Светила

– Так, значит, надо начинать упражняться уже сейчас, – отозвался Мади. – Меня зовут Уолтер. Уолтер Мади.

– Понял; да только вас станут кликать как угодно, только не Уолтером, – промолвил Балфур, поглаживая колено. – Может, Уолт Шотландец или Двуручный Уолт. Уолли Самородок. Ха!

– Такое имя еще надо заработать.

Балфур расхохотался.

– Долго ли умеючи? – подмигнул он. – Тут самородочки попадаются размером с дамский пистолет, здоровущие, как дамские эти самые… и, в отличие от последних, пощупать их ничего не стоит – сами в руки идут.

Томасу Балфуру, плотному, крепко сбитому здоровяку, стукнуло около пятидесяти. Волосы его, совсем поседевшие, были зачесаны назад со лба и низко спускались на уши. Он носил бороду лопатой и в веселую минуту имел обыкновение поглаживать ее сверху вниз сложенной в пригоршню рукой – как вот сейчас, радуясь собственной шутке. Процветание ему шло, отметил Мади, распознав в новом знакомце то спокойное ощущение собственной значимости, что возникает, когда пожизненный оптимизм подкреплен успехом. Балфур был без пиджака; широкий шелковый, превосходно пошитый галстук был заляпан соусом и ослаб у шеи. Мади мысленно типировал собеседника как свободолюбца – безобидного нонконформиста, жизнерадостного во всех своих излияниях.

– Я ваш должник, сэр, – промолвил он. – Это первый из многих здешних обычаев, относительно которых я, по-видимому, пребываю в полном неведении. Если бы не вы, я непременно оплошал бы, назвавшись на прииске по фамилии.

Действительно, представления Мади о золотодобыче в Новой Зеландии были весьма поверхностны и основывались главным образом на очерках о золотых приисках Калифорнии – бревенчатые бараки, суходолы, пропыленные повозки и смутное ощущение (он сам не знал, откуда оно взялось), что колония вроде как тень Британских островов, неразвитый, дикий придаток престола и сердца Империи. То-то он удивился, огибая оконечности полуострова Отаго двумя неделями ранее, при виде роскошных особняков на холме, набережных, улиц и возделанных садов – удивлялся он и теперь, отметив, как хорошо одетый джентльмен передал шведские спички китайцу, а затем потянулся через него за бокалом.

Мади был выпускником Кембриджа; родился он в Эдинбурге, был наследником скромного состояния и штата из трех домашних слуг. Его круг общения – сперва в Тринити-колледже, потом, в недавние годы, в «Иннер темпле»^[4] – вовсе не был отмечен закостенелой церемонностью высшей знати, где в том, что касается предыстории и среды, один отличается от другого разве что рангом. Тем не менее образование сделало его замкнутым и сдержанным, ибо научило, что лучший способ понять любую социальную систему – это взглянуть на нее сверху. Со своими однокашниками по колледжу (одетыми в мантии и упившимися рейнвейном) он отстаивал слияние классов со всей страстью и пылом юности, однако, сталкиваясь с ним на практике, всякий раз вздрагивал. До поры он ведать не ведал, что золотой прииск – место грязное и рисковое, где все друг другу чужие и чужие этой земле, где в лотке бакалейщика золотых «знаков» может оказаться полным-полно, а в лотке юриста хоть шаром покати; сословных перегородок здесь нет. Мади был моложе Балфура лет на двадцать и изъяснялся с ним почтительно, хотя и сознавал, что Балфур стоит ниже его по общественному положению, сознавал и то, насколько разношерстная компания подобралась в этой комнате, – о происхождении их и статусе ему приходилось только гадать. Потому его учтивость была несколько скованной: так человек, которому нечасто доводится общаться с детьми, слабо себе представляет, что уместно, а что нет, и держится отстраненно и сурово, как бы ни хотел проявить сердечность.

