Читать книгу: «Под знаком OST. Книга 1», страница 2

– Что у тебя с губами?

– Ба, пойдем вниз. Тебя твоя подруга ждет.

Она обняла бабушку за плечи:

– Ну, ба, пойдем вниз!

Елизавета Васильевна смотрит на Мусины губы. На них остатки красной, яркой помады. Она накрасила губы с утра, перед показом в ГИТИСе и забыла стереть. В доме Растопчиных пользоваться яркой помадой вовсе не принято. Муся вздохнула, нашла зеркальце на столике рядом со швейной машинкой, и посмотрев на остатки губной помады, на растрепанные свои волосы, решила стереть помаду с губ:

– Это – варенье.

– Сотри!

Бабушка протянула Мусе белый платок. Девушка отчаянно трет губы, но лишь размазывает помаду по щекам. Она услышала громкий голос Мити на террасе, а когда спустилась вниз к столу, увидела Митю стоящего на террасе. Он широко расставил ноги, руки засунул в карман, на скулах – желваки:

– Василий Андреевич!

Растопчин уже пил чай из белой фарфоровой чашки. Тетя Лиля подливала кипяток ему и себе из пузатого самовара. Гуля грызла громко кусковой сахар, сидя за столом, и наблюдая, как Зоя раскладывала пирожки. Василий Андреевич внимательно смотрел на Андреева:

– Да. Я вас слушаю, молодой человек.

Митя в запальчивости махнул руками. Очевидно, что он возмущен:

– Вот вы! Доктор наук, академик.

Тетя Лиля усмехнулась. Наивный молодой человек ее скорее забавлял, чем пугал. Василий Андреевич повторял за ним, улыбаясь:

– Да, я и академик, и доктор наук, и лауреат премий.

Митя же казалось не шутил, он кивнул на Трофима:

– Ну, обоснуйте ему научно, что такое коммунизм.

Василий Андреевич продолжил спокойно:

– Ну, что тут обосновывать. Посмотрите на этот шикарный стол. У нас здесь все – от каждого по способностям.

Растопчин сделал широкий жест, показывая на красивую белую скатерть, фарфоровый сервиз на шесть персон, на блюдо с пирогами, на самовар, на граненый графин с водкой, из которого тетя Лиля опять лихо налила себе еще одну рюмку водки. Ее заметно разморило от сытного обеда и обильного возлияния, чтобы не заснуть прямо в плетеном кресле-качалке, она вынула из ридикюля мундштук, достала табак из коробочки и сделала себе самокрутку:

– И каждому по стопарю!

Василий Андреевич расхохотался. Шутка – явно удачная. Тетя Лиля, закашлявшись, хрипло ему вторила, но Мите почему-то не смешно:

– Вот вы женщина, а говорите пошлости и вдобавок курите как паровоз.

Тетя Лиля удивленно посмотрела на юношу: «каков нахал!», но деликатно промолчала. За нее заступился Василий Андреевич:

– Митя, извинитесь, пожалуйста!

Трофим взял друга за руку, пытаясь что-то объяснить тихо на ухо. Ему также неловко, но Митя вырывался:

– Почему я должен извиняться? Вы все – неправы. Коммунизм будет и солнечная электростанция будет! И никто при коммунизме курить не будет!

Митя взялся за ручку стеклянной двери, вышел на крыльцо и громко хлопнул ей. Он сбежал с террасы, направляясь по дорожке от дома к калитке. Муся пыталась его остановить, она побежала вслед за ним:

– Митя, Митя… Стой! Ты куда? (тете Лиле) Эх, вы!…

Она то же выбежала с террасы, а тетя Лиля с укоризной посмотрела ей вслед:

– Эх, два сапога пара. Вернее два валенка.

Зое то же неловко, кроме того она видит, что отец расстроен выходкой сестры. Она обращается к младшей:

– Гуля, позови их обратно за стол.

В это время на террасу вошла Вера Сергеевна с вазочкой, полной варенья, стеклянными розетками и десертными ложками:

– А вот и варенье, малиновое.

Гуля взялась за малиновое варенье, пока Зоя хмурила брови, пылкий юноша ей явно понравился:

– Везет же Муське, и где она такого красавчика подцепила?

