Читать книгу: «Страны моей жемчужины», страница 2

Мунира БАБАЯРОВА

Непобедители

«В детстве я папу любила больше, чем маму. Потому что, если мама говорила «нет», это означало нет. А папу можно было уговорить. Когда он ходил на выборы, то всегда приносил шашлык. И я очень долго думала, что выборы – это когда всем раздают шашлык и разные сладости.

На майские праздники все мамы в нашем большом дворе шили новые платья. А из оставшихся кусков материи – сарафаны нам, дочерям. Нередко можно было увидеть: идет глава семьи с женой, а позади – дети в одинаковых нарядах. Некоторые модницы посмеивались между собой: «Инкубаторские!».

От улицы Каблукова вниз к парку Тельмана шла улица Асакинская. До революции здесь находились дома инженеров, врачей и других специалистов. Здесь жила интеллигенция. По потолкам можно было догадаться, что просторные комнаты бывших хозяев, господ, были разделены перегородками, куда плотно заселились товарищи.

Мы жили на Асакинской, ворота номер пять. По примыкающей улице Каблукова с утра проходила демонстрация трудящихся. Нам, детям, строго-настрого было запрещено выходить со двора.

«Там пьяные, хулиганы и разные стиляги», – запугивали нас.

Пьяных – раскачивающихся дяденек – я видела не раз. Стиляги были, как мне казалось, какие-нибудь двоечники-второгодники, которых никто не уважает. А хулиганы… это слово внушало страх.

Самые смелые из нашей детворы открывали двери ворот и смотрели на проходившую мимо шумную толпу. А я с ужасом отмечала, сколько их, хулиганов и стиляг. И еще нас пугали цыганами, которые воруют детей. Это сидело крепко в моем сознании, и я никогда не нарушала запрета.

Праздновать Первомай мы шли после демонстрации. В парк Тельмана. Красный песок вокруг фонтана, играет духовой оркестр…

Когда было немного народа и с нами был папа, он позволял от самых ворот сбегать по крутому спуску – прямо к накрытым праздничным столам, где продавались ореховые трубочки и слоеные язычки с сахарной посыпкой. Можно было свободно бегать и жевать на ходу.

А когда к нам присоединялась мама, мы вели себя «прилично». «Вы же девочки!» произносилось таким тоном, что руки невольно тянулись поправить сползающие белые гольфы, а страх потерять носовой платок омрачал радость праздника.

Не торопясь и не толкаясь, мы чинно спускались по главной лестнице. К празднику она всегда была выкрашена под ковровую дорожку. Проходили мимо белой скульптуры балерины, на которую не пожалели побелки. Края каждого перехода лестницы с обеих сторон украшали львиные головы, выкрашенные в золотой цвет.

Все это вызывало уважение и создавало торжественное настроение. Я со страхом заглядывала в открытые львиные пасти – руками трогать боялась: мама говорила, там водятся ядовитые змеи.

Оказавшись, наконец, внизу, мы с сестрой наперегонки бежали на детскую площадку к качелям. И вздымались к небу наши белые банты на туго заплетенных косах!

– Сильнее, сильнее, – просила я папу, хотя от страха замирало сердце.

Рядом слышались завистливые голоса:

– Я тоже так хочу…

– Нет, нет. Держись крепче.

И я, подталкиваемая самым лучшим папой на свете, вновь взмывала выше всех.

Повсюду мелькали нарядные платья, цветы, надувные шарики. А еще неотъемлемой частью майских праздников были жестяные дудочки, со всех сторон были слышны их пронзительные звуки.

Гулять в парк ходили часто, но майские гуляния были особо радостными. Возвращались уставшие, но довольные. От звука моей дудочки наша соседка Евдокия Федоровна жаловалась маме на головную боль. После чего дудеть мне запрещали. На следующий день инструмент вообще куда-то пропадал, шарики сдувались, лопались… Все, праздник закончился, до следующего мая!»

– Тимур, ты опять копаешься в маминых бумагах?

Полный мужчина в майке и шортах заглянул в комнату и недовольно посмотрел на сына. Мальчик с интересом склонился над разрозненными листами из толстой картонной папки.