Снисходительный тон не прошел незамеченным для Томаса Балфура – и он наслаждался от души. Он испытывал шутливую неприязнь к тем, кто, как сам он выражался, «уж больно красно говорит», и любил их подначивать, провоцируя не на гнев, ведь это скучно, а на вульгарность. Он смотрел на чопорность Мади, как на модный воротник в аристократическом стиле, что давит невыносимо, – именно так Балфур воспринимал все условности приличного общества – как никчемные украшательства; его забавляло, что из-за своей утонченной светскости чужак чувствует себя настолько не в своей тарелке.

Сам Балфур происходил из низов: Мади верно догадался. Отец Балфура работал в шорной мастерской в Кенте, и сын, вероятно, пошел бы по его стопам, если бы и отец, и конюшня не погибли при пожаре, когда ему только-только исполнилось десять; но он был тем еще непоседой, его обтрепанные манжеты и неугомонный нрав совершенно не вязались с мечтательным, слегка растерянным выражением его лица; упорный труд не пришелся бы ему по вкусу. Как бы то ни было, коню за паровозом не угнаться, любил повторять он, и ремесло не выдержало натиска стремительных перемен. Балфуру очень нравилось думать, что он в авангарде эпохи. Когда он заговаривал о прошлом, казалось, каждое десятилетие, предшествующее нынешнему году, – это некачественная свеча, уже догоревшая и использованная. Он не испытывал ностальгии по атрибутам своей мальчишеской жизни – по темной жидкости дубильных чанов, по натянутым на каркасы шкурам, по мешочку из телячьей кожи, в котором отец хранил иглы и шило, – и редко вспоминал о них, разве что для сравнения с современным производством. Руда – вот где деньги. Угольные копи, сталь и золото.

Начал он со стекла. Проходив несколько лет в ученичестве, он основал собственное стекольное производство: скромный заводик, который со временем продал за долю в угольной шахте, что в свой срок расширилась до целого комплекса шахтных стволов; лондонские инвесторы выложили за него изрядную сумму. Балфур так и не женился. На свой тридцатый день рождения он купил билет в один конец на клипер, идущий в Веракрус, – то был первый этап девятимесячного путешествия, далее предстояло ехать по суше до калифорнийских золотых месторождений. Романтика старательской жизни для него скоро поблекла, но бешеный темп и сладкие чаяния приисков – нет; на первую же добытую порцию золотого песка он купил акции банка, за четыре года построил три отеля и разбогател. Когда калифорнийские недра подыстощились, он все распродал и отплыл в австралийскую колонию Виктория – новое месторождение, новая, неисследованная земля – и оттуда, вновь услышав зов, долетевший из-за океана, словно напев эльфийской свирели на крыльях ветра, в Новую Зеландию.

За шестнадцать лет на золотоносных приисках Томас Балфур перевидал немало людей вроде Уолтера Мади и, надо отдать должное его характеру, сохранил за все эти годы глубокую симпатию и уважение к зеленым новичкам, еще не попробовавшим себя в настоящем деле. Балфур сочувствовал честолюбцам, как человек, добившийся успеха своими собственными силами, был выше стереотипов и обладал широкой душой. Он ценил предприимчивость, равно как и страстность. Он был склонен проникнуться к Мади симпатией уже просто потому, что этот человек взялся за род деятельности, о котором явно знал очень мало и от которого ожидал немалой прибыли.

