Читать книгу: «Учение о категориях. Том второй. Категории мышления», страница 2

В соответствии с этим предрассудок о простой субъективности отношений, похоже, основан на правильном ядре, который лишь завуалирован обезображивающей оболочкой. Это верное ядро – основная идея о том, что отношения должны быть чем-то логическим, идеальным, продуктом интеллектуальной функции, и что ничего другого быть не может. Обезображивающая оболочка, однако, – это ошибка в том, что мышление, которое изначально устанавливает отношения, является сознательным дискурсивным мышлением, а не предсознательным, бессознательным, интуитивным мышлением. Все отношения, которые сознательное мышление эксплицирует дискурсивно, являются, однако, лишь воспроизведением эксплицитных отношений, или экспликацией имплицитных отношений, или эксплицитным воспроизведением имплицитных отношений, которые уже были установлены или со-установлены бессознательным, интуитивным мышлением. Это верно даже там, где мышление играет с продуктами воображения референциальным образом; ведь все отношения объектов воображения, эксплицируемые таким образом, уже заранее имплицитно заложены в них бессознательным синтетическим мышлением, породившим эти объекты. Это не менее верно и там, где спекулятивная мысль эксплицирует отношения между метафизическими моментами сущности; ведь она не смогла бы сделать эти отношения эксплицитными сознательно. Оно не смогло бы мыслить эти отношения явно и сознательно, если бы логическое не мыслило их ранее бессознательно и неявно как отношения и тем самым не открыло бы впервые мировой процесс.

Это обеспечивает логически идеальный характер отношений, который совпадает с логически идеальным характером содержания бытия. Но не хватает еще второго определения, чтобы интуитивно-логическое стало активным в отношениях, воспроизводство которых показывает нам наше референтное мышление. Мы уже видели при рассмотрении динамических функций пространственного схватывания, что для пространственного схватывания необходимы динамические отношения, но что динамические отношения между существенно отдельными силами вообще были бы невозможны. (188) Как при построении множества субъективно-идеальных феноменальных миров, так и при построении единого объективно-реального феноменального мира пространственность является фундаментальным способом отношения, посредством которого мир-процесс становится синтетической геометрией. Пространственные отношения между различными силами были бы невозможны, если бы они содержали различные идеи, различные идеальные или возможные пространства, а не были бы частичными функциями одной воли и одной идеи. То же самое относится и ко всем другим отношениям, кроме пространственных отношений между различными вещами самими по себе. Интуитивно-логическое, действующее в той и другой вещи само по себе или индивидуально, должно быть одним и тем же не только по виду, но и по количеству, чтобы между ними можно было установить интуитивно-логическое отношение. Поэтому определение логической идеальности должно быть дополнено другим определением монизма; это должна быть одна всеобъемлющая идея, в которой все явные и неявные отношения логически идеализированы. (Gr. IV. 43.) Утверждение о том, что все отношения логически идеализированы, кажется, терпит исключение только в метафизической сфере самого Абсолюта, то есть в отношениях субстанции к ее атрибутам и атрибутов друг к другу, но и это лишь кажущееся. Ведь в спящем Абсолюте на самом деле нет никаких отношений, поскольку принципы остаются несвязанными. Инициатива процесса исходит только от воли, без всякой связи с другими принципами. Участие логического в процессе, инициированном волей, происходит, однако, через отношения, в которые логическое помещает себя, логически идеальное, к возвышенному нелогическому, и только таким образом позволяет логическому стать реальным принципом. Логическое позволяет воле стать реальной, определенной волей и тем самым установить мировой процесс, оно также втягивает субстанцию в мировой процесс и ведет ее от сущности к бытию.