– В кого ты у нас? – недовольно качал он головой. – Я в твои годы из интернета не вылезал. Бросай всю эту ерунду, пошли позавтракаем.

– Это не ерунда, пап, интересно.

– Да брось! Не теряй зря времени, сегодня поедем на боулинг.

Не споря с отцом, мальчик послушно сел за стол. Раздался звонок. Взяв трубку, отец тут же громко расхохотался. Зная, что это надолго, мальчик, взяв бутерброд, тихо вернулся в свою комнату и вновь раскрыл старую папку.

«…Но это только начало. Май – предвестник летних каникул. Вот оно – настоящее счастье! Уроки делать не надо, по утрам никто не будит. Свобода!

Выходишь в общий двор, он утопает в тени ветвистых акаций, в середине двора растет старый серебристый тополь, у которого мы всегда играли в куликашки. Около него – водопровод. А чуть подальше – беседка тети Кати. Она всегда в цветах: то обвита фиолетовыми вьюнами, то шиповник зацветет, издавая тонкий аромат.

Сегодня с утра там возится дядя Вадим в старой клетчатой рубашке с засученными рукавами. Мы, детвора, уже знаем, что это означает, и наблюдаем сквозь зеленые прутья беседки.

На старой деревянной тумбочке устанавливается примус. Сначала в отверстие сбоку в него вливается керосин. Закрывается крышечкой. Движения дяди Вадима неторопливы, он аккуратно закручивает крышечку бутылки с остатками горючей жидкости, потом принимается за примус. Спичкой зажигает его, осторожно, не торопясь подкачивает. Когда примус с шумом разгорается, появляется тетя Катя с малиной. Мы оживленно переглядываемся. Она, в отличие от своего степенно-молчаливого мужа, более словоохотлива. Комментирует свои действия, ставя на огонь эмалированный тазик с водой: «Немного, – поясняет, – чтобы сахар растворить». На наших глазах белая горка оседает и превращается в желтоватый сироп. Тетя Катя помешивает его деревянной ложкой с длинной ручкой, приговаривая: «Он должен быть полностью прозрачным, только после этого можно бросать в него ягоды».

Первые малиновые бусинки расплываются по поверхности сиропа, становясь блестящими, словно отполированные. А ложка в руках тети Кати продолжает выгребать из бидончика оставшееся содержимое. И в этот момент по всей беседке разносится дивный малиновый аромат.

– Ну, ребятки, бегите за хлебом, – командует тетя Катя.

Мы бежим врассыпную по домам, но уже через несколько минут вновь собираемся. И, как завороженные, смотрим на самый трепетный момент: из сгрудившихся ягодок закипающего варенья начинает вылезать розовая пена. О! Это кульминация!

Через прутья беседки тянутся детские ладошки с горбушками. Тетя Катя ловко собирает пенку и намазывает хлебушек.

У всех дома был и сахар, и варенье, но вот так всем вместе получить свою порцию живой пенки и тут же слизать ее с хлеба было в разы вкуснее…»

Тимур оторвался от чтения и посмотрел на недоеденный бутерброд. Из кухни доносился громкий смех отца.

«…Да, тетя Катя удивляла всех соседей не только вареньем. Ее не желтые, а коричневые от обилия доброй сдобы и яиц куличи поражали всех. Таких я за всю жизнь больше нигде не пробовала.

Говорили, что мама тети Кати, будучи в девках, работала на царской кухне. Каким ветром ее дочь занесло в Среднюю Азию, в Ташкент – неизвестно.

Кто только не жил в нашем дворе на улице Асакинской в доме номер пять!

И сосланные репрессированные, и немногословные интеллигенты, и те, кто при закрытых дверях ел форшмак, и те, кто из распахнутых горланил «Шумел камыш, дере-е-вья гнулись…»

Крыльцо тети Кати выходило на улицу, у них с дядей Вадимом на кухне был свой кран с холодной водой, что считалось верхом комфорта. Рисунки на их высоких потолках приводили в недоумение, но, если вы заглядывали к тете Зине через стенку, можно было понять, в чем дело.

