Читать книгу: «Такая-сякая», страница 11

Я очень люблю лес. А муж со мной в лес больше не ходит. Однажды мы с ним заблудились в трех соснах по моей вине, кружили-кружили, спорили, с какой стороны солнце должно светить, с какой – электричка слышаться, проплутали полдня и уперлись в глубокий, прямо-таки противотанковый, ров. Муж стал ругаться, а на меня от этого и от усталости смех напал. Прекрасная осенняя погода, легкие пустые корзины, незнакомая местность, любимый человек рядом, – настоящее романтическое приключение, а он ругается, да еще и убегает от меня. Теперь грибы приносят к столу добрые люди, а ягоды покупаем на рынке.

С мамой же мы пол-лета проводили в лесу. Ягоды собирали на коленках или на попе в специальных ягодных штанах. Посмотрим друг на друга, красных, потных, перемазанных, со съехавшими у кого куда кепками – хоть на палки надевай птиц отпугивать – и хохочем.

Один раз, когда я была беременна на седьмом месяце, мы с ней напали на ягодное место и не заметили, как началась гроза. Дорвавшаяся до ягоды мама сказала:

– Переждем под деревом: гроза сейчас закончится.

Но гроза только усиливалась. Резко потемнело. Лес сразу стал дремучим. С дерева закапало за шиворот, а затем полило, как из ведра. Насквозь промокшие, мы бежали по скользкой дорожке, которую хлестал косой ливень и полосовали молнии, падали, рассыпая малину и чернику, вставали, снова бежали. Я не останавливалась, не смотрела на маму, думала только о будущем ребенке, который мог и не выдержать такого бега. Добравшись до дома, мама выпила водки, а я горячего чаю, – и все вроде бы обошлось.

Немного раньше был еще один экстремальный случай, тоже связанный с мамой и моей беременностью. Я обрывала усы у клубники и слушала радио. Когда засосало под ложечкой, встала со скамеечки – пора обедать. Позвала маму – не отвечает, стала искать – нигде нет. Заволновалась: «Лежит где-нибудь с инсультом или инфарктом: у нее же давление». Обошла все опоясывающие кооператив канавы. Спросила соседку справа, когда она в последний раз видела маму. Соседка сказала, что час назад к маме приходила Вера Ивановна. Бегом к Вере Ивановне. Дверь в домик открыта. Я отдернула развевающуюся шторку и обомлела: лежит на диване со спущенной до пола головой неподвижная мама, а на соседнем диване – почти в таком же положении Вера Ивановна. Я решила, что они мертвы, а убийца прячется в другой комнате, и, трясясь от страха, выскочила наружу и закричала на весь кооператив:

– Маму убили!

Через минуту все, кто в этот день был на даче, оказались на «месте происшествия». Сосед слева отвел меня в сторону и тихо сказал:

– Не волнуйся – они пьяные.

Оказывается, у Веры Ивановны был день рождения, она позвала маму на часок отметить это событие, а мама решила, что я не замечу ее отсутствия, и не стала мне говорить, ушла по-английски, чтобы я не осуждала ее за слабость к застолью. Выпили они самодельного вина из черноплодной рябины и отравились. Пришлось вызывать скорую помощь и делать обеим промывание.

Давно-давно в Анапе был еще один случай, хранящийся с этим в одном отсеке памяти. Мама очень любила виноград. Каждое утро ходила на рынок и приносила целую корзину винограда, сама не ела, а нас с сестрой заставляла. Сон у меня до сих пор прозрачный. Вот и тогда в Анапе я просыпалась ночью от какого-то звука, открывала глаза и видела маму, с жадностью поедающую в темноте виноград. Примерно о том же мне говорила баба Маня, папина мама, несколько лет перед смертью живущая с моими родителями и страдающая бессонницей:

– Наташа ночью открывает холодильник и ест.

Я не психолог. Разве мама не заслужила есть, что ей хочется, и жить, как ей хочется?

Мои переживания каким-то образом повлияли на внутриутробное развитие плода, и Сережа родился с трепетной нервно-психической организацией.

