Светила

На крытой веранде Резервного банка собралось десятка полтора людей, разбившись на группки по трое и четверо. Окна позади них подернулись жемчужно-серой дымкой. Балфур, щурясь под дождем, всмотрелся в лица, но никого знакомого не увидел. Рваная струйка дыма привлекла его взгляд вниз, к одиноко сидящей фигуре: под свесом карниза, спиной к сваям, на корточках устроился туземец-маори с сигарой в зубах.

Татуировка на его лице напомнила Балфуру карту ветрового режима. Две крупные спирали придавали полноту его щекам, от бровей к линии волос отходили лучи. Благодаря паре густых и темных завитушек с каждой стороны от ноздрей нос обретал почти надменную резкость. Губы были выкрашены в синий цвет. Одежда его состояла из сержевых брюк и твиловой рубашки апаш, расстегнутой на груди; на смуглой коже покоилась громадная подвеска – зеленый камень в форме лезвия топорика. Маори уже почти докурил свою сигару; при появлении Балфура он кинул окурок на улицу, тот покатился по уклону и застрял, все еще дымясь, у влажной кромки травы.

– Парень, да ты ж тот самый маори! – воскликнул Балфур. – Напарник Кросби Уэллса.

Туземец встретился взглядом с Балфуром, но не произнес ни слова.

– Как там, говоришь, тебя зовут? Звать тебя как?

– Ko Te Rau Tauwhare toku ingoa^[17].

– Чтоб мне пропасть, – буркнул Балфур. – Ты просто имя скажи. – Он свел ладони, изображая малое количество. – Просто имя, и все.

– Те Рау Тауфаре.

– Этого мне тоже не выговорить. – Балфур покачал головой. – А друзья тебя как зовут – твои белые друзья? Вот Кросби как тебя звал?

– Те Рау.

– Еще того не лучше, – вздохнул Балфур. – Дураком я буду, если попытаюсь такое произнести. А что, если я стану звать тебя Тед? Отличное британское имя, я считаю. Сокращенное от «Теодор» или «Эдвард», выбирай, что нравится. Эдвард – славное имечко.

Тауфаре не ответил ни словом.

– Я – Томас, – произнес Балфур, кладя руку на сердце. – Ты – Тед.

Он наклонился и потрепал Тауфаре по макушке. Тот вздрогнул, и Балфур, к вящему своему удивлению, тут же отдернул руку и отпрянул назад. Чувствуя себя распоследним идиотом, он выставил вперед ногу и засунул руки в карманы жилета.

– Тамати, – произнес Тауфаре.

– Чего-чего?

– На моем языке твое имя звучит как Тамати.

– О, – с несказанным облегчением выдохнул Балфур. Он вытащил руки из карманов и, хлопнув в ладоши, скрестил их на груди. – Ты немножко говоришь по-английски – отлично!

– Я знаю очень много английских слов, – отозвался Тауфаре. – Мне говорили, я прекрасно владею вашим языком.

– Это Кросби тебя английскому подучил, Тед?

– Это я его учил, – возразил Тауфаре. – Я учил его korero Maori!^[18] Ты говоришь «Томас» – я говорю «Тамати». Ты говоришь «Кросби» – я говорю korero mai!^[19]

Туземец усмехнулся, показав очень белые ровные зубы. По-видимому, это была шутка, так что Балфур на всякий случай улыбнулся в ответ.

– Языки мне никогда не давались, – заметил он, поплотнее кутаясь в пальто. – Мой старик всегда говорил: «Если это не английский, стало быть испанский». Тед, слушай: я страшно сожалею о твоем напарнике. О Кросби Уэллсе.

Тауфаре разом посерьезнел.

– Hei maumaharatanga^[20], – промолвил он.

– Да, точно, – отозвался Балфур, проклиная про себя стремление собеседника говорить непременно на родном языке, – чертовски оно неприятно. А теперь еще вся эта заваруха – ну, суета вокруг наследства и все такое, и эта его жена. – И он выжидательно воззрился на Тауфаре сквозь дождь.

– He pounamu kakano rua^[21], – промолвил Те Рау Тауфаре. Средним и указательным пальцем он дотронулся до подвески в виде топорика.