Из окон следующего дома нашего двора часто разносилась прекрасная музыка. Это Елена Вадимовна играла на пианино. Мы, детвора, почтительно тихо проходили мимо ее окон. Приносили ей воду. Заносили алюминиевые бидончики в крохотную кухоньку-прихожую.

Одним взглядом можно было охватить небольшую комнатушку, где она жила. Пианино у стены, почти впритык – маленький круглый стол с двумя стульями, за красивой ширмой виднелся край железной кровати. И повсюду книги – в небольшом шкафу, на этажерках, даже на широких подоконниках.

Так доживала свой долгий век русская дворянка, дочь врача бухарского эмира, родившаяся в далеком Петербурге, успевшая присесть в глубоком реверансе перед последним царем, посетившим Смольный институт, где она училась.

Мы поняли, кто жил с нами рядом, спустя время, когда подросли, а тогда босоногая детвора носилась по старому двору, предаваясь удовольствиям счастливого детства.

Если во дворе появлялись древние старушки с палочками в каких-то необыкновенных туфлях с пряжками и круглыми каблуками, в накидках, шарфиках и обязательно в шляпках, мы уже знали, чьи это гости. Подходили, здоровались, с любопытством оглядывая сумочки на цепочках и зонтики. Старушки отвечали на наши приветствия, мило улыбаясь, и обращались к нам только на «вы».

Дальше жила тетя Ляля с сыном и младшей дочерью. Сухонькая старушка с неизменной папиросой во рту. Вообще-то старушкой ее назвать было бы, по-видимому, неверно – слишком властной она выглядела.

Я заходила к ним во двор, чтобы поиграть с ее внучкой. Никаких разговоров не помню, но в памяти отпечаталась старая книга, забытая на террасе, без картинок, с необычным мелким шрифтом, со странным названием «Псалтырь».

Тетя Ляля покровительствовала нашей маме – молодой соседской невестке. Через много лет мама расскажет историю, как эта семья попала в Ташкент, как чудом удалось сохранить дорогое украшение. И, когда возникали финансовые проблемы, тетя Ляля вытаскивала из него крупную жемчужину и шла на Алайский, чтобы продать ее одному старому еврею.

Какие фамилии были начертаны на почтовых ящиках нашего двора! Шаховы, Танеевы, Лебедевы, Цыбульские…

Дома у тети Гали устраивались детские праздники. Почти все дети двора ходили в музыкальную школу и играли на фортепиано. На черном полированном, с витиеватыми рисунками инструменте с канделябрами с обеих сторон игрались польки и этюды.

Я, встав на табуретку, волнуясь, «с выражением» читала стихотворения. Каждый раз новое. И попробуй только прочитать что-то из школьной программы – засмеют!

После культурной программы мы ждали, когда нас пригласят на чаепитие с пирогами, рулетами и другими печеными лакомствами. Но и это было не все: уходя, каждый получал по два круглых заварных пирожных в салфетке. Сколько радости я испытывала, когда бежала уже в темноте через общий двор домой, чтобы поделиться впечатлениями и угостить сестру!

Дальше жила Евдокия Федоровна – дочь поляка-бунтовщика, сосланного в Сибирь еще в царское время. Отчество ее, скорее всего, первоначально звучало несколько иначе, но в те времена было довольно распространенным явлением называться русскими именами. Чтобы особо не выделяться.

Такой безукоризненной чистоты в доме, как у нее, наверное, не было ни у кого из соседей. Нигде ни пылинки, подушки в накрахмаленных, идеально выглаженных наволочках возвышались пухлыми квадратами на аккуратно застеленной кровати, а на них, как фата невесты, накинут полупрозрачный тюль. Потолки и стены – все белоснежное, только зеленый кактус и цветущая герань на подоконнике улыбались солнечным зайчикам, заглядывающим в окна сквозь прозрачнейшие стекла.

А в самом конце двора, был наш дом…»

Тимур оторвался от чтения и прислушался к голосу отца. Он вспомнил, как позапрошлым летом, когда он еще не умел читать, мама, раскрыв эту папку, внезапно расплакалась и стала кричать на папу. Он оправдывался, говорил что-то о фотографиях, которые ему кто-то не вернул.