При маме дачная жизнь включала в себя ежевечерние променады: приятно было пообщаться со знакомыми, посмотреть на красоту усаженных цветами участков, – в отличие от нашего сплошного огорода, устроенного прагматичной мамой. Однажды прохладным уже вечером она достала из шкафа два пальто, сто лет назад вышедших из моды, но когда-то лучших в ее гардеробе. Теперь другие времена. Свезенная на дачу рухлядь давно выброшена – одеваемся во все лучшее. А тогда я надела белое с начесом, а мама – голубое кримпленовое. Накрасились и пошли гулять по кооперативу. Два клоуна. От Феллини. Мамин знакомый, кандидат наук и обладатель модной жены, с удивлением посмотрел на нас и улыбнулся:

– Куда это вы вырядились?

Смеялись мы с мамочкой до конца прогулки: она была такая же хохотушка, что и я. Бабушка бы сказала: «Смех без причины – признак дурачины» или «Ну вот, опять к ним смешинки в рот попали». Когда я ребенком услышала эту фразу в первый раз, то долго допытывалась, что такое «смешинки» и как они попадают в рот.

Всю жизнь я поражалась маминому таланту ввернуть в разговоре меткое словечко. Она скажет его серьезно, я – с задержкой на осмысление – начинаю смеяться, она, глядя на меня, – тоже, – и не можем остановиться.

Мамин дачный интеллектуальный досуг помимо чтения включал в себя преферанс со Славкой Туловским и шахматы с любимым зятем. Когда Славка запил, остались только шахматы.

– Ну, что, сыночек, сыграем?

Если «сыночек», т.е. мой муж, выигрывал, она очень расстраивалась:

– Да. Память и мозги уже не те.

На мой вопрос, какой счет по партиям, тактичный муж, уважавший былые спортивные заслуги тещи, неизменно говорил:

– Фифти-фифти.

За несколько лет до смерти мама похудела и стала очень уставать. Если ходили за грибами, то недалеко. Через полчаса мама садилась на мягкую моховую кочку, преданный Дик пристраивался у нее в ногах, и она извиняющимся голосом говорила нам с Сережей:

– Мы с Дикочкой вас здесь подождем.

Очень переживала утрату прежней красоты. У зеркала жаловалась:

– Лучше на себя не смотреть: старая, страшная.

Но я-то любила ее от этого еще больше.

– Какая же ты страшная и старая? Глаза такие же голубые, а твои ровесницы по сравнению с тобой – древние старухи. Ты просто перестала следить за собой. Подкрась реснички, намажь губы и вперед!

Как мама раньше следила за собой! Постоянно делала маски, учила меня правильно кончиками пальцев наносить крем на лицо. Когда начинался грибной дождь, мы кубарем слетали с лестницы на косметический массаж и, как две дурочки, подставляли счастливые лица под колкую дождевую шрапнель.

А теперь в летнем душе я терла ей спину, а она, стесняясь, просила:

– Не смотри на меня, старуху с обвисшей кожей!

На что я ей отвечала:

– Ты у меня такая стройная, мне бы твою фигурку!

И она, приободренная, начинала улыбаться.

От нее я слышала то же самое, всегда:

– Какая ты у меня красавица, умница!

А уж как она нахваливала мои кулинарные способности:

– Только на даче и поесть! Как в ресторане! Ну, дочка, ты нас закормила – год вспоминать будем!

И я, правда, старалась всегда любимую мамочку чем-то порадовать, не за похвалы, конечно, а от всего сердца! Теперь меня нахваливает папа.

Как можно забыть долгие сидения большой семьи у вечернего костра, когда смотришь на мерцающее, с кусающими друг друга языками, завораживающее пламя и невольно думаешь о чем-то сокровенном? Разве не огонь на заре человечества собрал людей вокруг себя, и делает это по сей день, отрешая от суетного и обращая к вечному?

В мамины времена у костра сидели в телогрейках, в старых пальто умерших родственников, нахлобучив на голову каждый свое гнездо. Чучела, да и только. Как-то, посмотрев на горящие сложенные неумехами-женщинами в навал бревна и живописное окружение, я сказала:

– Кладка называется «бомжи греются».

Часто, глядя на устланные большими квадратами покрашенного оргалита потолки, на стенные панно из косо уложенного горбыля и фигурные вырезы каждой соединяющей дощечки, я удивляюсь, – как можно было из говенного строительного материала сотворить такую красоту? И думаю о Васе, плотнике-краснодеревце, самородке, выброшенном на обочину жизни сразу после рождения и до самой смерти пытавшемуся пробиться к человеческому существованию.