Видать, талисман какой-то, подумал Балфур; эти маори все с ними ходят. Кулон Тауфаре был размером почти с его ладонь и до блеска отполирован; сделанный из темно-зеленого камня со светло-зелеными разводами, он висел на шнурке, подогнанном так, чтобы узкая часть лезвия ложилась точно во впадину между ключицами.

– Слышь… – промолвил Балфур, тыкая пальцем в небо, – слышь, а где ты был, когда это случилось, Тед? Ты где был, когда Кросби умер?

(Может, этот парень подтолкнет его в нужном направлении; может, он чего-нибудь да знает. В городе с расспросами надо бы поаккуратнее, понятное дело, чтобы не возбудить лишних подозрений, но туземец-маори – вариант беспроигрышный; наверняка круг его знакомств очень и очень ограничен.)

Те Рау Тауфаре вскинул темные глаза на Балфура и придирчиво оглядел его с головы до ног.

– Ты вопрос понимаешь? – уточнил Балфур.

– Я понимаю вопрос.

Тауфаре отлично понимал, что Балфур расспрашивает про смерть Кросби Уэллса, а сам даже на похороны не пошел – на это жалкое подобие похорон, думал про себя туземец, передергиваясь от гнева и отвращения. Он понимал, что Балфур лишь худо-бедно изображает сочувствие, а сам даже шляпы не снял. Он понимал, что Балфур рассчитывает на какую-то выгоду: взгляд у него сделался хищным – так смотрят люди, предвкушая возможность заполучить что-то, ничего не дав взамен. Да, сказал себе Тауфаре, вопрос он понял.

Те Рау Тауфаре еще не исполнилось тридцати. Мускулистый красавец, он держался с уверенностью и энергией юности, что бурлит и ищет выхода; пыль в глаза он не пускал, но всем своим видом давал понять, что поразить или запугать его никому не удастся. Ему было присуще тайное, глубоко личное высокомерие, надежная основа уверенности в себе, что не нуждается ни в доказательствах, ни в объяснении, ибо, хотя он снискал себе славу воина и уважение своего племени, его представление о себе самом складывалось не из собственных достижений. Он просто знал про себя, что его красота и сила не имеют равных, знал, что превосходит многих других.

Такая самооценка Тауфаре изрядно тревожила: ему казалось, она свидетельствует о бездуховности. Он знал, что определенность самовосприятия – это признак ограниченности, а внешняя оценка вовсе не показатель подлинного достоинства, и, однако же, от самоуверенности избавиться не мог. Это его беспокоило. Тауфаре опасался, что он лишь декоративное украшение, скорлупка без ореха, пустая ракушка, что его мнение о себе самом – не что иное как тщеславие. Так что он приучил себя к жизни духовной. Он искал мудрости предков, чтобы усомниться наконец в себе. Как монах тщится преодолеть меньшие потребности плоти, так Те Рау Тауфаре тщился обуздать меньшие проявления воли – но невозможно подчинить себе волю, никак ее не изъявляя. Тауфаре так и не удалось достичь равновесия: научиться уступать своим порывам, одновременно борясь с ними.

Тауфаре принадлежал к племени поутини-нгаи-таху – народу, что некогда владел всем западным побережьем Южного острова, от отвесных скал южных фьордов до пальмовых и каменистых пляжей дальнего севера. Шесть лет назад Корона приобрела эту обширную полосу земли за три сотни фунтов, оставив поутини-нгаи-таху лишь реку Арахура, несколько участков по ее берегам и небольшой земельный надел в Мафере^[22], в устье реки Грей. На тот момент условия показались народу поутини-нгаи-таху несправедливыми; теперь, шесть лет спустя, маори знали твердо: сделка явилась откровенным грабежом. Тысячи и тысячи старателей с тех пор слетелись на побережье на поиски драгоценного металла, и каждый купил лицензию на добычу золота за фунт и землю по десять шиллингов за акр. Прибыль уже немалая, а что говорить о ценности самого золота, которое таилось в реках и смешивалось с песком, – его колоссальную совокупную стоимость пока еще даже и не исчислили! Всякий раз, как Тауфаре задумывался о богатстве, которое должно было бы достаться его народу, у него в груди вскипал гнев – гнев такой жгучий и невыносимый, что он давал о себе знать острой болью.