Вот бы взглянуть на них! Тимур бережно перебрал исписанные листы. Нет, ни одной не сохранилось. Как жаль. Он попытался представить себе дом его предков. С высокими потолками, толстыми кирпичными стенами, такими, что в самый знойный день в нем было прохладно без кондиционера…

Мальчик вновь склонился над папкой.

«…Наш дом… Он приходил ко мне еще долгие годы во сне. Сколько слез, сколько горьких упреков было высказано книжными девочками папе! За то, что допустил, что они, пишущие стихи, ведущие дневники, грезящие театром, мечтающие о славе, из «дворянского гнезда», как негласно называли наш район, очутились на глухой окраине города. В безликой панельной многоквартирке. Вдали от любимой восемнадцатой школы, а главное – от родного парка Тельмана.

Как он мог, почему не добивался своего права, ведь мы, как «частники», могли остаться в центре?

Дочери плакали, не зная, как их отец сам себя корил бессонными ночами. Их добрый, мягкий папа не мог признаться (да они бы тогда и не поняли), что он не из породы «победителей».

И этот самый ген уже передан им. Его нерешительность трансформируется у них в неумение «вырвать свое» отразится на судьбах – неправильно выбранными профессиями, ненаписанными картинами, несочиненными стихами…

Его любимые дочери – принцессы на горошинах – всю жизнь проживут в золушках, так и не дождавшись своих принцев. Там, куда они попали, их просто нет…»

– Да здесь он, где же ему еще быть?! – опять ввалился в комнату развеселившийся отец. – Читает опять! В кого таким книжным червем уродился – не знаю. Мы с Раношкой вроде бы нормальные. А? Ну да, в прабабку. – Тимур, ну-ка поздоровайся с дядей, скажи, как соскучился…

– Алло, здравствуйте… – только и успел сказать мальчик.

Отец выхватил телефон и продолжил громко что-то рассказывать и о чем-то договариваться, бросив, однако, недовольный взгляд на папку в руках сына.

«…Пятый номер. От тебя не осталось ничего. Только дорога и спуск к парку. Проходя, я вспоминаю, как летом босиком бегала здесь за мороженым. Не оглядываюсь на здание банка грязно-красного цвета за прочной решеткой, появившееся на дорогом месте.

Для меня по левую сторону до сих пор стоят ворота, а за ними – оно, мое детство, наш двор и соседи.

Елена Вадимовна, когда почувствовала, что уже не в состоянии справляться со своими нуждами, приняла в один прекрасный вечер большую дозу снотворного.

Что она видела в своем последнем сне на этой земле?.. Детство в Петербурге, учебу в Смольном или ушедшую теперь уже Россию?

Пустой холодильник, потому что все надо было доставать? Но за свою долгую жизнь она так и не научилась договариваться с продавцами гастронома.

А потом – уже не закрывающаяся дверь: еду приносили бывшие ее студенты и знакомые, на что она очень обижалась.

А может, видела родного брата, с семьей проживающего в Париже, к которому ее не выпускали те, кто время от времени по ночам посещал ее крохотные апартаменты?

Елена Вадимовна Шумейко… Тоже «непобедительница»?

А тетя Ляля, а тетя Нюра, не боявшаяся в те времена распевать тоненьким голоском «Аллилуйя» перед иконкой?

Знаю, они все уже там, наверху. Поднимаю глаза и вижу над собой целое созвездие, парад «непобедителей»

Тех, кто учил нас читать хорошие книги, никогда не брать чужого и вести себя достойно.

Ценности, которые нам привили, не позволившие, как мне казалось, добиться в жизни больших успехов, оказались непреходящими. Они помогли мне прийти к Богу. И какое счастье, что не были достигнуты те обманчивые цели, за что потом пришлось бы расплачиваться!

Мой внутренний мир не разрушен, душа полна любви и готовности созидать.

А что же испытывала наша прабабушка, когда в небольшом приграничном городке она, оставшись без мужа и с маленькой дочкой на руках, вынуждена была перебраться в глиняную мазанку? Поднимаясь, каждое утро она видела сквозь верхушки деревьев крышу своей конюшни, в которой до шестидесятых годов прошлого столетия будет располагаться главпочтамт. Что испытывала эта женщина, когда проходила мимо своего дома, не смея к нему приблизиться?