Таким образом, из трех принципов только логический устанавливает отношения между собой и двумя другими, и только логический устанавливает эти отношения. Только логически идеальная детерминированность мысли сама по себе имплицитно характеризует отношения, связанные с другими атрибутами, как антилогические и металогические, противопоставляя их своей собственной сущности или устанавливая их в безразличии к этому противопоставлению (189). Антилогический характер воли и металогический характер субстанции не являются предикатами, которые придерживаются этих принципов как таковых, но лишь предикатами, вытекающими из * логически идеальных отношений, в которые логическое вынуждено помещать себя по отношению к ним в силу своей собственной природы. – На первый взгляд может показаться, что* отношение к идее «существует и в воле, которая возникла в логическом из его отношения к нелогическому; но при ближайшем рассмотрении эта видимость исчезает. Воля не приобретает никакого отношения к логическому благодаря своему разворачиванию в идею; она уже была в существенном единстве с ним до инициативы и остается в этом существенном единстве с ним во время процесса. Только если воля мыслится в функциональном единстве с идеей, т. е. не в оппозиции к ней, можно сказать, что различные части воли получили различный характер благодаря связи с различными частями идеи, или что индивидуальный характер является рефлексом идеи в воле, подобно тому как идея является рефлексом нелогического в логическом. Ибо воление, как единая тотальность, так и индивидуальное воление, в той мере, в какой они оба взяты как чисто формальная интенсивность стремления к осуществлению в противоположность их идеальному содержанию, не имеют характера; характер дается только индивидуальному волению, наполненному идейным содержанием. (Gr. IV. 61.)

Сущностное единство двух атрибутов, из которого при переходе от покоя к деятельности сразу же вытекает их функциональное единство, не следует понимать как отношение; это нечто, что предшествует и превосходит всякое отношение, то, что присуще всему бытию, то есть всему реляционному бытию, которое по этой самой причине называется субстанцией. Ведь субстанциальное единство атрибутов – это не что-то рядом с субстанцией, а сама субстанция, которая, следовательно, не может иметь никакого отношения к сущности атрибутов, но является тем, что существует в обоих. Для нашего мышления, однако, противопоставление атрибутов по их сущностям и их единство в субстанции и в ее функционировании выглядят как отношения; но мы не должны забывать, что они кажутся нам таковыми лишь постольку, поскольку мы мыслим, то есть лишь постольку, поскольку мы рассматриваем их с точки зрения логического, которое с самого начала мирового процесса поместило отношения в себя (190) и также утверждает их в нас, как только мы логически мыслим. Мы не можем рассуждать о принципах абсолюта, не придерживаясь этой логической точки зрения, но не забываем всегда добавлять поправку на то, что эта точка зрения уже логически окрашена. Мы не можем сказать, что такое множественность субстанции с ее атрибутами, если она не мыслится как отношение, потому что мы должны были бы перестать мыслить логически, прежде чем мы смогли бы мыслить ее иначе, чем в терминах отношения. Но то, что как немыслимое единство оно должно быть также единством без отношения, мы можем утверждать с уверенностью, потому что знаем, что отношения – это нечто логически идеальное, то, что впервые постулируется логическим и в логическом. Когда логическое начинает говорить о воле и субстанции, у него нет выбора, но оно логически вынуждено определять первое в оппозиции к самому себе как антилогическое, а второе в его возвышенности над оппозицией как металогическое. Таким образом, перед нами единственный известный нам случай фундаментального отношения, которое, хотя и определяет возможное отношение конкретным образом, само еще не определено логически через явные или неявные отношения, единственный случай фундаментального отношения, которое даже не является неявным отношением. (Gr. IV. 53.)