Однако на тот вечер у Балфура были иные планы. Появление Мади застало врасплох двенадцать собравшихся, которые загодя позаботились, чтобы их не потревожили. Гостиную в передней части дома закрыли «на частное мероприятие», а под навесом поставили мальчишку наблюдать за улицей, на случай, если кому-нибудь придет в голову зайти пропустить здесь стаканчик, – маловероятно, поскольку курительная комната «Короны» обычно не славилась ни своим обществом, ни привлекательностью и на самом-то деле довольно часто пустовала, даже вечерами в выходные, когда старатели толпами стекались с холмов обратно в город потратить добытый песок на выпивку в веселых домах. Мальчишка-дежурный был от Мэннеринга и держал наготове толстую пачку билетов на галерку для бесплатной раздачи. Новый спектакль – «Дух Востока» – не мог не понравиться; в фойе оперы уже громоздились ящики с шампанским, любезно предоставленные за счет самого Мэннеринга, в честь премьеры. При наличии таких развлечений и полагая, что никакой корабль не рискнет осуществить высадку пасмурным вечером столь непогожего дня (все прибытия, запланированные согласно графику движения судового транспорта на страницах «Уэст-Кост таймс», к тому времени уже были учтены), собравшиеся и не подумали принять меры предосторожности против случайного чужака, который, возможно, зарегистрировался в гостинице за каких-нибудь полчаса до наступления темноты и уже находился в здании, когда мальчишка Мэннеринга заступил на свой пост у крытого входа, на мокром крыльце, выходящем на улицу.

Уолтер Мади, несмотря на располагающий вид и учтиво-отстраненную манеру держаться, тем не менее был здесь непрошеным гостем. Все в толк не могли взять, как бы убедить его уйти, не дав при этом понять, что его присутствие нежелательно, и тем самым не выдав подрывного характера своего собрания. Томас Балфур взял на себя задачу «прощупать» чужака лишь в силу случайности – раз уж они оказались рядом у очага: счастливое совпадение, ибо Балфур, при всем своем фанфаронстве и пустозвонстве, был куда как въедлив и умел повернуть обстоятельства к вящей своей выгоде.

– Ну да, – отозвался он, – обычаи-то перенимаешь быстро, и всем приходится начинать с того же самого места, что и вы, – то есть с ученичества, собственно говоря, с нуля. А могу ли я полюбопытствовать, что заронило зерно в благодатную почву? Личный интерес у меня такой: больно уж хочется знать, что влечет людей сюда, на край земли? От какой такой искры человек так и зажигается?

Прежде чем ответить, Мади затянулся сигарой.

– Мое намерение объяснить непросто, – промолвил он. – Некие семейные разногласия, о которых мне больно говорить, послужили причиной моего приезда сюда, причем в одиночестве.

– О, но в этом-то вы как раз не одиноки, – весело возразил Балфур. – Здесь всяк и каждый от чего-нибудь да сбежал – уж не сомневайтесь!

– В самом деле? – отозвался Мади, сочтя это симптомом довольно-таки тревожным.

– Мы все тут нездешние, – продолжал Балфур. – Да, в том-то и суть. Мы все понаехали из других мест. А что до семьи – вы тут, на приисках, найдете сколько угодно и отцов, и братьев.

– Спасибо вам за поддержку; вы очень добры.

Балфур расплылся в широкой усмешке.

– Эка вы сказанули-то! – воскликнул он, размахивая сигарой так энергично, что осыпал перистым пеплом весь жилет. – Поддержка! Если это считается поддержкой, вы, мой мальчик, настоящий пуританин.

Мади не нашелся с ответом и поклонился снова, а затем, словно открещиваясь от какой бы то ни было причастности к пуританству, сделал большой глоток из бокала. Снаружи порыв ветра вторгся в ровный перестук капель, швырнув полосу воды в западные окна. Балфур, посмеиваясь про себя, разглядывал кончик сигары; Мади, удерживая свою между губами, отвернулся и легко затянулся.

В этот самый момент один из одиннадцати молчаливых незнакомцев встал, по ходу дела складывая газету вчетверо, и подошел к секретарю обменять номер на другой. На нем было черное верхнее платье без воротника и белый шейный платок – священническое облачение, с некоторым удивлением осознал Мади. Как странно! С какой бы стати духовному лицу знакомиться с последними новостями не где-нибудь, а в курительной комнате заурядной гостиницы поздно вечером в субботу? И почему при этом он молчит как рыба? Мади наблюдал, как его преподобие перебирает кипу газет, отвергая несколько номеров «Колониста» в пользу «Аргуса реки Грей»: с радостным возгласом он вытащил нужное издание из пачки и, держа на некотором расстоянии, удовлетворенно развернул к свету. И снова, рассуждая сам с собою, Мади решил, что, возможно, ничего странного в том нет: ночь выдалась дождливая, а в городских трактирах и общественных зданиях, надо думать, не протолкнуться. Вероятно, священник отчего-то был вынужден временно укрыться от непогоды в гостинице.