Все, что ей удалось утаить от новой власти, – какие-то украшения, золотые монеты, – поменяли на муку и сахар во время войны.

В шестидесятые она приезжала к нам в Ташкент на Асакинскую, обычно летом. Маленькая, аккуратная старушка, никогда не повышавшая голоса. Выросла со служанками, а умирая, очень хотела надеть крепдешиновое платье. В то время это был дорогой наряд: один метр ткани стоил шесть рублей.

 
Я знаю, ее звездочка тоже там, наверху.
Царство вам Небесное, «непобедители»…»
 

– Все! Собирайся! – опять влетел в комнату отец. – Ты поел? Иди выпей сок и переодевайся. Забросим Лолку с детьми в парк, а оттуда на боулинг!

– В какой парк? – оживился Тимур. Я хочу в парк Тельмана.

– Да прекрати, Тимур! Нет в Ташкенте никакого парка Тельмана, и не было никогда. Я здесь полжизни прожил, ни разу не слышал. Это выдумки твоей прабабки. Не читай ты эту чушь. Из-за этой макулатуры мы с твоей мамой сильно поругались.

– Это не макулатура, мама говорила, что здесь есть какая-то ценность.

– Нет там никакой ценности. Я тоже думал, может, бабка закопала клад где-нибудь под деревом и написала – нет, ничего такого. Писанина какая-то… Выдумки.

Заехав за тетей Лолой с ее дочками, папа и сын отвезли их в большой парк. Тимур здесь был впервые, и ему понравилось. Захотелось остаться с девочками, покататься на аттракционах, побегать, рассмотреть все. Вокруг столько всего интересного! Но папа его тянул за собой.

– Ну все, девочки, дальше вы сами? – нетерпеливо спрашивал он.

Стоя перед летней сценой в виде раскрытой раковины, Тимур повернул голову туда, где лестницу сверху в нескольких местах пересекали боковые переходы. Все утопало в зелени. Мальчик пристально рассматривал, не мелькнет ли среди цветов тонкая фигурка белой балерины.

– А как называется этот парк? – спросил он у тети.

– Парк Бабура – с улыбкой погладила она своего любимца по голове. – Это знаменитый старый парк.

Он опять посмотрел на лестницу.

– А как он назывался раньше?

– Понятия не имею! Пошли, пошли, – торопил его отец, увлекая за собой.

Сев в машину, он начал перечислять, сколько им можно будет получить удовольствий за этот выходной день, если поторопиться.

Тимур послушно кивал, но ему больше хотелось оказаться сейчас в своей комнате и дальше читать пожелтевшие страницы дневников прабабушки, которыми никто никогда не интересовался. Ни папа, ни даже мама, которая гордилась бабушкой, берегла толстую папку, но не заглядывала в нее, ссылаясь на занятость. То она в командировке, как сегодня, то торопилась в салон, чтобы привести себя в порядок…

Пожелтевшие страницы терпеливо ждали своего маленького хозяина.

«…Наш двор, наш дом. Сколько раз во сне я испытывала несказанную радость, когда видела их. Вот они, родные, на месте. Раскрыли свои объятия цветущие акации, цветы в палисадниках, солнечные зайчики играют на деревянном полу… Крыша кладовки, на которой встречаются соседские кошаки…

Канули в прошлое тенистые дворы с одноэтажными домами, покрытыми черепицей. Нет уже тех крылечек, палисадников, заборов из старых досок, тропинок, утопающих в цветах, ведущих к самодельным душевым, где под влажными досками внизу сновали мокрицы с разными жучками, а к уроненному кусочку колбасы быстро выстраивался ряд кусачих мурашей.

И того водопровода, к которому мы, набегавшись, с жадностью припадали и напивались вкуснейшей в мире водой, уж нет…

Землетрясение 1966 года изменило все. Выкошены дворы, на их месте выросли четырехэтажные дома. Баня на Дархане исчезла за ненадобностью.

Шестидесятые уходили под шум города, разрастающегося во все концы панельными окраинами.