Так что Короне, а не поутини-нгаи-таху Кросби Уэллс заплатил свои пятьдесят фунтов, когда приобрел сто акров холмистой земли в восточном конце долины Арахуры – участок, густо заросший деревом тотара^[23] (их мелкозернистая древесина хорошо поддавалась ножу и не разрушалась под воздействием соли и непогоды). Уэллс остался доволен покупкой. Две страсти, две любви подчиняли себе его жизнь: упорный труд и награда за таковой – виски, если удавалось его раздобыть, а если нет, то джин. Он поставил однокомнатную хижину с видом на реку, расчистил участок для сада и принялся строить лесопилку.

Те Рау Тауфаре частенько наведывался в долину Арахуры, ведь он промышлял добычей pounamu^[24], а река Арахура была богата этим сокровищем – гладким молочно-серым камнем, что, будучи расколот, являл глазу стеклисто-зеленое, тверже стали нутро. Тауфаре считался опытным резчиком, иные даже говорили – превосходным, но вот отыскивать камень на дне реки умел воистину виртуозно: здесь ему равных не было. Снаружи pounamu выглядит настолько же тускло и заурядно, насколько ярко искрится внутри. Тауфаре, с его наметанным глазом, не нужно было ни скрести, ни раскалывать камни на речном берегу; он доставлял их в Маферу неприкосновенными – дабы благословить и разбить их, соблюдая торжественный ритуал.

Участок, приобретенный Кросби Уэллсом, граничил с землей поутини-нгаи-таху – или, правильнее будет сказать, примыкал к тому земельному наделу, что с недавнего времени стал для поутини-нгаи-таху последним оплотом. Как бы то ни было, очень скоро Те Рау Тауфаре столкнулся с Кросби Уэллсом, пойдя на стук топора, что звонким эхом прокатывался по долине из конца в конец: это Уэллс рубил дерево на растопку. Завязалось задушевное знакомство, и встречи участились; со временем Тауфаре стал навещать Кросби Уэллса в его хижине всякий раз, когда оказывался в тех краях. Как выяснилось, Уэллс увлеченно изучал жизнь и культуру маори – так что посещения Тауфаре стали традицией.

Те Рау Тауфаре не упускал возможности просветить других касательно тех качеств, что лучше всего его характеризовали, и уж тем более – когда аудитория принималась нахваливать те стороны его личности, в которых он втайне сомневался, а именно его mauri^[25], его дух, его религию и его глубину. На протяжении многих месяцев Кросби Уэллс неустанно расспрашивал Тауфаре о его убеждениях и верованиях – как человека, и как маори, и как маори из племени нгаи-таху. Он признался, что Тауфаре – первый неевропеец, с которым ему довелось разговаривать; тем самым его любопытство было во всем сродни жажде. Тауфаре, надо отметить, за это время узнал о Кросби Уэллсе не так уж и много: тот редко заговаривал о своем прошлом, а Тауфаре не привык задавать много вопросов. Однако ж он видел в Кросби Уэллсе родственную душу и частенько это повторял, ибо, как все глубоко уверенные в себе люди, Тауфаре с удовольствием сравнивал себя с другими и такого рода сравнения воспринимал как самые что ни на есть искренние комплименты.

Наутро после смерти Кросби Уэллса Тауфаре явился в хижину со снедью в подарок: так уж у них повелось, туземец приносил пищу, Уэллс выставлял выпивку, и такая договоренность устраивала обоих. На расчищенном пространстве перед хижиной Уэллса он увидел отъезжающую телегу. Правил лошадьми хокитикский врач, доктор Гиллис, рядом сидел тюремный капеллан Коуэлл Девлин. Тауфаре никого из этих людей не знал, но вот взгляд его скользнул к телеге, и он заметил знакомую пару сапог, а под сложенным вдвое одеялом распознал знакомую фигуру. Тауфаре вскрикнул, потрясенно выронил подарок на землю; капеллан, сжалившись над ним, предложил туземцу сопроводить останки друга обратно в Хокитику, где тело подготовят к погребению и предадут земле. Впереди, на месте возницы, Тауфаре уже не втиснется, но он может ехать на задке телеги, если не забудет вовремя подбирать ноги.