– Итак, вы с кем-то поссорились, – изрек наконец Балфур, как будто новый знакомец пообещал ему увлекательный рассказ и напрочь о том позабыл.

– Я оказался вовлечен в ссору, – поправил Мади. – То есть конфликт возник не из-за меня.

– С отцом не поладили, надо думать.

– Мне тягостно об этом говорить, сэр. – Мади одарил собеседника строгим взглядом, пытаясь заставить его замолчать, но Балфур лишь еще сильнее подался вперед: торжественная серьезность Мади укрепляла его в убеждении, что эту исповедь стоит послушать.

– Да ладно вам! – воскликнул он. – Выкладывайте, облегчите душу!

– Об облегчении не идет и речи, мистер Балфур.

– Друг мой, так не бывает.

– Позвольте мне сменить тему…

– Но вы меня заинтриговали! У меня прямо-таки любопытство разыгралось! – Балфур широко ухмыльнулся.

– Прошу прощения, но я вынужден ответить отказом, – отозвался Мади. Он старался говорить тише, так чтобы их разговор не долетел до чужих ушей. – Это дело частное и огласке не подлежит. Мне бы отнюдь не хотелось произвести на вас скверное впечатление.

– Но вы же лицо пострадавшее, вы сами так сказали – конфликт возник не из-за вас.

– Именно так.

– Ну вот! Чего ж тут частного-то? – вскричал Балфур. – Разве я не прав? О чужих проступках скрытничать нечего! Нечего стыдиться чужих… деяний, скажем так! – Его гулкий бас разносился по всей комнате.

– Вы говорите о личной обиде, – отозвался Мади, понижая голос. – А в моем случае речь идет о позоре семьи. Я не хочу чернить имя моего отца; я ведь тоже его ношу.

– Отца, тоже мне! А что я вам только что объяснял? Уверяю вас: здесь, на прииске, вы отцов сколько угодно найдете! И это не фигура речи – таков обычай, такова насущная необходимость, так здесь принято поступать! Дайте-ка я вам скажу, что считается позором на руднике. Выставить на продажу фальшивое месторождение – вот это я понимаю. Оспорить разметку чужого участка – вот это я понимаю. Ограбить кого-то, облапошить, убить – это я понимаю. Но позор семьи! Расскажите о том глашатаям, пусть объявляют по всей Хокитика-роуд – это для них будет новостью! Что такое позор семьи – без семьи как таковой?

Балфур завершил свою отповедь, резко стукнув пустым бокалом по ручке кресла. Широко улыбнулся собеседнику и воздел раскрытую ладонь, словно давая понять: он изложил проблему настолько наглядно, что никаких уточнений уже не требуется, но от знака одобрения он бы не отказался. Мади вновь автоматически дернул головой, но тон его ответа впервые выдал, насколько истрепаны у него нервы:

– Вы очень убедительны, сэр.

Балфур, все еще улыбаясь, от комплимента отмахнулся:

– Убедительность – это лишь ловкие трюки да находчивость. Я-то говорю прямо.

– Я вам за это весьма признателен.

– Да-да, – дружелюбно отозвался Балфур. Он, похоже, от души наслаждался ситуацией. – Но теперь поведайте мне о вашей семейной ссоре, мистер Мади, чтобы я сам мог судить, запятнано ваше имя или нет.

– Прошу меня извинить, – пробормотал Мади.

Он оглянулся по сторонам, убедился, что священник вернулся на свое место и с головой ушел в газету. Сидевший рядом краснолицый тип с «имперскими» усами и рыжеватым оттенком волос, похоже, уснул.