И разнесло добрые семена «непобедителей» ветром стремительных перемен. Хватило ли закваски на всех? Или растворились они в потоке тех, кто устремился безудержным потоком во все концы земного шара?..»

Мария КРАСОВСКАЯ

Эдельвейс

И, вместо смеха, словно песнь,

Слеза скатилась с глаз

На недоступный эдельвейс.

Цветущий только раз.

Сергей Феденков

Бодрая молодая женщина уверенно вела группу подростков к скоплению безжизненных холмов. Уже подуставшие, ребята вяло плелись за своей учительницей истории и подумывали остановиться передохнуть. Палило яркое солнце, в его ослепительном свете большие бугры казались миражом, чем-то призрачным, сказочным. Это завораживало. Многие останавливались и, разинув рты, любовались открывшейся их взору картиной.

– 8 «А»! Не расходимся, держимся вместе! – крикнула Диля Алишеровна, заметив, что ученики начали разбредаться и отставать.

– Хорошо, давайте немного отдохнем, а я пока расскажу вам о месте, куда мы пришли.

Послышались удовлетворенные возгласы, и ребята, сев на свои рюкзаки, принялись внимательно слушать.

– Перед нами Афросиаб. По легенде, правитель Турана царь Афросиаб основал этот город, который впоследствии стал древней согдийской столицей – Маракандой. Трудно поверить, но эти желто-коричневые бугры и бесформенные нагромождения хранят в себе множество историй и великие тайны прошлых веков. Просто представьте, что когда-то на этом месте стояли высокие и неприступные стены, цитадель – сила Великого Согда, лавочки ремесленников и глиняные домишки. «Затем я, Ахура Мазда, создал несравненную Согдиану, богатую садами», – это слова Верховного бога зороастрийцев из их священной книги. Кто помнит, как она называлась?

– «Авеста»? – спросила Ясмина.

– Верно. Священная книга зороастрийцев называлась Авестой, – подтвердила Диля Алишеровна. – Руины Афросиаба помнят осаду Мараканды Александром Македонским. Древние согдийцы являлись великолепными воинами. Помните, я говорила вам о Спитамене? Так вот, он был согдийским военачальником, который поднял восстание против Александра Македонского.

– Но ведь Македонский все равно захватил Согд, – вмешалась Шахина.

Диля Алишеровна снисходительно улыбнулась.

– Не все так просто, моя хорошая. История – очень спорный и трудный предмет. Да, Спитамену не удалось освободить Бактрию и Согд от войск Александра. Однако в битве у Политимета Спитамен впервые смог разгромить войско Македонского, которое считалось самым непобедимым. После подавления восстания и смерти Спитамена Александр вошел в Мараканду и разрушил ее.

Шахина загрустила. Ей очень хотелось оказаться в этом некогда прекрасном городе, прогуляться между домами, сразиться за свободу родного края, как Спитамен. Почему люди не изобрели машину времени, чтобы ей, Шахине, удалось пережить эту историю? Девочка уже не слушала учительницу. Она осматривала руины и размышляла о людях, живших в этом городе. Интересно, какими они были? Внезапно около небольшой стены Шахина увидела девушку, одетую в бледно-желтое платье в пол. Незнакомка была необыкновенно красива: длинные каштановые густые волосы заколоты на затылке, но несколько прядей все же выбилось из идеальной прически и спадало на хрупкие плечи, обрамляя бледное лицо. Глаза девушки, которые она отвела от Шахины, выражали невыносимую скорбь. Любопытство заставило Шахину тихонько, чтобы никто не заметил, подойти к прекрасной незнакомке и расспросить ее обо всем, что так интересовало девочку. Но, подойдя ближе к тому самому месту, где она видела девушку, Шахина никого не обнаружила. Только оплывшая глиняная стена безмолвно стояла посреди таких же бесформенных холмиков. «Наверное, показалось», – загрустив, подумала Шахина, но все же внимательно оглядела стену, ничего примечательного не заметив. Ну конечно, ведь столько лет прошло! Шахина дотронулась рукой до стены и закрыла глаза…