Зоя махнула на нее рукой, Гуля успела попробовать одну ложку принесенного варенья, но получив от Зои заслуженный подзатыльник, отправилась в сад за сестрой. Яблони в это лето отчаянно цвели, заполняя воздух дурманом и облетевшими лепестками. В сплетении веток Гуля не сразу заметила обнявшуюся парочку на дачной тропинке. Она спряталась за куст, чтобы подслушать их разговор. Муся явно пыталась остановить Андреева:

– Митя, стой! Ну, стой! Митя, остановись. Ну, не обращай на них внимание, Митя. И перестань обижаться.

– Я дурак? Да? Нет, просто они – неправы!

Митя неожиданно прижал Мусю к себе. Воспоминания дня, Муся – у него дома, так близка и досягаема, захватили воображение юноши. Он дотронулся до ее подбородка, провел рукой по щеке. Муся покраснела:

– Ты чего?

Митя неожиданно и страстно ее поцеловал в ответ. Гуля даже крякнула от зависти, но ветки скрывали их объятия, а обильные белые цветы заслоняли от нее сестру.

Близился вечер. Край солнца еще алел над горизонтом, но сумрак уже активно прокрадывался во все закоулки сада подмосковной дачи. Гуле стало зябко. Она поежилась, еще раз осторожно выглянула из-за кустов, чтобы запомнить дивную картинку целующихся Мити и Муси. Но на тропинке уже показался Трофим, Митя отстранился от девушки, и мальчики побежали на последний автобус. Аккуратно наступая на шуршащие и сухие ветки на земле, тихо и незаметно Гуля вернулась на террасу. За окнами дачного домика уже синела ночная мгла. Лунный свет очень скоро засеребрил дорожки, бросая блики на зеленый и деревянный заборчик вокруг сада. В яблоневом раю- затишье. Слышно лишь, как почти бесшумно падали лепестки с цветущих деревьев на землю, покрывая ее плотным белым слоем, как будто снегом. В комнате девочек – возня. Муся и Гуля дрались подушками, не давая друг другу уснуть. Вера Сергеевна поставила на террасе две керосиновые лампы, убавила огонек в фитиле и крикнула громко, обращаясь к сестрам:

– Прекратите, девочки.

Шум возни на минуту стих, слышны лишь тихие и короткие смешки и шепот. Вера Сергеевна прислушалась, но девочки похоже все же угомонились. Зато в образовавшейся тишине слышался сухой и отчетливый звук печатной машинки, а также голос Василия Андреевича, диктующего Зое свой очередной трактат. Вера Сергеевна осторожно заглянула в окно кабинета мужа на первом этаже, которое как раз выходило на террасу. Профессор Растопчин диктовал Зое наизусть выдержки из своей диссертации, одновременно складывая из спичек маленький домик. Стена его росла, становясь все больше и больше. Вот появилась и крыша. Он много лет увлекался этими поделками, выкладывая из обычных спичек домики, а однажды выстроил целую кремлевскую башню. Зоя сидела за машинкой и аккуратно печатала с его слов, а он, делая паузы, произносил:

– Зоя, пиши! (читая) «Свобода – это стойкость, решимость. До самой смерти. Свобода – это величайшая верность истине».

Зою отвлекло короткое шуршание за окном и звонок телефона. Она прислушалась. Мама с кем-то говорила, но потом положила трубку и опять настала тишина. Лишь слышалось шуршание опадающих белых лепестков

с яблоневых деревьев и очень далекий звук гудка паровоза. Зоя сосредоточилась на печатном листке:

– Хорошо (читает) «До самой смерти. Свобода – это…»

Но Василий Андреевич не успел ей ответить. В кабинет вошла Вера Сергеевна. Она встревожена, бледное лицо выдавало ее беспокойство:

– Вася, я тебя прошу. Позвони сейчас же Педину и откажись от Любарского. Скажи, что ты не читал его работ. Не успел.

Василий Андреевич смотрел на жену удивленно:

– Вера, мы уже все это обсудили, и потом, я вовсе не могу отказать своему ученику.

Вера Сергеевна всплеснул руками. Зоя разглядывала родителей удивленно, она ни разу не видела, чтобы они ссорились:

– А от своих детей ты можешь отказаться? (закрывает лицо руками) Вася, ты только что всех нас предал.

– Что ты говоришь?!

– Да, ты нас предал!

Зоя вскочила, она увидела, что отец побледнел. Он тер виски. Зоя воскликнула:

– Мама!