Помню строительное общежитие на первом этаже, где жила наша школьная подружка Катя и ее младший брат Вася со своей безмужней матерью-маляром. Вечерами женщины-маляры пили водку с мужчинами, и мы частенько подглядывали за этим в незашторенные окна. Кате каким-то образом удалось пройти через ад и не упасть на самое дно, не ожесточиться, стать женой, матерью, бабушкой. У Васи бы тоже получилось, – если бы не вредные привычки, болезненное самолюбие и бестолковая горячность. К концу своей жизни он оказался не нужным никому. С его-то золотыми руками.

Васи нет, а память о нем хранят многие дачные дома. Васина работа в свое время и папу вдохновила на внешнюю отделку дома, ничуть не уступающую внутренней. Мой муж, тоже хороший плотник, ревниво обижается, когда я с восхищением говорю о Васе, и все время предлагает кардинально что-нибудь переделать. Зачем латать старый заваливающийся дом, уничтожая воспоминания о Васе?

Игорь Маслов, корреспондент «Новой газеты», непременно написал бы с моей подачи о Васе очерк – если бы Вася был жив. Это его тема: чудаки-философы, перекати-поле. Где он их откапывает? Как только муж кидает мне газету, я сразу ее просматриваю, выискивая маленькую фотографию улыбающегося молодого человека с высоким лбом. Если нахожу, – настроение мгновенно подпрыгивает в предвкушении получения порции любви, потому что любит Игорь Маслов людей, удивляется их красоте, мудрости, непривязанности к комфорту. Его талантливо написанные очерки изливают доброту и юмор. У меня так не получится. А Вася заслужил.

Сестра мне рассказала об очень симпатичной черте Васиной непутевой натуры. Работа у Васи была только в летний сезон. Как появлялись деньги, он по-барски начинал сорить ими и ездить на такси.

Хотелось бы, чтобы Васю помнил и мой младший сын. Сережа очень уважал Васю и ходил к нему в гости, т.е. в дачный дом, где он временно жил и работал. И Вася всегда угощал Сережу, то чаем с печеньем, то макаронами по-флотски, а, главное, на равных, без сюсюканий, общался с ним.

Пустующий дом быстро приходит в негодность. Стоит недалеко от нашей дачи такой дом, с запущенным участком и развалившимся забором. Редко наезжающие наследники еще не переделали его на современный лад, не насадили газон и не закрылись от прохожих профлистом.

Жил в этом доме «Федор» – так звал его папа и все мы за глаза. «Федор», фронтовик и горный инженер, был в хорошем смысле «кулаком». Земля определяла смысл и содержание его жизни. Я очень его уважала, особенно после того, как узнала поближе. Жена «Федора», хирург, много лет проработавшая в больнице, а затем в поликлинике заведующей хирургическим отделением, была мужу подстать. Благодаря природной хватке, связям и трудолюбию им удалось построить лучшую в кооперативе дачу с завезенным унавоженным черноземом в метр толщиной и ирригационной системой.

Когда жена умерла, «Федор» работал на земле со старшим братом, который приезжал с Украины на лето помогать инвалиду войны. Трудились два старика от рассвета до заката: на законных шести сотках и на дополнительных трех сотках земли за пределами кооператива, где они нелегально выращивали картошку. Расстаться с картофельным полем «Федору» пришлось после смерти брата.

Вдоль дорожки на кухню и около крылечка «Федор» высаживал радующие все лето глаз цветы. Но главным приложением его сил был знаменитый огород. Он страшно возмущался цветочными излишествами дачниц:

– Что это такое! Насадили одни цветочки и возятся с ними целый день! Тьфу! Надо меру знать. Земля должна родить (в его понимании это значило – кормить).

Все высказывания «Федора» были категоричными.

– Что меня больше всего поражало, когда пришлось жить в русской деревне, – так это щи. Каждый день щи с кислой капустой! Пустые – одна вода. Тьфу! То ли дело наш украинский борщ! Ложка стоит!