* * *

Меванча нетерпеливо стояла у стен храма, переминаясь от волнения с ноги на ногу. Мараканда пустела, а вместе с тем обливалось кровью и сердце девушки. Она любила этот город, который был с ней с самого ее рождения. Обожала это тихое место у стены храма, где росло одно единственное гранатовое деревце, листочки которого шумно откликались на зов ветра. Солнце бледными лучами цеплялось за крыши домов и верхушки башен, дабы не позволить надвигающейся ночи хозяйничать в ее любимом городе. Впервые за столько лет Мараканда молчала. Угнетающая тишина некогда шумного и богатого города словно злорадствовала и казалась Меванче ужасно долгой. Но вот показалась фигура Эскотара, развеяв страхи и грусть девушки. Согдийский воин быстро шагал навстречу своей возлюбленной, держа в руках цветок алой розы.

– Эскотар! – воскликнула Меванча. – Я думала, ты уже не придешь.

Юная согдианка приняла розу и с благоговением взглянула на возлюбленного. Он был хмур и раздосадован, все время отводил глаза куда-то в сторону и мало говорил. Меванча не могла видеть, как мучается ее любимый, и спросила:

– Что случилось? Расскажи мне.

Темно-зеленые глаза Эскотара заволокло пеленой. Он бережно взял тонкую девичью кисть и накрыл ее своей ладонью.

– Спитамен убит. Не то массагетами, не то собственной женой. Александр уничтожает целые поселения из-за восстания. Становится опасно, Меванча. Мы не можем больше продолжать эту партизанскую войну.

Эта новость повергла девушку в шок. Она не могла смириться с тем, что происходит на ее родной земле. Меванча и Эскотар были в числе восставших, когда Спитамен взял на себя командование повстанцами.

– Ты должна укрыться в Ариамазе. Это самое безопасное место на данный момент. Войска Александра никогда не смогут взять эту крепость.

Меванча отрицательно покачала головой:

– Нет, ни за что, Эскотар! Я не брошу тебя здесь одного. И что это за война? Мы прячемся от Александра, словно трусливые мыши…

Согдийский воин перебил свою возлюбленную:

– Ты меня не слышишь, Меванча. Необходимо немного переждать. Возможно, мы сможем договориться с Александром и обойтись без жертв.

Меванча гневно взглянула на Эскотара:

– Что ты говоришь? Нельзя пожимать руку, держащую меч! Александр никогда не даст свободу Согду. Он хочет, чтобы мы слепо подчинились ему. А я не могу подчиниться человеку, который уничтожает мою родину!

– Прекрати, Меванча. Говорю тебе, уезжай на Согдийскую Скалу. Я не переживу, если с тобой что-то случится. Обещаю, я буду приходить сюда, на наше любимое место, и ждать тебя. Как только войска Александра будут повержены, мы сыграем свадьбу. А сейчас уходи, пока не поздно. Уходи!

Девушка не могла сдержать слез, не решаясь покинуть любимого. Дурное предчувствие овладело ею. Сомнение, гнев, досада, смятение – самые разные чувства одолевали согдианку. Она молча вертела в руках алую розу, не обращая внимания на острые шипы, которые впивались, оставляя на белых ладошках красные отметены.

– Меванча, мое священное пламя, – Эскотар взглянул в глаза любимой, утирая ее горькие слезы, – я клянусь тебе, мы еще встретимся. Но сейчас ты должна быть смелой и сильной. Побудь в Ариамазе, чтобы я был спокоен.

– Обещай мне беречь себя, Эскотар.

– Обещаю.

Меванча молча кивнула и, не глядя на возлюбленного, побежала прочь. Она знала, что Эскотар с грустью смотрит ей вслед. Понимала и то, что эта встреча с любимым может быть последней.

Горная крепость Ариамаз была самым неприступным местом Согдианы. Таковым ее делали высокие отвесные стены, затруднявшие подступы. Продовольствия, как заявила девушка Лала, хватит всем защитникам еще на десять лет. Находясь в крепости, Меванча каждую минуту думала о возлюбленном и не могла найти себе места. Красавица Роксана, дочь бактрийского вельможи Оксиарта, сидела спокойно, и лишь изредка можно было услышать ее тяжелый вздох. Бактрийская княжна порой угрюмо взирала на беспокойную Меванчу, метавшуюся из угла в угол.