Но Вера Сергеевна неумолимо продолжала:

– Зоя, молчи. Ты ничего не понимаешь, сейчас звонили и сказали, что арестовали Любарского.

– Витю?

– Да, а вот этот товарищ является его научным руководителем. Понимаешь? И следующим, папочка, будешь ты. А потом все мы!

Василий Андреевич замолчал, подошел к окну, посмотрел в него коротко, потом погладил свою лысину, по всему видно, что он обескуражен известием об аресте своего ученика. Обернувшись, он увидел испуганные глаза Зои. Собравшись, Василий Андреевич отчетливо произнес:

– Я должен отвечать за каждое свое слово. Должен быть верен каждому своему слову. Самому себе. Если я учу одному, а потом поступаю по-другому, значит, меня просто нет. Я не существую.

Зоя влюбленными глазами смотрела на отца, запоминая каждое слово. Она его боготворила, бесконечно доверяя всему, что он скажет. Вера Сергеевна всплеснула руками:

– Вася, это – все философия. Я уже сыта по горло твоей философией.

Вера Сергеевна выбежала из кабинета мужа прямо в сад, ее душили рыдания. Неожиданно в саду появилась Муся в ночной рубашке. Очевидно, что она слышала спор родителей и решила выяснить, что случилось. Увидев мать, которая тайком утирает слезы, Муся бросилась ее утешать:

– Мама, мамочка… Ну, ты чего?

Муся прижилась к Вере Сергеевне. Та неловко ее поцеловала в макушку, обняла за плечи:

– Он эгоист, он думает только о себе.

Мусе неловко слышать эти слова об отце в третьем лице:

– Мам, ну, вы поссорились.

– Мария, ты ничего не понимаешь!

– Мамочка!

В саду – прохладно, Мусе стало зябко, и Вера Сергеевна накинула ей на плечи свой красный вязаный платок. Они решили вернуться на дачу. В светящемся окне папиного кабинета еще виднелись силуэты двух фигур: Василия Андреевича и Зои. И даже в саду слышен их диалог:

– Папа, они разберутся и выпустят его.

– Зоя, Виктор Любарский тут абсолютно ни при чем. Это все намного серьезнее.

Внезапный шуршащие по щебню автомобильные покрышки привлекли внимание Муси и Веры Сергеевны. Мать Муси подошла к забору ближе и выглянула на дачную дорогу. Свет двух фар черного «воронка» мгновенно ослепил ее:

– Муся, это все, все…

Муся бросилась к забору и увидела подъезжающую черную машину. Ее зловещий силуэт все ближе к их дому, и вот уже из машины вынырнули два офицера НКВД. Они направились прямо к их калитке. Муся испуганно посмотрела на маму, но Вера Сергеевна застыла словно изваяние. Красный платок упал с плеч Муси прямо на белые лепестки цветков, но девушка будто не замечает этого. Муся бросилась к дому, ворвалась в кабинет отца. Василий Андреевич похоже то же увидел из окна черный «воронок». Он – бледен и сосредоточен:

– Зоя, обещай мне, что ты позаботишься о маме и о сестрах.

– Пап!

Муся, растрепанная и бледная, тихо шепчет:

– Пап, там машина черная приехала.

Зоя от испуга закрыла себе рот рукой:

– Как? (выглядывая в окно) Где?

Растопчин быстро отдал свою диссертацию Мусе:

– Быстро. Сожги мою диссертацию, живо. (Зое) Так, а ты принеси мне дедушкин саквояж старый.

Муся схватила папку с тесемками и побежала на задний двор сада. Зоя, которая очень быстро нашла саквояж в шкафу, неожиданно начала плакать. Василий Андреевич же собирался, бросая в саквояж рубашки, бритву, зубную щетку, книжки, но, увидев, что старшая дочь захлюпала носом, прекратил сборы. Он снял с вешалки свое пальто, надел его, но потом снял, и машинально положил в карман собранный из спичек домик. Задумался и сказал:

– Все, успокойся. Ну, что ты! – Он гладит Зою по голове. – Они разберутся, это недоразумение, это все недоразумение, они обязательно разберутся, и я вернусь.

Зоя испуганно смотрела на отца. Очевидно, что Василий Андреевич с ней прощался. Зоя начала рыдать еще больше, бросилась к отцу на шею, обняв:

– Папочка!

Василий Андреевич пытался успокоить дочь, сел с ней на диван, обняв за плечи:

– Успокойся.

