Цитаты из книги «Остановите самолет – я слезу (сборник)», страница 2

Что? Курить? Не курю. Ради Бога. О-о! "Тройка"! Отличные сигареты. Отечественные. Дым? Не мешает. Наоборот, как это у наших классиков? "И дым отечества нам сладок и приятен".

Единственное, к чему я не мог привыкнуть и мучился, пока не умерла ее

мама Циля Моисеевна, а племянница Розочка кончила институт и распределилась

на полуостров Канин Нос, так это спать с женой в постели, когда в этой же

комнате находятся еще две взрослые женшины.

Нашу супружескую кровать, -- должен заметить, оглушительно скрипучую,

-- от кровати мамы отделял шкаф, поставленный посреди комнаты. От Розочки мы

отгородились ширмой. Вы себе можете представить это удовольствие! Во-первых,

лежишь долго в темноте и не дышишь, как будто ты в засаде в тылу противника.

Часами. И когда уже казалось, что все в порядке, стоило моей жене

попробовать обнять меня, -- сам я первым начинать не отваживался, -- как

сразу нападал приступ кашля на Цилю Моисеевну, а Розочка начинала так

страстно вздыхать, что я начисто лишался мужских качеств.

А утром мы все четверо вставали разбитые, не выспавшиеся, с таким

лицами, будто провели непристойную бурную ночь, и старались не смотреть друг

на друга.

Как вы помните, а мне тоже память не изменяет, революцию большевики в семнадцатом году сделали, посулив народу уравнять бедных с богатыми. Народ, конечно, обрадовался - думал, всех бедных сделают богатыми, то есть как поется в партийном гимне: "Кто был никем, тот станет всем". Вышло же наоборот - все стали бедными, на этом и уравнялись.

прямо на собрании. А на столе у парторга осталась

Я не хочу, чтоб над моей могилой давали прощальный салют ружейными

залпами и чтоб, как говорится, к ней не заросла народная тропа. Не надо!

Ради Бога! Дайте мне зарыться поглубже в мою могилу, и не слышать и не

видеть, как сходит с ума этот полоумный мир.

Это была былина, и называлась она хорошо и просто: "Плач русской тёщи по еврейскому зятю, абсорбированному в Израиле".

По пьяной лавочке, а часто и натощак, с похмелья, Коля обожал съездить по уху своей жене Клаве, а при удачном попадании, засветить ей фонарь под глазом. Делал он это не таясь в своей комнатке, а в общей кухне, всенародно. Однажды соседи не стерпели, -- уж очень они жалели Клаву, -- и сбегали за участковым. Милиционер, увидев распростертую на полу кухни Клаву, грозно подступил к Коле. Соседи во всех дверях и углах замерли от сладкого предвкушения: ну, голубчик, не миновать тебе тюрьмы.

А Коля не только не струсил. Наоборот. Строгим стал, серьезным. Взял милиционера под локоток, подвел к газовой плите, поднял крышку над кипящей

кастрюлей.

-- Понюхай, -- говорит, -- чем она меня кормит. Милиционер понюхал, и его перекосило.

-- За такое, -- говорит, -- убить, и то мало. Правильно учишь, товарищ.

Я не люблю дантистов. Евреев и неевреев -- безразлично. Это -- жуткая

публика, враги человечества. Они эксплуатируют нашу боль и, как мародеры,

сдирают последние сапоги с трупов. Они вздули цены до небес, наживаются,

жиреют на наших несчастьях, и кажутся мне международной мафией, ухватившей

за горло все население земного шара. За исключением грудных младенцев.

Если у вас заныли зубы, то есть два выхода с одинаковым результатом. Не

пойти к дантисту, значит -- умереть с голоду, потому что ничего в рот не

возьмете. Пойти, значит, с вылеченными зубами загнуться от истошения, потому

что жевать будет нечего, все деньги забрал дантист.

Когда я прохожу по улице и вижу на доме табличку "дантист", у меня

делается гусиная кожа и начинаются галлюцинации. В моем воображении

обязательно возникает большая паутина, и в центре ее -- мохнатый

паук-дантист, под заунывное гудение бор-машины высасываюший последние гроши

из несчастной мухи-клиента.

Клянусь вам, я не встречал среди дантистов нравственных людей --

профессия накладывает свою печать. В Америке -- это страшилища, каких свет

не видывал. Если там начнут бить евреев, а этого ждать недолго, то начнут с

дантистов.

Эту идиллию погубил сионизм. Добрался и до них вирус. Зять заболел

бурно, в тяжелой форме. Сутки делились на время до передачи "Голоса Израиля"

и после. Этот "Голос" он слушал столько, сколько его передавали, и каждый

раз со свирепым лицом требовал абсолютной тишины от окружающих. Он потерял

аппетит, убавил в весе, глаза стали нехорошие, как у малохольного. Жена не

знала, что делать, и с ужасом ждала, чем это кончится.

Теща же, всей душой возненавидев сионизм и Израиль, сломавшие жизнь

такой прекрасной советской семьи, у себя дома, на другом конце Москвы,

каждое утро чуть свет включала транзисторный приемник, специально для этого

купленный, и слушала все тот же "Голос Израиля". Прежде политика ей была до

лампочки, а слушать запрещенные заграничные передачи и вовсе не смела. А тут

прилипала к приемнику, морщилась от радиопомех и ловила каждое слово из

далекого Иерусалима.

И знаете почему? От утренней сводки у нее весь день зависел. Если

передадут, что в ночной перестрелке на ливанской или иорданской границе, не

дай Бог, убит или хотя бы ранен израильский солдат, она чернела с лица и

погружалась в траур. Потому что в этот день она уже к дочери зайти не могла.

Зять так бурно переживал каждую смерть в Израиле, что предстать пред его

очами, означало для тещи почти верную гибель. Он бы все свое горе выместил

на ней.

И она отсиживалась сутки, лишь по телефону робко общалась с дочерью, и

обе разговаривали почти шепотом, как при покойнике в доме.

Зато если в следующей передаче Израиль не понес никаких потерь, да еще

впридачу уничтожил с дюжину арабов, захватив большое количество оружия

советского производства, теща расцветала и мчалась в гости к дочери. Зять

встречал ее ласковый и умиротворенный, и она сидела там как на иголках,

ожидая следующей передачи, в которой вдруг да опять что-нибудь стрясется на

одной из израильских границ. И тогда надо будет уносить ноги от впавшего в

тяжелую меланхолию зятя.

«Страна, в которой государственная радиостанция, вещающая на заграницу, может опоздать с передачей на две с половиной минуты и не извиниться, пусть даже по техническим причинам, - это не государство, а бардак».«Он был самым прозорливым евреем в Москве. Он был провидцем. Недаром у него была лысина, как у Ленина».«Цапаться с советской властью - это все равно, что плевать против ветра».«Израильская бюрократия - это вроде СПИДа, от которого нет ни лечения, ни спасения. И народ этой страны, всеми признанный, как мудрейший из мудрых, даже не ищет лечения, а наоборот - не без гордости сообщает встречному и поперечному: у нас, мол, есть своя бюрократия. Своя собственная. И это звучит так же дико, как если хвастать на всех перекрестках семейным сифилисом в последней стадии».«Очень жаль, что сплошные облака под нами. Интересно взглянуть на оба Берлина с такой высоты. Один, говорят, выглядит очень мрачно, почти без огней, а второй сверкает, переливается неоном. Его называют витриной свободного мира».