Но Томас Балфур был не из тех, кто легко отступается.

– Свобода и обеспеченность! – воскликнул он, снова взмахивая рукой. – Не к этому ли все сводится? Видите ли, я уж загодя знаю, в чем причина несогласий! Знаю я, как оно бывает! Свобода над обеспечением, обеспеченная свобода… отец предоставляет средства, сын требует свободы. Разумеется, отцы бывают слишком властными… дело понятное… а сыновья бывают и мотами… блудные сыновья, как говорится, но всегда и везде ссора та же самая. Вот и с влюбленными так же, – добавил он, видя, что Мади не спешит его перебить. – С влюбленными все точно так же: по сути своей спор всегда об одном и том же.

Но Мади не вслушивался. На миг он позабыл и про медленно обращающуюся в пепел сигару, и про теплый бренди на дне бокала. Он позабыл, что он здесь, в курительной комнате гостиницы, в городе, которому не исполнилось еще и пяти лет, на краю света. Мысли его выскользнули на волю и вернулись к той сцене: окровавленный шейный платок, судорожно сжатая серебристая рука, имя, что захлебывающимся вздохом долетает из темноты снова и снова: «Магдалина, Магдалина, Магдалина». Эта картина вновь возникла перед его внутренним взором, нежданно-негаданно, точно ледяная тень, скользнувшая по лику солнца.

Мади отплыл из Порт-Чалмерса на барке «Добрый путь» – крепком суденышке со стильно изогнутым носом и носовой фигурой из крашеного дуба, в виде орла, в честь святого Иоанна. На карте маршрут имел форму шпильки для волос: корабль отплывал на север, пересекал узкий пролив между двумя морями, а затем вновь поворачивал на юг, к приискам. Согласно купленному билету Мади имел право на тесное местечко под палубами, но в трюме было так душно и так мерзко пахло, что он был вынужден бóльшую часть путешествия провести на средней палубе, съежившись под планширем, прижимая к груди влажный кожаный портфель и подняв воротник, чтобы защититься от морских брызг. Скорчившись в такой позе, спиной к борту, он береговой линии почти не видел – не видел желтых восточных равнин, что, плавно повышаясь, сменялись зеленоватыми холмами, а потом и горами, что синели вдалеке над ними; далее к северу начались изумрудные фьорды, убаюканные недвижной водой; на западе ветвились многорусловые реки – выплеснувшись на взморье, они тускнели и прорезали борозды в песке.

Когда «Добрый путь» обогнул северную косу и двинулся на юг, барометр начал падать. Не будь Мади так несчастен и болен, он бы, вероятно, испугался и принялся давать обеты: утонуть тут – дело обычное, рассказывали ему ребята в порту, это такая местная болезнь Уэст-Коста^[5], и вправе он называть себя счастливцем или нет, выяснится задолго до того, как он доберется до золотых месторождений, и задолго до того, как, опустившись на колени, он впервые зачерпнет своим лотком песка и гравия. Гибнет народу не меньше, чем доплывает до берега. Капитан судна – капитан Карвер его звать – столько раз видел со своего места на квартердеке, как волна смывала за борт какого-нибудь увальня, что корабль его по праву стоило бы назвать «краем могилы»; последние слова произносились торжественным шепотом, с широко открытыми глазами.

Буря налетела на крыльях зеленых ветров. Сперва дал о себе знать медный вкус в горле, металлическая тупая боль, что нарастала по мере того, как облака темнели и надвигались все ближе; и вот наконец шквал обрушился сверху вниз – ладонью бессмысленной ярости. Заходила ходуном палуба, захлопали, заметались, затрещали паруса, отбрасывая странные полосы света и тени, – все это было атрибутами ночного кошмара, равно как и осязаемый страх матросов, что изо всех сил пытались удержать судно на курсе, – и Мади не оставляло жуткое ощущение, по мере того как корабль приближался к золотым приискам, что «Добрый путь» каким-то непостижимым образом сам призвал на себя эту инфернальную бурю.