– Ты не поедешь никуда.

Василий Андреевич пытался шутить, улыбнулся грустно:

– Ну, и не поеду никуда.

– Я тебя никому не отдам.

Зоя прижималась к отцу, рыдая на его плече. Профессор Растопчин пытался успокоить старшую дочь:

– Да, все будет хорошо. Успокойся, деточка!

Василий Андреевич гладил Зою по голове, по спине, но Зоя плакала навзрыд, в то время как Муся, выполняя волю отца, сжигала листки из папки, которую дал ей в руки Растопчин. Костер на задворках дачи уже догорал, а Муся все вытаскивала листки бумаги из папки, бросая их в огонь. Она пыталась их читать, хотя напечатанные строчки сливались из-за слез, которые застилали ей глаза. Мария тихо читала вслух то, что написал отец:

– «Свобода – это не хаос, но воля к истине и порядку. Свобода – это стойкость и решимость до самой смерти. Свобода – это величайшая верность истине»…

Муся расплакалась еще больше, слова отца кажутся ей пророческими, и она все время повторяла их. В какой-то момент она будто услышала его голос: «Свобода – это не хаос, но воля к истине и порядку. Свобода – это стойкость и решимость до самой смерти. Свобода – это величайшая верность истине». Когда последний лист диссертации профессора Растопчина догорел в угасающем костре, Муся встала с коленок и обреченно пошла в сторону дачного дома. Белый дым заполнял яблоневый сад. В доме еще слышны возгласы Веры Сергеевны, всхлипывания Гули и Зои, но уже через час в дачном поселке восстановилась звенящая тишина, прерываемая звуками долбящего ствол дерева дятла и унылым «ку-ку» заблудившейся кукушки.

Наутро за столом на дачной террасе собрались все женщины Растопчины. Однако ни Зое, ни Гуле, ни Мусе совсем не хотелось есть. Вера Сергеевна села за стол позже всех. В ее руках белел фарфоровый чайник с чаем. Она налила себе и маме, Елизавете Васильевне. Попробовала. Чай обжигал губы. Она посмотрела на бледные лица девочек, и ей захотелось заплакать. Однако она быстро взяла себя в руки:

– Муся, Гуля, Зоя! Ешьте.

За столом повисла пауза. Первая пришла в себя Муся:

– Не хочу.

– Это что за голодовка?

Девочки сидели молча за столом. А потом Зоя неожиданно для себя начала плакать. Слезы текли из ее глаз непроизвольно, а она просто не могла или не хотела их остановить. За Зоей начала хлюпать носом и Гуля. Муся сдерживалась дольше всех, но и в ее уголках глаз блеснули первые слезинки. Вера Сергеевна попыталась успокоить всех:

– Вы будете есть, влюбляться, выходить замуж. Петь и танцевать, жить ради папы, даже если он не вернется.

Зоя быстро:

– Он вернется.

Зоя смотрела в пространство безучастно, утирая платком глаза. Но неожиданно на террасу ворвался Митя. На его лбу выступил пот. Видно, что он бежал от автобусной остановки бегом. Муся вскочила со стула, ей казалось, что они вчера с Митей распрощались на целое лето. Муся просто умоляла Митю не мешать ей готовиться к экзаменам в ГИТИС:

– Митя… ты!

– Война началась.

Трагическое известие все осознали не сразу. Муся и Гуля вскочили, побежали в другую комнату, включили радиотарелку на полную громкость. Митя побежал за ними. Из динамиков слышался хриплый голос Молотова:

– Сегодня, 22 июня, без всякого объявления войны фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз.

Зоя тоже подошла ближе к радиотарелке, прислушиваясь. Елизавета Васильевна, сидящая за столом, задумчиво размешивала десертной ложкой сахар в чашке, а Вера Сергеевна спокойно откусила пирог. Кажется, будто они и вовсе не слышали сообщения по радио о войне. Наконец-то Вера Сергеевна встала, обняла мать за плечи и тихо шепнула ей в ухо:

– Мама… Это война, мама.

– Да, Верочка… Да. Я поняла, родная моя.