Хозяева гостиниц и владельцы лавок, стоя в дверях вдоль Ревелл-стрит, провожали глазами телегу, что с грохотом въехала в Хокитику и свернула на главную дорогу. Кто-то побежал следом, жадно разглядывая Те Рау Тауфаре, – а тот отрешенно, обмякнув всем телом, таращился по сторонам. Одной рукой он вяло обхватил Уэллса за лодыжку. Телега то и дело кренилась, труп перекатывался туда-сюда и подпрыгивал. Когда наконец показалось полицейское управление, Тауфаре не двинулся с места. Он так и остался сидеть, выжидая и по-прежнему придерживая Уэллса за лодыжку, пока остальные совещались.

Хокитикский бондарь согласился сколотить к похоронам сосновый гроб и соорудить круглое деревянное надгробие, на котором напишет краской имя Кросби Уэллса и две даты, между которыми пролегла его жизнь. (Насчет точного года рождения никто не был уверен, но на чистом листе в начале его Библии чернилами было вписано «1809»: как дата рождения это число выглядело вполне убедительно – тем самым Кросби Уэллсу оказывалось пятьдесят семь лет; именно эту цифру бондарь намеревался увековечить на деревянном надгробии.) А до тех пор, пока эти два заказа не будут выполнены и пока не выроют могилу, начальник тюрьмы распорядился положить тело Кросби Уэллса на полу его личного кабинета в полицейском управлении, подстелив лишь миткалевую простыню.

Когда же тело было убрано, а руки крестом сложены на груди, тюремщик вывел всех из комнаты и закрыл дверь, и коридор мягко заколыхался. Внутренние стены тюрьмы были из узорчатого ситца, туго натянутого и приколоченного гвоздиками к каркасу здания, и, когда балки скрипели под ветром или смещались от чьих-то тяжелых шагов или громкого хлопанья двери, стены разом вздрагивали, шли рябью, точно водная гладь, – так что стоило им затрепетать, и на ум сразу приходил двухдюймовый зазор между двойной тканью, это мертвое пространство в остове здания, забитое пылью и испещренное движущимися тенями тех, кто находится в соседней комнате.

Кому-то надо побыть с ним, настаивал Тауфаре. Нельзя же бросить Уэллса одного, на холодном полу, чтобы там и свечи не горело, чтобы никто над ним не дежурил, не касался его, не молился над ним, не молился за него, не пел. Тауфаре попытался объяснить принципы tangi^[26], вот только это были не принципы, а обряды, слишком священные, чтобы их объяснять или оправдывать: то, как следует поступать, как поступать дóлжно. Пока тело не предано земле, дух еще не вполне его покинул, убеждал Тауфаре. Есть песни, есть молитвы… Начальник тюрьмы отчитал его, назвал язычником. Тауфаре разозлился. Кто-то должен побыть с ним до похорон, настаивал туземец. Я побуду. Кросби Уэллс был мне другом, был мне братом. Кросби Уэллс, парировал тюремщик, был белым, и, если только игра теней не ввела меня в заблуждение, никакой он тебе не брат. Похороны назначены на утро вторника; хочешь принести пользу, так помоги копать могилу.

Но Тауфаре остался. Он бдел на крыльце, а потом в саду, а потом в проулке между домиком начальника тюрьмы и полицейским управлением, и отовсюду его прогоняли. Наконец Шепард вышел из тюрьмы, сжимая в руке пистолет с удлиненной рукояткой. Он пригрозил, что пристрелит Тауфаре, если еще раз увидит его в пределах пятидесяти ярдов от управления в любой час дня и ночи до того, как останки Кросби Уэллса предадут земле, помоги ему Бог. Так что Тауфаре отошел на пятьдесят ярдов, отсчитывая шаги, и уселся перед деревянным фасадом банка «Грей энд Буллер». С этого расстояния он нес стражу над телом своего старого друга и говорил ему слова любви в ту, последнюю ночь, прежде чем отлетит его дух.

– Когда Кросби умер, я был на Арахуре, – промолвил Тауфаре.

– Ты был в долине? – уточнил Балфур. – Ты был там, когда он умер?