Уолтер Мади суеверен не был, хотя получал немало удовольствия от чужих суеверий; внешние эффекты его не обманывали, притом что сам он производимое впечатление тщательно продумывал. Объяснением тому служил не столько интеллект, сколько опыт – до отплытия в Новую Зеландию таковой не отличался ни широтою, ни разнообразием. До сих пор в своей жизни Мади знал только ту разновидность сомнения, что основана на трезвом расчете и незыблемой убежденности. Он изведал лишь подозрение, цинизм, вероятность – но не пугающее откровение, что приходит, когда перестаешь доверять самому себе; но не дикую панику, что следует за подобным откровением; но не унылую опустошенность, что нагрянет последней. Об этих типах неуверенности он пребывал в счастливом неведении, во всяком случае вплоть до недавнего времени. Его воображение не тяготело к фантастике, и теории он строил редко, разве что с какой-либо практической целью. Собственная смертность завораживала его чисто интеллектуально, отсвечивая тусклым глянцем, а не будучи человеком религиозным, он и в призраков не верил.

Подробный рассказ о том, что случилось в ходе этого последнего этапа путешествия, по праву принадлежит Мади и должен быть оставлен на его усмотрение. А нам на данной стадии довольно отметить, что, когда «Добрый путь» вышел из гавани Данидина, на борту его было восемь пассажиров, а к тому времени, как корабль пристал у побережья, пассажиров стало девять. Девятый же не был младенцем, рожденным в пути, не был он и зайцем; впередсмотрящий отнюдь не углядел его среди волн, цепляющимся за обломок кораблекрушения, и не крикнул: «Человек за бортом!» Но рассказывать дальше означает ограбить Уолтера Мади на его историю – что несправедливо, ведь он все еще был не в состоянии полностью воскресить видение в памяти и уж тем более связно изложить случившееся, на радость третьему лицу.

В Хокитике к тому времени дождь лил ливмя уже две недели, не переставая. Городок впервые предстал взгляду Мади этаким подвижным грязным пятном: оно то придвигалось, то отступало, по мере того как туман наползал и развеивался. Лишь узкий равнинный коридор разделял береговую линию и резко воздвигшиеся горы; прибой неустанно бился об эту полосу, обращаясь на песке в туманную дымку. Полоса земли казалась еще более плоской и ограниченной благодаря облаку, что низко обрезало горы по склонам и образовало серый купол над скученными крышами города. Порт находился южнее: запрятался в искривленном устье реки, богатой золотом; здесь река, прихлынув к соленой границе моря, вспенивалась, словно мыло. Бурая и безжизненная здесь, на побережье, выше по течению река текла прохладная, прозрачная и даже, говорят, искрилась в лучах солнца. А в самом устье разливалась спокойным озерцом: здесь густо торчали мачты и толстые трубы пароходов, ожидающих погожего дня; они-то знали, что рисковать не стоит: под водой таилась отмель, очертания которой менялись с каждым приливом. Бессчетное количество затонувших тут судов расшвыряло в разные стороны как злополучные свидетельства сокрытой под волнами угрозы. Тридцать с чем-то кораблекрушений в общем и целом; несколько – совсем недавние. Расщепленные корпуса кораблей образовали причудливый волнолом, что зловещим образом защищал город от натиска открытого моря.

Капитан барка не рискнул входить в порт, пока погода не улучшится, и вместо того дал сигнал везти пассажиров лихтером по бурным волнам к песчаному взморью. Лихтером управляли шестеро – все до единого мрачные Хароны, они лишь пялились во все глаза, не говоря ни слова, по мере того как пассажиров опускали в люльке со вздымающегося борта «Доброго пути». Это было ужас что такое: скорчившись в крохотной лодчонке, глядеть наверх, на неправдоподобные снасти нависшего над головой корабля, – раскачиваясь туда-сюда, он отбрасывал густую тень, и, когда наконец открепили канат и лихтер отошел от судна, Мади всей кожей ощутил, что посветлело. Остальные пассажиры веселились от души. Перекидывались восклицаниями о погоде и о том, до чего ж это здорово – пережить шторм. Проплывая мимо очередного остова корабля, толковали о крушении, выясняя, как судно называлось; рассуждали о приисках и о том, как сколотят целые состояния. Их радостное оживление казалось просто омерзительным. Какая-то женщина ткнула флаконом с нюхательными солями Мади прямо в бедро: «Возьмите потихоньку, а то остальные тоже захотят», но Мади оттолкнул ее руку. Эта женщина не видела того, что видел он.