Глава 2. Москва / Подмосковье. Сентябрь 1941

В городе уже чувствовалась осень. Дорожки усыпаны желтыми листьями, лужицы закованы ледяной паутинкой по утру. Муся шлепала в ботинках по тротуару. На ней – мамина кофта. Лицо бледное, под глазами – явные круги. Митя позвал ее к Дому культуры на окраине Москвы на проводы в армию. Его самого и Трофима вызвали почти в одно и то же время в военкомат повесткой. Институтам в которых числились товарищи Муси, полагалась отсрочка от армии, но Митя с первых же дней войны упорно подавал прошение с просьбой отправить его на фронт добровольцем. Трепалина не отставал от друга. И вот удача им улыбнулась. Мите и Трофиму пришла повестка с просьбой присоединиться к народному ополчению Москвы.

Чем ближе Муся подходила к призывному пункту, тем больше встречались ей на пути бритые наголо новобранцы, военные с красными околышами на лацканах кителей и женщины с белыми косынками на голове, украшенные красными крестами. Толпа людей все прибывала, а Муся с трудом продиралась через человеческий забор, высматривая Митю и Трофима, пока наконец-то не увидела строй парней в кепках. Командир, который ходил вдоль строя, по очереди выкликал их имена:

– Скоротав, Концев, Донсков…

Парни, подхватывая рюкзаки, делали шаг из строя, выкрикивая «Я!», и вставали обратно в живую человеческую очередь. Лейтенант, а Муся уже разбиралась в ромбах на стоячем воротничке цвета хаки, отдал команду:

– Отряд народных ополченцев! Слушай мою команду, равняйся. Смирно…! Налево!

Мусю оттеснила толпа, еле сдерживаемую двумя комендантами. Одна из провожающих девушек толкнула ее в спину:

– Витя, Витя! Пиши, номер полевой почты дадут, и сразу пиши.

Строй новобранцев уже развернулся спиной к толпе и начал движение к Дому культуры. На окнах Дома виднелись белые кресты, стекла закрывали мешки с песком. Один из парней в строю обернулся и крикнул, размахивая кепкой:

– Ксюша, Ксюша! Я вернусь, не плачь

Неожиданно некто схватил Мусю за талию. Она охнула, обернулась:

– Девушка, вы не меня пришли провожать?

Мужчина достаточно взрослый, усатый. От него неприятно пахло табаком и водкой. Муся вырвалась, отрицательно покачала головой и попыталась пробраться поближе к выходу из ДК. Однако толпа провожающих мешала ей, оттесняя к краю площади:

– Сынок, ты ешь там, ешь, вот пирожки на дорогу.

Женщина в платочке протягивала узелок с пирожками худосочному парню с большим кадыком, тому неудобно, он явно хотел, чтобы мать побыстрее ушла:

– Мама, не плачь.

Муся сделала шаг вперед, пока ее просто не оттолкнула женщина с черными растрепанными волосами. Ее голова не покрыта платком, глаза безумны:

– Андрей, мы тебя ждать будем. Будем ждать!

Женщина подняла на руки пятилетнюю девочку. Та тянула руки к отцу, кудрявому молодому мужчине в роговых очках, и плакала:

– Папа, папа! Возьми меня на ручки.

Мальчик семи лет, стоящий рядом, прижимаясь к женщине, то же кричал отцу:

– Папа, а тебе ружье дадут? Дашь пострелять?

– Сынок, дам, конечно. Не плачь. (махнул рукой) Марусь, я вернусь скоро, немцев быстро постреляем.

Короткое время женщина и ее сын шагали вместе в одном ряду с новобранцами, пока комендант не отсек ее и Мусю от взвода солдат:

– 32-й полк народного ополчения! Стррроооойся!

Парни в кепках построились по одному в две шеренги, переговариваясь друг с другом.

– Андрюха, ты куда попал?

– А ты? Отправка когда?

– Вроде бы завтра!

Муся еще какое-то время выглядывала из-за плеч провожающих, пока ее не отвлек Трофим. Он выбежал первым из призывного пункта в ДК:

– Мария, привет.

– А где Митя?

– Он там, еще в медкомиссии.

– Ну и что?

– Все отлично. Здоров как бык, только окулист какие-то таблицы показывал, я не одной буквы не угадал. А так все отлично!

К Трофиму подбежал и Митя. Он хлопнул друга по плечу. Муся обернулась радостно к нему. Ну, наконец-то! Нашлись.

– Митя!

Митя шуточно ударил по носу Трофима. Настроение у него – прекрасное. Мальчики радостно бегали друг за другом, как два щенка на прогулке.