Кроме борща из супов «Федор» ничего больше не признавал. А вторые блюда были разнообразными и всегда вкусными.

У одинокого и гостеприимного «Федора» периодически собиралась стариковская компания. Два кандидата наук, заведующий отделом, сотрудник министерства, рабочий и сам «Федор». Что, кроме соседства, объединяло таких разных людей? Причастность к Горному делу, возраст, вдовство и пристрастие к спиртному. Из-за глуховатости «Федора» стариков было слышно на всю округу. Каждый раз хозяин, уже клюющий носом, не церемонясь с припозднившимися гостями, прерывал веселое застолье:

– Все. Уходите – мне спать пора.

Внешняя резкость неотесанной натуры «Федора» скрывала безграничную нежность, которая обнаруживалась во время его общения с животными. Своих собак он любил, как Герасим Му-Му. Сначала умного Бима, которого он заботливо стриг неровными гребешками, потом глупую преданную Ветку, разделившую с ним одиночество последних лет. Возьмет Ветку за уши, уткнет свой нос в собачий и начинает переменившимся ласковым голосом журить:

– Ну, как тебе не стыдно! Куда опять убежала? У дедушки ноги больные. Зову-зову, а она по чужим компостам шастает. Помойная собака! Я разве не кормлю тебя? Ух, ты, моя дурында! Что с тобой будет, когда дедушка умрет? Только это меня и волнует…

В гостях, как и дома, лучшие куски «Федор» отдавал собаке:

– Лен, я вот себе кусок мяса положил, считай, что я его съел. На, Ветулечка, кушай дедушкино мясо.

И толстая раскормленная Ветка мгновенно заглатывала мясо.

Папа часто ходил к «Федору» перекуривать. Как-то он объявил всем, что бросил курить, а это оказалось делом сложным. Пока он не бросил окончательно, приходилось прятать сигареты и покуривать тайно: дома во время выноса мусора, на даче – у «Федора». Мама всегда его уличала и, довольная своими разоблачениями, сообщала:

– Бегает три раза в день мусор выносить с пустым ведром.

– Мам, не выводи папу на чистую воду, пусть прячется, – так меньше курить будет.

Но и на даче я случайно его застукивала, придя за чем-то к «Федору». Дымок с крылечка был виден издалека. Услышав скрип калитки и мои шаги, папа тренированным движением фокусника-иллюзиониста заворачивал сигарету внутрь ладони, и мне, чтобы он не прижег себя, приходилось быстро ретироваться. «Бог шельму метит», – на все случаи жизни есть русская поговорка или пословица, и папа до сих пор не позволяет им кануть в Лету.

«Федор» приходил к нам вечером в одно и то же время. Увидев в открытую дверь двигающуюся вдоль крыльца постриженную ежиком голову «Федора», Сережа быстро убирал миску с лечебным кормом нашего Мурзика и шептал:

– «Федор» идет!

У меня портилось настроение. Сейчас он опять пойдет в грязных сапогах в дом, а Ветка сначала выпьет кошачью воду, а потом начнет долго трястись, обдавая нас вонючими канавными брызгами. И фильм накрылся. Если папа был на даче, он спасал положение. Старики садились на лавочку у дома и со знанием дела беседовали на разные темы. «Федор», осматривая жиденькие достижения нашего приусадебного хозяйства, тем не менее, уважительно прислушивался к сельскохозяйственным речам друга, не зная, что у самолюбивого папы была особенность высказывать свое авторитетное мнение по любому вопросу, даже если он в нем не разбирался.

Как мне сейчас не хватает этих визитов, всегда заканчивавшихся одной и той же философской фразой:

– Ну, что ж – пойдем, Ветка, жить дальше.

Особенно я сблизилась с «Федором», когда папа стал реже ездить на дачу. У «Федора» от работы в земле все руки были покрыты страшной экземой, и он ходил ко мне на перевязки. Меня он тоже снабжал лекарствами. Как-то в начале сентября я сильно заболела. «Федор» забеспокоился, пришел узнать, куда я пропала. Я ему очень обрадовалась, но по его виду поняла, что случилось что-то ужасное. В тот день начались «Бесланские события». «Федор» включил телевизор и в сердцах закричал:

– Что творится! Ведь это же дети! Дети! Убивать детей! Куда мир катится!