По мере того как лихтер приближался к берегу, ливень словно бы усиливался. Морские брызги летели через борт в таком количестве, что Мади пришлось помогать команде вычерпывать воду: матрос, во рту которого не осталось ни одного зуба, кроме задних моляров, молча сунул ему в руки кожаное ведерко. У Мади недостало духу уклониться. Лихтер миновал отмель и на белопенном гребне волны вплыл в спокойные воды речного устья. Мади даже не зажмурился. Как только лихтер пришвартовался у причала, он первым кинулся на берег. Он вымок насквозь, а голова у него кружилась так, что он споткнулся на трапе, и суденышко резко накренилось в противоположную от него сторону. Чуть прихрамывая, он резво заковылял вниз по пристани к твердой земле, точно за ним гнались.

Обернувшись назад, он едва различал в дальнем конце пристани хрупкий лихтер, что раскачивался на волнах, натягивая швартовы. Сам корабль давным-давно затерялся в тумане, что нависал полосами матового стекла, застилая и остовы погибших кораблей, и пароходы на рейде, и открытое море за ними. Мади пошатывало. Он смутно сознавал, как команда сгружает с лодчонки сумки и саквояжи, как пассажиры мечутся туда-сюда, как носильщики и портовые грузчики выкрикивают распоряжения сквозь дождь. Вся сцена тонула в белесой пелене, фигуры расплывались и таяли – как если бы и само плавание, и все, что имело к нему отношение, уже поглотил серый туман его помутившегося разума; как если бы память, обратившись против себя самой, столкнулась со своей противоположностью, с властью забвения, и наколдовала и хмарь, и проливной дождь, точно некую призрачную ткань, дабы отгородить его от видений недавнего прошлого.

Мади мешкать не стал. Он повернулся и поспешил вверх по взморью, мимо скотобоен, мимо общественных уборных и ветрозащитного ряда хижин вдоль песчаной губы, вдоль палаток, что проседали под серой тяжестью двухнедельного дождя. Набычившись, Мади крепко прижимал к себе портфель и ничего этого не видел: ни скотопригонных дворов, ни высоких фронтонов товарных складов, ни сводчатых окон офисных зданий вдоль по Верфь-стрит, за которыми бесформенные силуэты двигались сквозь освещенные комнаты. Мади с трудом брел все вперед и вперед, по щиколотку в жидкой грязи, и, когда наконец перед ним воздвигся бутафорский фасад гостиницы «Корона», он кинулся к нему и, швырнув наземь портфель, обеими руками рванул дверь на себя.

«Корона» представляла собою заведение вполне сносное, непритязательное, без прикрас, в пользу его свидетельствовала разве что близость к набережной. Эта черта, вероятно, была подсказана целесообразностью, но вот за достоинство сошла бы вряд ли: здесь, в двух шагах от скотопригонов, кровавый запах бойни смешивался с кисло-соленым запахом моря, наводя на мысль о заброшенном холодильнике, где протух кусок сырого мяса. В силу этой причины Мади, возможно, погнушался бы этим местом и решился бы попробовать пройти севернее, вверх по Ревелл-стрит, туда, где фасады гостиниц делались шире и красочнее, обрастали портиками и посредством высоких окон и изящной лепнины предоставляли необходимые доказательства комфорта и роскоши, к которым он, как человек состоятельный, привык… но всю свою придирчивую взыскательность Мади оставил в мятущемся брюхе корабля «Добрый путь». Он искал лишь прибежища – и уединения.