– Разрешили. Один там упрямый сидит, а я еще упрямей. Пока не подпишешь бумагу, сказал ему, не уйду.

– Молодец!

– Слушай, Трофим, я с капитаном поговорил. Он обещал нас вместе отправить!

Муся охнула:

– Когда?

– Послезавтра. Только стоп! Погоди!

Митя увидел вдруг, что у Муси глаза – на мокром месте. Еще чуть-чуть, и она заплачет навзрыд. Он обнял девушку:

– Тихо, тихо. Муся, ну, ты что? Не надо, не плачь.

– Не буду.

Митя прижал к себе Мусю. А она уткнулась в его рубашку, хлюпая носом. Трофим ревниво наблюдал за ними:

– Боец, прекратите близость. (ударил Митю по плечу) Рядовой, отпустите штатскую.

Трофим натянул кепку Мите на нос. Митя наконец-то отпустил Мусю, побежал за Трепалиным:

– Эх ты! Вот попадешь со мной в один окоп!

Мальчики убежали вперед, а Муся смотрела им вслед напряженно, будто видела в последний раз. Муся закрыла глаза, и вот она – уже в студии при кинотеатре вместе с Митей. Они решили записать бумажную пластинку себе на память. Это новое изобретение, появившееся в кинотеатрах, с настоящим микрофоном для озвучки зарубежных фильмов, только появилось в Москве. Субтитры были не в моде, поэтому, когда в кинобудках появились зубастые валики для записи звука, желающих увековечить свое пение, декламацию или поздравление нашлось много. Когда инженер пригласил их, чтобы сделать запись звука, Митя решился на признание:

– Я на фронт ухожу. Хочу своей невесте звуковое письмо оставить.

Внезапно инженер остановил запись, смущенно пожал плечами:

– Целлофана нет. Только вощеная бумага…

– Ну, давай бумагу. Ладно.

Митя освободил место в кинобудке, усадив на свой стул Марию прямо перед микрофоном:

– Мария, Муся… заходи, заходи. Садись!

– Митя, ну что ты придумал опять?

– Письмо запишем на память, ты, а потом я. (инженеру) Эй, давай, включай свою аппаратуру! Мы готовы!

Бумажная лента, заправленная в два латунных валика, крутилась медленно, фиксируя слова. Инженер кивнул головой:

– Приготовились, девушка? (пауза) Можно.

Муся вздохнула, Митя казался ей сквозь матовое стекло студии загадочным принцем из сказки. Ей захотелось заснуть, а проснувшись, узнать, что никакой войны и вовсе нет, а Митя не уходит в армию. Муся сделала паузу и произнесла в микрофон слова, которые Митя будет вспоминать всю войну:

– Митя, я очень люблю тебя, я люблю тебя и буду ждать всегда. Я люблю тебя, и это на всю жизнь.

Голос Муси звучал гулко, эхом отражаясь от стен. Когда она наконец-то замолчала и встала, то Митя попытался сесть на ее место. Теперь он видел ее сквозь мутное стекло, и она ему казалась сказочной принцессой:

– Так, теперь я. Меняемся местами.

Муся встает, уступая Мите. Но записать Митин голос не удалось вовсе, инженер долго щелкал тумблером, а потом неожиданно произнес:

– Тока у нас нет. Техника бастует.

– Эй, мы так не договаривались…

– Простите, молодой человек, вернетесь с войны – запишем и вас.

Митино отражение пропало в стекле, он вскочил, а Муся осталась одна. Ей стало тревожно отчего-то, и она пристально и тревожно всматривалась в свое отражение. Судя по всему, с Митей она расставалась надолго, а может быть навсегда…