– Я ставил ловушку на кереру, – объяснил Тауфаре. – Ты кереру знаешь?

– Птица какая-то, да?

– Да, очень вкусная. На жаркóе хороша.

– Допустим.

С Балфурова котелка закапало. Он снял его, выбил о ногу. Костюм его уже потемнел от серого до промокшего угольно-черного. Сквозь полупрозрачную рубашку просвечивала розовая кожа.

– Я ставил ловушку на закате, чтобы птицы поймались утром, – рассказывал Тауфаре. – Сверху, с хребта, дом Кросби хорошо виден. Тем вечером туда заходили четверо.

– Четверо? – повторил Балфур, вновь надевая шляпу. – А не трое? Один – на черном жеребце, высокий такой, и с ним еще двое, пониже, оба на гнедых кобылах? Это ж Алистер Лодербек и с ним Джок и Огастес. Эти люди обнаружили тело и сообщили в полицию.

– Я видел троих верховых, да, – неспешно кивнул Тауфаре. – Но еще раньше я видел одного пешего.

– Одного пешего – так! Ты ведь не врешь, правда, Тед? – внезапно заволновался Балфур. – Да, ей-богу, не врешь!

– Я не встревожился, – продолжал Тауфаре, – потому что я ж думать не думал, что Кросби Уэллс умер той ночью. Я о его смерти только утром узнал.

– Какой-то человек вошел в хижину один! – воскликнул Балфур. Он принялся расхаживать туда-сюда. – Еще до Лодербека! До прибытия Лодербека!

– Ты хочешь знать имя?

Балфур крутнулся на одной ноге.

– А ты знаешь, кто это был? – Он едва не кричал. – Боже милосердный, ну конечно! Говори скорей!

– Сторгуемся, – тотчас же отозвался Тауфаре. – Я назначу свою цену, дальше слово за тобой. Один фунт.

– Ты торговаться вздумал? – удивился Балфур.

– Один фунт, – повторил Тауфаре.

– Минуточку! – возразил Балфур. – Ты видел, как в хижину Уэллса в день его смерти вошел какой-то человек – именно в день его смерти, две недели назад? Ты действительно кого-то видел? И ты знаешь – знаешь совершенно точно, – кто это был?

– Я знаю имя, – заверил Тауфаре. – Я знаю человека. Без обмана.

– Без обмана, – согласился Балфур. – Но прежде чем я заплачу, я хочу удостовериться, что ты его действительно знаешь. Хочу быть уверен, что ты меня не разыгрываешь. Крупный такой тип, да? Волосы темные?

Тауфаре скрестил руки.

– Играем по-честному, – промолвил он. – Без обмана.

– Конечно по-честному, – заверил Балфур. – А как же.

– Сторгуемся. Я назначил свою цену: один фунт. Слово за тобой.

– Плотный такой, коренастый – да? Крепко сбитый? Я просто проверяю, понимаешь. Хочу убедиться, что ты мне не врешь. А тогда и сторгуемся. А то, может, это ты меня за нос водишь.

– Один фунт, – упрямо повторил Тауфаре.

– Это ведь Фрэнсис Карвер был, верно, Тед? Правильно? Это был Фрэнсис Карвер, капитан корабля? Капитан Карвер?

Балфур, конечно же, сказал наугад, но, похоже, попал в цель. Тауфаре оскорбленно воззрился на него и шумно выдохнул.

– Я предупреждал: без обмана, – укоризненно промолвил он.

– Так я ж не обманывал, Тед, – оправдывался Балфур. – Я просто сам это знал, понимаешь. Я просто забыл. Конечно же, в тот день Карвер побывал в хижине Кросби Уэллса. Это ведь он был, правда? Капитан Карвер? Ты ведь его видел? Ну, говори же – это ведь никакой не секрет, раз я и без того знаю.

Балфур жадно вгляделся в лицо собеседника, ища подтверждения.

Крепко сжав зубы, Тауфаре пробормотал едва слышно:

– Ki te tuohu koe, me maunga teitei^[27].

– Что ж, Тед, ты мне сослужил чертовски добрую службу, и я в долгу не останусь, – заверил Балфур. К тому времени он уже промок насквозь. – Сам знаешь, если ж мне что-то понадобится, я к тебе приду, ни к кому другому. Тогда и подзаработаешь.

