно знакомую прелюдию, раздраженно поморщился.

– Генри, должна кое о чем с тобой поговорить. Тема, конечно, неприятная, но девушка сама мне ее навязала. Надеюсь, понимаешь, о чем пойдет речь, и не заставишь пускаться в лишние объяснения.

Мистер Беллингем немедленно отвернулся к стене и приготовился выслушать нотацию, скрыв лицо от наблюдения, но его матушка сама пребывала в столь нервозном состоянии, что ничего не замечала.

– Конечно, мне не хотелось обращать внимание на эту историю, но можешь представить, с каким безобразным шумом миссис Мейсон выставила ее на всеобщее обозрение. В Фордеме только ленивый не обсуждает вашу связь. Понятно, насколько мне неприятно слышать – точнее говоря, сознавать, – что столь неприличная особа находилась под одной… Прости, дорогой Генри, что ты сказал?

– Руфь вовсе не неприличная особа, мама. Вы к ней несправедливы!

– Мой милый мальчик, не собираешься же ты представить ее воплощением добродетели!

– Нет, мама, но я сам виноват. Я…

– Если не возражаешь, оставим дальнейшее обсуждение нынешнего положения этой особы, – прервала сына миссис Беллингем тем полным властного достоинства тоном, который всегда действовал безотказно.

Корни такого воздействия уходили глубоко, в раннее детство, а противостоять ему удавалось лишь в состоянии страстного возбуждения. Сейчас мистер Беллингем чувствовал себя слишком слабым, чтобы возражать и дюйм за дюймом отвоевывать территорию.

– Я вовсе не собираюсь возлагать вину на твои плечи. Всего раз увидев, я получила возможность лично убедиться в ее навязчивости и дерзости, а также нескромном, даже бесстыдном поведении.

– Что вы имеете в виду? – раздраженно уточнил мистер Беллингем.

– Когда тебе было совсем плохо, я всю ночь просидела возле кровати, а утром вышла подышать свежим воздухом. Так вот эта особа преградила мне путь и даже осмелилась заговорить. Прежде чем вернуться в комнату, мне пришлось отправить к ней миссис Морган. В жизни не встречала столь назойливых, неучтивых девиц.

– Но Руфи вовсе не свойственно такое поведение. Просто она слишком простодушна и может что-то сделать не так по неведению.

Мистер Беллингем устал от неприятного разговора и пожалел, что вообще поддался на провокацию. С того самого момента, как он начал осознавать присутствие матушки, возникла дилемма в отношении Руфи. В голове мелькали различные планы, но взвесить их и обдумать не хватало сил; пришлось отложить решение до лучших времен. Однако сложности отношений с Руфью послужили причиной раздражения и сердитого раскаяния. Теперь Генри сожалел – хотя и лениво, как испытывал все чувства, не относящиеся непосредственно к бытовому комфорту, – что вообще встретил мисс Хилтон. Роман предстал в самом неловком, самом неприятном свете, и все же, несмотря на недовольство сложившимися обстоятельствами, слушать несправедливые оскорбления в адрес Руфи он не желал. Матушка почувствовала это и немедленно изменила тактику наступления.

– Конечно, можно прекратить обсуждение манер этой молодой особы, но вряд ли ты намерен продолжать свои отношения с ней. Полагаю, ты еще не настолько игнорируешь приличия, чтобы допустить проживание матери и падшей женщины под одной крышей. Ведь мы можем наткнуться друг на друга в любой момент! – Миссис Беллингем подождала ответа, но его не последовало. – Задаю простой вопрос: желательно ли такое положение?

– Думаю, нет, – мрачно ответил сын.

– А я думаю – судя по твоей манере, – что ты считаешь, будто все само собой уладится после моего отъезда, когда никто уже не помешает тебе продолжать отношения со своей распутной подругой.

Мистер Беллингем промолчал, но почувствовал еще большее раздражение, в котором обвинил Руфь, потом все-таки заговорил:

– Мама, после вашей преданной заботы я не имею ни малейшего намерения прогнать вас или обидеть, но должен сказать, что Руфь виновата значительно меньше, чем вам кажется, однако встречаться с ней больше не хочу. Посоветуйте только, как все устроить и при этом не выглядеть последней сволочью, и избавьте меня от беспокойства, пока я слишком слаб. Отдаю себя в ваши руки. Поступайте с ней так, как считаете нужным, но прилично. И чтобы больше я о ней никогда не слышал: не вынесу новых волнений. Хочу жить тихо и спокойно, без постоянных упреков, выговоров и неприятных мыслей.

– Дорогой Генри, положись на меня.

– Больше ни слова, матушка. История настолько некрасивая, что не хочу даже думать об этом: трудно себя не винить.