Зима в тот военный год выдалась суровой. Мороз больно хватал за щеки, снежные заносы не давали пройти ни в магазин, ни в школу. Гуля посещала занятия, которые вовсе не отменили в связи с военным положением и прорывом советского фронта войсками Вермахта. А вот в ГИТИСе занятий не было. Муся, удачно прошла все туры на первый курс и ее зачислили, однако в сентябре она уткнулась в табличку на двери деканата: «Все ушли на фронт». Девушке стало очень грустно. Проводив Митю и Трофима в армию, Муся ждала от них писем, однако они все не приходили и не приходили. Она пыталась устроиться в военный госпиталь, копала траншеи в Подмосковье, сбрасывала по ночам с крыш зажигательные бомбы. А потом и вовсе поехала в военные части развлекать бойцов русскими народными танцами вместе с самодеятельным театром ГИТИСа. Зоя числилась в медицинской аспирантуре, писала диссертацию по особенностям человеческой головы и влияния операций на мозговую деятельность, и на работу также не ходила. Зоя то же добровольно выезжала на рытье окопов в Подмосковье, но пойти на фронт или устроиться в военный госпиталь не удавалось, ей почему-то все время отказывали. Вера Сергеевна считала, что это все из-за ареста отца, профессора Растопчина. Однако жить становилось все сложнее. В городе ввели карточки, хлеба решительно не хватало. В Москве стало тревожно и холодно. Участились драки и грабежи. На семейном совете Растопчины решили остаться на даче. Печка отлично работала, дров хватало, а перезимовать можно и в Подмосковье. Однако вскоре Зоя тяжело заболела. И тот злополучный день Вера Сергеевна отправилась за пайком для всей семьи в ближайший районный магазин на автобусе. Когда она подошла поближе к продмагу, то увидела страшную картину: огромная толпа собралась у закрытых дверей в надежде получить свой кусок хлеба. Ни патруля, ни очереди, никого, кто мог бы организовать бушующую народную массу, не наблюдалось. Очевидно, что продмаг закрыли несколько часов назад, и хлеб не привезли. Толпа гудела возмущенно:

– Да, погоди ты, куда прешь.

– Вы здесь не стояли.

– Мама, мама, иди сюда.

– Куда, вы прете, мамочки.

– Наглые какие!

Вера Сергеевна хотела вернуться домой. Толкаться в общей толпе было неприятно, да и небезопасно. Однако неожиданно на площади появилась черная машина, по виду – ЗИЛ. На переднем сидении виден мужчина в пенсне и в шляпе. Толпа замерла, все надеялись, что кто-то из городского Комитета компартии разъяснит, что же случилось с машиной хлеба. Кто-то даже узнал пассажира, райкомовского работника – Петухова. В его руках качался фикус, на заднем сидении – чемоданы и коробки. Женщина рядом с Верой Сергеевной, зашипела:

– О, начальство драпает. На машине. Фикус прихватил, гляди, интеллигент, ишь ты…

Рядом ей стала возражать дама в пенсне:

– Ну, при чем тут интеллигенция? Интеллигенция вся здесь. А это вот спекулянты и приспособленцы.

Вера Сергеевна смотрела, как машина, шурша шинами по мостовой, проехала мимо, вздохнула, и в этот самый момент дверь в магазин открылась. Толпа, тут же забыв о беглеце с фикусом, бросилась внутрь:

– А сколько хлеба в одни руки дают? Говорят, нормы снизились.

– Да вроде как и раньше: четыреста пятьдесят грамм на работающего, двести пятьдесят грамм – на иждивенца.

– Куда прете? А?

Вера Сергеевна наконец-то решилась подойти к ступенькам продмага:

– Простите, а молоко и сыр по карточкам дают?

На ступеньках стояла простая бабка в платке и с узелком. Она неприветливо посмотрела на интеллигентную даму в зимней соболей шапке и боа. Цепким взглядом оценила кольца на руках Веры Сергеевны, поджала губы:

– Гражданочка, за молоком и сыром вам в деревню нужно. Там они есть! (кивнула на руки) Вы вот снимите кольца с себя, что получше и поменяйте на еду.

Сзади к ней подбежал крепкий парень в кепке и бушлате, толкнул плечом:

– А у вас иждивенцев много? Я слышал, педагогам больше хлеба положено.

– Я – не педагог. Увы! У меня дочь заболела.

Парень, ухмыляясь, зашел внутрь магазина. И Вера Сергеевна будто что-то почувствовала. Она посмотрела на свою сумку, и, о боже, замок – открыт, ридикюль нараспашку, продовольственных карточек нет: недельных, с пайком для нее, Муси, Зои, Гули и бабушки. Вера Сергеевна залезла в карманы своего пальто, выворачивая наизнанку: пусто. Ей захотелось заплакать, она сделала шаг к магазину, но вышедшая на крыльцо продавщица закрыла дверь продмага перед самым ее носом. Очевидно, что ее обокрали! Через час Вера Сергеевна, уже у постели Зои, разговаривала с доктором. Тот писал убористым подчерком на рецепте:

– Питание, питание и еще раз питание. Жиры. У нее – очень глубокий бронхит. Возможен даже туберкулез.