– Прекрати, Меванча. Ты заставляешь меня переживать, – тихо произнесла Роксана. – Мой отец сказал, что нам опасаться абсолютно нечего.

Лала пожала плечами, а ее подруга Апана между тем встревоженно заявила:

– Я слышала, что Александр предложил нам сдаться.

– Да, но мой отец твердо решил стоять на своем, – успокоила девушку Роксана.

Лала вновь молча пожала плечами, продолжая смотреть в одну точку.

Роксана, заметившая, что ее слова нисколько не успокоили девушек, пустилась в разъяснения:

– Александр пообещал помиловать всех сдавшихся. Естественно, эти слова ничего, кроме смеха, у наших людей не вызвали. Отец лишь посоветовал Александру где-нибудь приобрести крылатых воинов, потому как иначе эту крепость взять не удастся.

– И что же Александр? – оживилась Лала и придвинулась ближе к бактрийской красавице.

– Не знаю, – честно призналась Роксана. Ей хотелось соврать своим новым подругам и сказать, что Александр решил сдаться и снять осаду крепости. Но она не могла этого сделать. Ложь никогда не бывает оправданной.

Наконец, Меванча присела и скорбно склонила голову.

– Что мы делаем?

Апана, Роксана и Лала не сразу поняли, что вопрос Меванчи был риторическим. Немного помолчав, последняя продолжила:

– Этот мир даровал человеку столько возможностей. У нас есть все для жизни: еда, одежда, дом, огонь, земля, воздух, вода. Но людям мало. Они предпочитают воевать, чтобы уничтожить все, что нам было даровано богами. И тут уже дело за малым: либо мы прекратим войну, либо война уничтожит всех нас.

Лала попыталась изобразить улыбку, но она вышла какой-то наигранной и вымученной. Роксана открыла рот, чтобы что-то добавить к словам Меванчи, но остановилась и просто опустила глаза.

– Но, если захватчики угрожают твоей родине, что тогда? Смириться и не воевать? – спросила Апана, внимательно глядя на Меванчу.

Юная согдианка встала на ноги, быстро прошлась по комнате, оглядела подруг и произнесла безапелляционным тоном:

– Никогда я не смирюсь с этим. И вам не советую.

Внезапно послышались крики и чьи-то голоса, которые с каждым мгновением приближались к комнате, где разговаривали девушки. Подруги сгрудились в углу и испуганно смотрели на вход. Апана решительно двинулась к стулу, схватила его и подперла им дверь, затем вернулась в угол. Обстановка накалилась до предела, нервы девушек были натянуты, словно струны чанга. Вдруг голоса затихли и стало пронзительно тихо. Секунды ожидания чего-то страшного и неминуемого казались целой вечностью. Напряжение не спадало, и Меванча, немного поразмыслив, заключила, что надо бы узнать, что же происходит снаружи. Она медленно направилась к двери, и в этот самый момент в комнату ворвались воины. Мужчины говорили на незнакомом языке, что-то кричали и, схватив девушек за руки, выволокли из крепости. Захватчики особо не церемонились с пленными, выталкивая из цитадели женщин с детьми. Сам Александр Македонский наблюдал за этой картиной, сидя на своем коне. Подле него стоял мужчина маленького роста, непохожий на эллина, скорее всего, бактриец. Он с серьезным выражением лица оглядывал заложников, а затем, получив команду Александра, громко закричал:

– Теперь вы принадлежите единственному Царю Азии – Александру Македонскому.

Чей-то ребенок горько заплакал, и Александр посмотрел в сторону, откуда доносился плач. С минуту завоеватель молчал, видимо, размышляя и обдумывая свои слова, а потом что-то тихо сказал бактрийцу и спешно покинул крепость. Согдийская Скала пала.

Девушек привезли в какой-то дом, где их нарядно одели и накормили. Но Меванча есть не могла. Все люди, взятые в крепости, теперь будут рабами. Без воли и каких-либо прав. Для свободолюбивой согдианки это было равносильно приговору. Роксана разговаривала с Апаной об Александре, рассказывая подруге, как он смог захватить неприступную крепость. Меванча заметила, с каким восхищением говорила бактрийская княжна.