– Не вини себя слишком сурово, дорогой, пока настолько слаб. Раскаяние – чувство благородное, однако не сомневаюсь, что хитроумная особа сбила тебя с пути своими интригами. Но ты прав, все нужно сделать прилично. Признаюсь, что, услышав о твоем романе, глубоко огорчилась, но как только увидела девушку… Хорошо, не стану упоминать о ней, если не хочешь. И все же скажу, что благодарна Господу за то, что вразумил тебя.

Некоторое время миссис Беллингем провела в задумчивом молчании, а потом приказала подать письменный прибор. Сын сразу встревожился и нервно заговорил:

– Матушка, все это страшно меня беспокоит. Не могу избавиться от тяжелых мыслей.

– Предоставь дело мне, и увидишь, я все прекрасно улажу.

– Нельзя ли уехать сегодня вечером? Надеюсь, что в другом месте почувствую себя спокойнее. С ужасом думаю о встрече с ней: страшно боюсь сцены. И все же понимаю, что должен увидеть и объясниться.

– Даже не думай об этом, Генри! – испугавшись его намерений, приказала миссис Беллингем. – Больше того, уже через полчаса мы отправляемся и постараемся к вечеру добраться до Пен-Тре-Воле. Еще нет и трех, а темнеет сейчас поздно. Симпсон останется в гостинице, соберет вещи и отправится прямиком в Лондон, чтобы нас встретить. Макдоналд и сиделка поедут с нами. Как думаешь, сможешь осилить двадцать миль?

Чтобы выпутаться из неловкой ситуации, мистер Беллингем был готов на все. Он понимал, что по отношению к Руфи ведет себя непорядочно, хотя как разрешить эту ситуацию, ему даже в голову не приходило. Казалось, только поспешный отъезд смог бы разрубить узел и избавить от множества неприятных упреков. Генри не сомневался, что с помощью денег матушка все уладит, а спустя пару-тройку дней он сможет сам написать Руфи и представить те объяснения, которые сочтет уместными. На душе сразу стало легче, и вскоре он забыл о переживаниях, сосредоточившись на наблюдении за сборами и подготовкой к отъезду.

Все это время Руфь покорно сидела в своей комнате и скрашивала долгие часы ожидания мечтами о встрече. Ее комната располагалась в боковом крыле здания, вдали от основных гостевых апартаментов, а окно выходило во двор, поэтому никаких подозрений у нее не возникло. Но даже если бы она услышала стук дверей, властные распоряжения и скрип колес, то и тогда не поняла бы, что происходит: ее любовь не оставляла сомнений в Генри.

Уже в пятом часу к ней постучала служанка и передала оставленную миссис Беллингем записку. Леди не удалось изложить мысли таким образом, чтобы остаться вполне довольной, и все же объяснить собственные намерения она сумела:

«Поправившись после болезни, мой сын с Божьей помощью осознал, какую греховную жизнь вел с вами. По его острому желанию и во избежание новой встречи с вами мы намерены немедленно уехать отсюда. Но прежде хочу призвать вас к раскаянию и напомнить, что вина падет не только на вашу голову, но и на голову любого молодого человека, которого вовлечете в порочную связь. Буду молиться о вашем обращении к честной жизни. Решительно рекомендую, если еще не окончательно погрязли в заблуждениях и прегрешениях, поступить в какой-нибудь исправительный дом. В соответствии с желанием сына вкладываю в конверт банкноту в пятьдесят фунтов.

Маргарет Беллингем».

И что же, вот так все закончилось? Неужели он и вправду уехал? Руфь вскочила и задала этот вопрос служанке, которая догадалась о содержании письма и задержалась, чтобы увидеть реакцию.

– Да, мисс. Экипаж отъехал от парадной двери, когда я поднималась к вам. Если подойдете к окну в двадцать четвертом номере, то увидите его на дороге в Успитти.

Руфь поспешила вслед за горничной. Да, действительно: карета, похожая на улитку, медленно, тяжело ползла вверх по крутой белой дороге.

Еще можно было его догнать, произнести прощальные слова, в последний раз взглянуть в любимое лицо. Что, если, увидев ее, он передумает и вернется? Да, так она решила и поспешно вернулась в комнату за шляпой, потом, на бегу дрожавшими пальцами завязывая тесемки, бросилась вниз по лестнице к ближайшей двери. Произнесенные вслед сердитые слова миссис Морган остались без внимания. Обиженная претензиями миссис Беллингем, хозяйка гостиницы не утешилась щедрой оплатой и выместила недовольство на Руфи, выбежавшей через парадный вход.

Миссис Морган едва успела закончить гневную тираду, а девушка уже выбежала на дорогу, забыв обо всем на свете, кроме главной и единственной цели – догнать любимого. Ну и пусть сердце бешено колотится, а голова гудит от напряжения – ведь еще можно остановить экипаж! Погоня превратилась в кошмар, постоянно ускользавший от самых заветных желаний и смелых начинаний и в то же время постоянно возвращавшийся. Всякий раз, когда цель появлялась в поле зрения, оказывалось, что она еще дальше, но Руфь не желала этому верить. Ей казалось, что если удастся добраться до вершины холма, то оттуда бежать будет легче и удастся догнать экипаж. Ни на миг не останавливаясь, она даже успевала горячо молиться, чтобы Господь позволил еще раз увидеть дорогое лицо, даже если придется умереть на месте. Молитва принадлежала к числу тех просьб, которые Бог в своей милости оставляет без ответа, и все же Руфь вкладывала в слова всю душу и повторяла их снова и снова.