Тауфаре вздернул подбородок.

– Тебе нужен маори, – проговорил он, и это прозвучало утверждением, не вопросом. – Понадобится маори, приходи ко мне. За поденную работу я не берусь. Но если тебе нужен язык, я тебя многому научу.

О своем таланте резчика Тауфаре не упомянул. Он в жизни не продавал pounamu. Не продавал и продавать не станет. Потому что нельзя назначить цену сокровищу, так же как нельзя за деньги купить mana^[28] или торговаться с богами. Золото – не сокровище, это Тауфаре знал. Золото – оно как любой капитал, памятью не обладает: оно течет все вперед и вперед, прочь от прошлого.

– Ладно, но руку-то ты мне пожмешь, нет? – Балфур сжал сухую ладонь туземца в своей влажной ручище и энергично ее потряс. – Вот и молодчина, Тед – молодчина!

Но Тауфаре по-прежнему глядел крайне недовольно и поспешил высвободить руку, как только смог. Балфур испытал легкий укол сожаления. Не стоит настраивать парня против себя – в этом деле еще столько всего непонятного, подумал он. Есть шанс, что свидетельства Тауфаре в один прекрасный день понадобятся; есть шанс, что он знает что-нибудь об отношениях между Кросби Уэллсом и Фрэнсисом Карвером, в чем бы уж они ни заключались, – или между этими двумя и Лодербеком, если уж на то пошло. Да, надо бы туземца задобрить. Балфур пошарил в карманах. Наверняка найдется мелочь, сувенир какой-нибудь. Маори обожают сувениры. Пальцы нащупали шиллинг и монету в шесть пенсов. Балфур достал шестипенсовик.

– Вот, – сказал он. – Получишь вот это, если скажешь мне что-нибудь на языке маори. Как ты Кросби Уэллса учил. Идет, Тед? И мы заключим сделку, как ты хотел. Хорошо? И будем друзьями. Так что жаловаться тебе не придется.

Балфур вложил серебряную монетку в ладонь туземца. Тауфаре поглядел на нее.

– А теперь скажи… – Балфур потер руки. – А что значит… что значит «Хокитика»? Хокитика. Одно-единственное слово, все, о чем спрашиваю. Между прочим, цена хорошая, шесть пенсов за одно слово! По мне, так сплошная выгода!

Те Рау Тауфаре вздохнул. Хокитика. Он понимал смысл, но вот перевести – не мог. Между двумя языками, английским и маори, такое частенько случается: слова одного языка не находят идеального соответствия в другом; нет у белых людей в точности такой травки, как puha^[29], нет у белых людей такого хлеба, что напомнил бы rewena pararoa^[30]: при всей схожести аромата что-то всегда приближено, что-то выдумано, а что-то теряется. Вот Кросби Уэллс это сознавал. Те Рау Тауфаре учил его korero Maori, вообще не используя английского: им в помощь были пальцы и выражения лиц, а когда Те Рау говорил что-то, чего Кросби Уэллс не понимал, звуки омывали его, словно молитвы, пока их значение не прояснялось, и тогда он мог заглянуть внутрь слова.

– Хокитика, – повторил Балфур. Он вытер мокрое от дождя лицо. – Ну же, приятель.

Наконец Тауфаре поднял палец и нарисовал в воздухе кружок. Когда кончик ногтя вернулся к исходной точке, он резко ткнул пальцем, обозначая место возврата. Однако ж нельзя отметить какую-то определенную часть круга, подумал он; отметить часть круга – значит разорвать его, так что кругом он уже не будет.

– Понимай вот так, – проговорил он, сожалея, что вынужден произносить слова на английском и определять существительное столь приблизительно. – Вокруг. А потом назад, к началу.