Как только он прикрыл за собою дверь, заглушая шум дождя, тишина и покой пустого вестибюля произвели на него мгновенный физический эффект. Мы уже отмечали, что собственная внешность служила для Мади источником немалых личных выгод и он это прекрасно сознавал, так что он не собирался впервые сводить знакомство с чужим городом, пока выглядит как затравленный бродяга. Он стряхнул со шляпы водяные капли, пригладил рукою волосы, потопал, чтобы колени не подгибались, энергично подвигал губами, словно проверяя их эластичность. Эти телодвижения он совершил быстро и без всякого смущения. К тому времени, как появилась горничная, лицо его уже приобрело свое обычное выражение благодушного безразличия и он внимательно рассматривал угловое соединение в «ласточкин хвост» на стойке регистрации.

Горничная оказалась туповатой девицей с бесцветными волосами и зубами такими же желтыми, как и кожа. Она продекламировала по памяти условия проживания, освободила Мади от десяти шиллингов (каковые бросила с глухим стуком в запертый ящик под стойкой) и устало повела гостя наверх. Мади осознавал, что оставляет за собою мокрый след и что на полу в вестибюле с него натекла изрядная лужица, и вложил девице в руку шесть пенсов; она с жалостным видом взяла монетку и собралась было уходить, но тут же, по-видимому, решила, что стоит быть подобрее. Она зарумянилась и, помявшись минуту, предложила принести из кухни поднос с ужином. «Чтоб вам согреться изнутри», – промолвила она, растягивая губы в желтозубой улыбке.

Гостиница «Корона» была построена не так давно и все еще хранила пропыленное, сладковатое ощущение свежевыструганного дерева: на стенах вдоль каждого паза все еще проступали бусинки смолы, в очагах, еще ничем не заляпанных, до поры не накопилась зола. Номер Мади был меблирован весьма условно, как в пантомиме, где большой богатый дом моделируется одним-единственным креслом. В изголовье матрас истерся и был подбит чем-то вроде лоскутков муслина; одеяла были чуть широки, так что края их складками ложились на пол, отчего кровать, что ютилась под шероховатым наклонным карнизом, выглядела какой-то сморщенной и дряблой. Скудость меблировки придавала комнате некую призрачную незавершенность, что показалась бы даже пугающей, если бы за покоробленным стеклом взгляду открывалась иная улица и иная эпоха, но для Мади эта пустота была что бальзам на душу. Он утвердил отсыревший портфель на некое подобие подставки у постели, как смог отжал и просушил одежду, выпил до дна чайник чая, съел четыре ломтя черного зернового хлеба с ветчиной и, поглядев в окно на беспросветную завесу дождя над улицей, решил отложить свои дела в городе до утра.

Под заварочным чайником горничная оставила вчерашнюю газету – до чего же тонюсенькую для крупноформатного-то номера ценою в шесть пенсов! Мади с улыбкой развернул его. Он питал слабость к дешевым новостям и немало позабавился, обнаружив, что «самая прельстительная танцовщица» города также предлагает свои услуги как «опытная, деликатная акушерка». Целый столбец посвящался пропавшим без вести старателям («Если это объявление попадется на глаза ЭМЕРИ СТЕЙНЗУ или кому-либо, кто знает о его местонахождении…»), и целая страница – объявлениям о найме: «В бар срочно требуется официантка». Мади перечитал этот документ дважды от корки до корки, включая уведомления об отправке грузов, рекламу съемного жилья, включающего скромный стол, и несколько чрезвычайно скучных предвыборных речей, напечатанных полностью. И обнаружил, что разочарован: «Уэст-Кост таймс» мало чем отличалась от приходской газетенки. А чего он, собственно, ожидал-то? Что золотой прииск окажется экзотической фантазией, сверкающей и обнадеживающей? Что старатели – отъявленные злодеи и проныры, все как один – убийцы и ворье?