Преодолев череду сменявших друг друга холмов, Руфь взобралась на вершину. Перед ней расстилалась бесконечная, уходившая вдаль, тонувшая в дымке летнего дня, поросшая вереском коричнево-сиреневая равнина. Белая дорога лежала как на ладони, однако экипаж, а вместе с ним и любимый человек, бесследно исчезли. Вокруг не было ни единой души – лишь несколько диких черных горных овец мирно паслись на обочине, словно их давным-давно никто не тревожил.

В отчаянии Руфь бросилась на придорожный вереск. Хотелось одного: тотчас умереть, – и смерть казалась близкой. Думать она не могла, но могла поверить во что угодно. Жизнь представлялась кошмарным сном, и Бог, сжалившись, освобождал ее от оков. Руфь не испытывала раскаяния, не сознавала ошибочности поведения, не понимала ни единого обстоятельства – кроме того, что он уехал. И все же потом, спустя много времени, она вспомнила деловито пробиравшегося сквозь чабрец ярко-зеленого жука и изящный, легкий полет жаворонка, мягко спустившегося в гнездышко неподалеку от того места, где она лежала. Солнце уже стояло совсем низко над горизонтом, горячий воздух перестал дрожать над еще более горячей землей, когда она вдруг вспомнила о письме, которое так и не дочитала, и подумала с сожалением: «Наверное, я поспешила. Он мог написать несколько слов на другой стороне и что-то объяснить. Надо вернуться в гостиницу и прочитать еще раз и до самого конца».

Тяжело, неуклюже Руфь поднялась с помятого вереска и некоторое время простояла в нерешительности. От смены положения голова закружилась, а первые шаги дались с огромным трудом. Ноги совсем не слушались, но мало-помалу мысли заставили идти быстрее. Вдруг ей показалось, что можно обогнать настигшую агонию. В долину Руфь спустилась в тот самый час, когда множество веселых и жизнерадостных компаний возвращалось с приятной прогулки. Со всех сторон долетали негромкие разговоры, тихие радостные смешки и восторженные, исполненные восхищения восклицания.

После инцидента с мальчиком Руфь старалась держаться в стороне от детей, которых она теперь не могла назвать невинными созданиями. И даже сейчас основанная на грубом унижении привычка одержала верх. Она остановилась, оглянулась и, увидев, что с тропинки на главную дорогу выходит еще больше народу, открыла калитку, что вела на пастбище, и спряталась за живой изгородью, чтобы пропустить гуляющих и потом незаметно пробраться в гостиницу. Едва живая от усталости, девушка присела на кочку под старым боярышником. Глаза горели, но слез не было. До нее доносились голоса беспечных путников, слышались крики деревенских детей и топот многочисленных ног, вдали виднелись низкорослые черные коровы, возвращавшиеся с пастбищ. Жизнь вокруг кипела. Когда же мир наконец успокоится, станет неподвижным и темным, готовым принять одинокое, несчастное существо?

Даже в этом укромном уголке покой продолжался недолго. Любопытные малыши заглянули в калитку и, увидев сидевшую на земле девушку, собрались со всех концов деревни. Один, самый смелый, подбежал с криком: «Дай полпенни!»; остальные тут же последовали его примеру. Скрытый от посторонних глаз уголок, где Руфь пыталась найти убежище, наполнился веселыми детскими голосами, беготней и смехом. Счастливцы! Еще не пришел их черед понять, что такое горе. Она пыталась попросить оставить ее в покое и не сводить с ума, но валлийские мальчишки не знали по-английски ни слова, кроме вечного «дай полпенни». Сочувствия нигде не было, но вдруг, как раз в ту минуту, когда она едва не обиделась на самого Господа, печально опущенный взор заметил упавшую на платье тень. Подняв голову, девушка увидела того горбатого джентльмена, которого встречала уже дважды.

Привлеченный шумом толпы детей, он по-валлийски спросил, что происходит, но ответа не понял и, руководствуясь жестами, вошел в калитку, а там на невысоком земляном пригорке увидел ту самую девушку, на которую в первый раз обратил внимание из-за чистой, почти небесной красоты, а во второй – из-за сложной ситуации, в которой она оказалась. И вот теперь красавица сидела съежившись, словно измученное, загнанное существо, и смотрела с диким отчаянием, придававшим прелестному лицу почти яростное выражение. Платье выглядело поношенным и грязным, шляпа потеряла форму. Несчастная, всеми покинутая бродяжка вызывала в душе сочувствие.