* * *

По субботам в полдень в Резервном банке всегда было людно. Здесь толпились старатели, держа в горстях золото; равноплечные рычажные весы, позвякивая, поднимались и опускались, драгоценный металл взвешивали и учитывали; младшие служащие бегали в архивы и обратно, сверяясь с документами на участки, отмечая выплату налоговых сумм, принимая гонорары. Вдоль стены, что выходила на улицу, выстроились четыре огражденные решеткой кабинки, где сидели служащие банка; над ними висела черная доска в золоченой раме – на ней писали недельное количество добытой руды, с подытогами по округам и суммарным итогом по району Хокитики в целом. Всякий раз, когда покупалась или помещалась в банк сумма в необработанном золоте, меловые цифры стирались и подытоживались заново – обычно под одобрительный гул собравшихся в зале, а порою, если сумма оказывалась впечатляющей, то и под аплодисменты.

Когда Балфур вошел в банк, внимание толпы было сосредоточено не на доске с цифрами, но на длинном столе напротив, где скупщики золота, опознаваемые по ярким медным футлярам на поясе, придирчиво осматривали предложенную к продаже руду. Скупщик работал медленно и неспешно. Он взвешивал в руке каждый из самородков, царапал и проверял металл на наличие примесей и рассматривал сквозь ювелирную лупу. Если металл был просеян, скупщик фильтровал его через матерчатые сита, проверяя, не смешаны ли чешуйки с песком или гравием, а порою стряхивал блестящий порошок в емкости с ртутью, убеждаясь, что металлы взаимодействуют как надо. Когда скупщик наконец объявлял, что золото чистое и подлежит оценке, старатель подходил поближе и называл свое имя. Тогда равноплечные весы бывали заново откалиброваны, так чтобы коромысло располагалось параллельно столу, и скупщик засыпал старательское золото в левую чашу. В правую чашу скупщик добавлял цилиндрические гирьки, одну за одной, пока наконец коромысло не начинало крениться, и вот чаша с золотом вздрагивала – и повисала в воздухе.

В то утро скупщик был только один – магнат с прилизанными волосами, в светло-зеленой охотничьей куртке и при желтом галстуке; это кричащее сочетание недвусмысленно выдавало бы в нем богача, даже если бы дела он вел один, безо всякой поддержки. Но тут же дежурил «золотой эскорт» Хокитики. Маленькая армия, одетая в мундиры инфантерия из десяти человек, надзирала за каждой куплей-продажей желтого металла. Позже они проследят за переносом слитков в бронированный фургон и обеспечат благополучную отправку золота с побережья. Охранники выстроились в ряд позади скупщика и по обе стороны от стола, за которым тот работал; каждый был вооружен массивной блестящей винтовкой «снайдер-энфилд» калибра 14,7 миллиметра и самого современного дизайна. Заряжалась она патронами длиной с указательный палец, такая пуля способна разнести человеческую голову в кровавое месиво. Балфур повосхищался «снайдер-энфилдом», когда эту модель впервые завезли в город, но сейчас при виде десяти вооруженных человек в этом замкнутом пространстве неуютно поежился. Зал был битком набит; сомнительно, чтобы кто-то из охранников сумел бы в такой тесноте вскинуть винтовку к плечу, не говоря уже о том, чтобы выстрелить.

Балфур протолкался сквозь толпу старателей к кабинкам банковских служащих. Большинство собравшихся довольствовались ролью зрителей и охотно перед ним расступались; так что очень скоро Балфур уже стоял в зарешеченной кабинке лицом к лицу с молодым служащим в полосатой рубашке и аккуратно сколотом шейном платке.

– Доброе утро.

– Мне хотелось бы узнать, приобретал ли когда-либо некий Фрэнсис Карвер право на добычу золота в Новой Зеландии, – проговорил Балфур.

Он снял шляпу и пригладил назад влажные волосы – никакой ощутимой пользы этот жест не принес, потому что ладонь тоже была мокра насквозь.

– Фрэнсис Карвер, он же капитан Карвер?

– Он самый, – кивнул Балфур.

– Я вынужден поинтересоваться: кто вы такой и почему запрашиваете эти сведения?

Банковский служащий говорил спокойно и невозмутимо, негромким, мягким голосом.

– Этот человек – владелец корабля, а я занимаюсь судоперевозками, – отвечал Балфур без запинки, вновь надевая шляпу. – Мое имя Том Балфур. Я подумываю о том, чтобы основать дочернее предприятие – по торговле чаем, перевозки от Кантона и обратно. Пока оно все на стадии прикидок. Я хочу узнать о Карвере больше, прежде чем сделаю ему деловое предложение. Во что вложены его деньги. Не случалось ли ему обанкротиться. Такого рода подробности.