– А какие жиры?

– Масло, творог, молочные продукты. Из жиров: сало, на худой конец красная икра.

Доктор смотрел сочувственно на бледную Зою, а потом развернулся и вышел из комнаты, где та лежала на кровати почти в забытьи. Вера Сергеевна проводила доктора до двери дачного домика и, закрыв дверь, тут же начала сборы. Перебрав весь свой гардероб, она нашла две старые и ненужные шубы, платья, часть посуды. В общем все, что можно обменять на продукты в ближайшей деревне. В тот самый момент, когда Вера Сергеевна укладывала в чемодан драповое пальто Растопчина, на кухню к ней вышла Муся:

– Мама, это же папино!

– Больше ни слова, иначе я рассержусь, надо брать именно папину одежду для обмена на продукты в деревню.

Муся замолчала, ей стало неловко, а на кухне показались Гуля и Елизавета Васильевна. У бабушки в руках – ее собственная шуба. Она молча положила ее в общий чемодан:

– Верочка, ну куда же ты одна?

– Вы не волнуйтесь, я как только все обменяю, сразу обратно. Так все делают!

Елизавета Васильевна обняла дочь, а та вдруг всплакнула:

– Мама, мамочка… Не волнуйся, так надо… я в деревню на обмен. И сразу обратно, Зое очень надо.

Муся посмотрела на мать, а потом решительно достала с антресолей второй чемодан, переложила часть вещей̆:

– Мама, я с тобой.

– Нет, не надо… И не спорь со мной.

– Нет, не спорь ты со мной… Иначе я тоже рассержусь.

Гуля неожиданно прервала их диалог:

– И я поеду…

– Нет, куда ты? А за Зоей кто будет смотреть?

Вера Сергеевна вздохнула, и махнула на Мусю рукой, продолжая сборы. Она почти согласна взять Мусю с собой, одной действительно страшновато:

– Вы главное не волнуйтесь, это совсем рядом. Мы там когда-то грибы собирали. По Можайскому шоссе. Деревня Васильево. Помнишь?

Вера Сергеевна неожиданно села на стул, защемило сердце или устала. Бабушке, Елизавете Васильевне, показалось, что дочь ее напрасно успокаивает. Дела в прифронтовой полосе обстояли явно хуже, чем сообщал по радио сам Левитан. Судя по слухам, немцы уже могли быть там, на Можайском шоссе. Бабушка мелко перекрестила Веру Сергеевну, потом сняла с себя крестик и надела его на Мусю. Некрещеная Муся посмотрела на бабушку удивленно. Она в свое время принципиально отказалась креститься, хотя Елизавета Васильевна настаивала, новая мода на атеизм не дала планам бабушки сбыться, и Мария так и осталась некрещеной. Муся вздохнула:

– Ба, ну, не надо. Это суеверие.

Бабушка перекрестила и Мусю, поцеловала ее в лоб:

– С богом!

Елизавета Васильевна обняла внучку, потом дочь, прижимаясь к ней. Думала ли сама Муся, что бабушка прощалась с ней навсегда? Мрачные мысли не оставляли девушку, и эхом звучали последние слова напутствия:

– С богом, с богом!

Очнулась Муся не сразу. По дороге навстречу ей и маме ехали телеги, груженные домашним скарбом. Женщины и дети шли в сопровождении колонны солдат совсем в другом направлении. Шла скорая эвакуацию из мест боевых действий. Под ногами отступающих чавкала грязь, хлюпали лужи. Сапоги месили только что выпавший снег, превращая его в черную кашу. Судя по лычкам на лацканах шинели, впереди колонны шел капитан, он сопровождал беженцев:

– Подтянись. Кучнее идем, кучнее. Боец Середко, не отставать!

Муся и мама Вера просто застыли с двумя чемоданами, гружеными на маленькую тележку. Неужели нужно поворачивать назад? И они идут не туда? К капитану тем временем подбежал солдат, отдавая честь дрожащей и замерзшей без рукавиц рукой:

– Товарищ командир, можно я впереди встану?

– Вставайте (колонне) Левой, левой. Пошевелитесь, братцы.

Солдат побежал вперед, пристроившись к такому же как он, солдату:

– Братцы, табачку не найдется?

– Нет, откуда? (солдат залез в карман, доставая кисет) Ладно, держи!