– Думаю, вам стоило бы спросить самого мистера Карвера, – произнес банковский служащий все тем же необидным тоном, так что замечание прозвучало не грубостью, но любезно-небрежным комментарием. С тем же успехом он мог пройти на улице мимо сломавшегося фургона и учтиво отметить, что починить ось – это пара пустяков.

Балфур объяснил, что в данный момент Карвер находится в плавании и связаться с ним никак невозможно.

Чиновника это оправдание, по-видимому, не удовлетворило. Он внимательно изучил собеседника, тронул пальцем нижнюю губу. Но, вероятно, новых возражений к тому, чтобы выполнить запрос Балфура, не нашел. Он кивнул, пододвинул к себе гроссбух, сделал запись тонким четким почерком. Промокнул страницу (без особой необходимости, подумал про себя Балфур, ведь гроссбух остался открытым), вытер кончик пера кусочком мягкой кожи.

– Подождите здесь, пожалуйста, – попросил он. Нырнул в низкий дверной проем, за которым находилось что-то вроде прихожей, и вскоре вернулся с увесистой папкой в кожаном переплете и с буквой «К» на корешке.

Балфур побарабанил пальцами. Банковский служащий нажал на зажим и открыл папку. Посетитель между тем пристально разглядывал его сквозь прутья решетки.

Что за разительный контраст являл этот юнец по отношению к достопамятному туземцу-маори на улице! Возрастом эти двое не сильно отличались, но если Тауфаре был мускулист, напряжен и горд, то этот молодой человек – по-кошачьи томен; двигался он с изнеженной небрежностью, как если бы не видел необходимости расходовать силы на скорость и проворство, да и сберегать их нужды не видел. Сложения он был худощавого, темно-русые длинные волосы чуть вились на концах; он стягивал их ленточкой на затылке на манер китобоя. Лицо у него было округлое, глаза широко посажены, губы полные, зубы кривые и довольно крупный нос. Эти черты совокупно выражали честность и одновременно беспечность, ну а беспечная небрежность, которая требует многого, но источник свой назвать отказывается, становится разновидностью элегантности. Именно так Балфур собеседника и воспринял: как юношу весьма элегантного.

– Вот смотрите, – промолвил наконец банковский служащий, указывая на нужную страницу. – Видите: Карсвелл. А дальше – Кассиди. Ваш человек здесь не значится.

– То есть у Фрэнсиса Карвера нет лицензии на золотодобычу.

– Нет, в Кентербери нет. – Банковский служащий с глухим стуком захлопнул папку.

– А как насчет отагского сертификата?

– Боюсь, для этого вам нужно будет съездить в Данидин.

Расспросы зашли в тупик. В истории Лодербека золото из упаковочного ящика было (предположительно, конечно!) добыто в Данстане, а это отагский прииск.

– А на отагских золотоискателей вы, значит, документацией не располагаете? – разочарованно спросил Балфур.

– Нет.

– А если бы он приехал с отагскими документами? На таможне ведь была бы сделана соответствующая отметка – на момент его прибытия?

– На таможне – нет, – покачал головой банковский служащий. – Но если бы он намыл тут песка, ему бы пришлось его подсчитать и взвесить перед отъездом. Нельзя вывозить золото в другую провинцию или вообще из страны, не задекларировав его должным образом. Так что он пришел бы сюда. Мы бы попросили предъявить старательскую лицензию. И сделали бы пометку в этой самой книге, что он работает по документам Отаго, но на участке Хокитики. Однако никаких записей у нас нет, следовательно, как я только что сказал, можно с уверенностью предположить, что в здешних окрестностях он не старательствовал. А старательствовал ли в Отаго, я понятия не имею.

Банковский служащий говорил со сдержанной тревогой бюрократа, которого попросили объяснить какую-то рутинную подробность бюрократии, раз уж он ее рабочее колесико: он сдержан – поскольку чиновник всегда утешается доказательством собственной компетентности, а встревожен – поскольку необходимость в объяснении словно бы подрывала неким непостижимым образом систему, изначально наделившую его этой компетентностью.