Этот единственный случай, однако, можно найти не в мире, который, в конце концов, определен через и посредством логически идеального содержания, но только над миром, где вечное, немыслимое определение сущности занимает место временного, логически идеального определения бытия. В мире, где перед нами стоит задача сориентироваться, объяснив бытие в терминах его принципов, нам не остается ничего другого, как основывать это объяснение на гипотезе, что все основания бытия нашего сознательного, референтного мышления представляют собой синтетическую ткань бессознательных логических отношений. Над миром, в сфере принципов, возможность дальнейшего объяснения прекращается вместе с возможностью продуманного определения, а на ее место во всех индуктивных сериях приходит простое утверждение конечных принципов, к которым привели объяснительные усилия. Мы должны объяснить бытие, но не сущность, из которой мы объясняем бытие; мы должны выводить сущность только в обратном порядке из (191) бытия. Мы должны довольствоваться тем, что сущности атрибутов так устроены, что одна должна определяться другой, если она относится к ней в мышлении, как к своей противоположности, и что лишенная сущности субстанция должна определяться атрибутами, стоящими в сущности-противоположности, как стоящими над и вне противоположности, если они к ней относятся. Для нашего мышления, которое движется в чистых отношениях, сущность, как покоящаяся без отношения, есть непостижимая первооснова бытия; но как только сущность переходит в бытие, логический принцип также развертывает в себе отношения себя к другим принципам, выпадение которых предопределено сущностью. Переход сущности в бытие вообще не произошел бы, если бы логический принцип не развертывал эти отношения; ведь без него инициатива воли не вышла бы за пределы пустого воления. Поскольку мы можем мыслить только в отношениях, а там, где мы не можем мыслить отношения, наше мышление заканчивается, мы можем мыслить метафизические принципы сущности только посредством тех отношений, в которые логическое поставило себя к ним и в которые логическое поставило их к миру видимости. Если же мы хотим мыслить их такими, каковы они сами по себе до и после этих отношений, то нам ничего не остается, как отрицать эти отношения как актуальные, а если мы не хотим ничего не мыслить, то удерживать их в мысли как возможные, потенциальные или эвентуальные. (Gr. IV. 55.) (Gr. IV. 64.) Gr. V. 139.)

Если, таким образом, содержание всего бытия и сознания состоит в отношениях и если там, где прекращаются отношения, тем более прекращаются категории, а именно в сверхсущностном бытии в покое, то отношение или связь не есть категория наряду с другими категориями, но первичная категория есть категория общего для всех других категорий, а эти последние – лишь специализации или партикуляризации этой первичной категории. То, что наше сознательное дискурсивное мышление движется только в отношениях и что в этом отношении отношение есть первичная категория, вряд ли можно отрицать; можно лишь попытаться представить категории чувственности как особый вид категорий наряду с отношением. Интенсивность и качество, временность и пространственность предстают перед сознательной мыслью как нечто данное в противоположность произвольности применяемых к ним отношений (192), как материал, с которым оперирует референтная мысль. И это справедливо, поскольку отношения, из которых она возникла в досознательном генезисе, скрыты от сознания. Но как только этот генезис вскрыт, становится очевидным, что они также подпадают под категорию отношения, включая количественное определение интенсивности, но за исключением самой неопределенной интенсивности, которая как таковая вообще не является категорией, а представляет собой метафизический принцип. Единственное различие, которое остается, состоит в том, что в категориях чувственности отношение, в котором они существуют, не входит в сознание, тогда как в категориях мышления оно воспроизводится и эксплицируется для сознания.

Это различие достаточно важно, чтобы сохранить разделение категорий на чувственные и мыслительные, что соответствует различию между бессознательными и сознательными отношениями; но его недостаточно, чтобы отказать этим отношениям в значении общей первичной категории. Однако ее значение можно было признать только после того, как были решены категории чувственности; поэтому по методологическим соображениям было запрещено ставить первичную категорию отношения во главе всего учения о категориях, а не во главе категорий мышления. (Gr. I. 138.)

Мы признали отношение существенной формой деятельности не только сознательной мысли, но и мысли вообще как логической интеллектуальной функции. Мы видели, что как в бессознательном содержании абсолютной идеи и совпадающем с ним содержании бытия объективно-реального мира, так и в содержании субъективно-идеального мира видимостей все построение интуитивного происходит через синтез (т. е. отношение) отношений: с той только разницей, что в бессознательной идее это просто логическое отношение к нелогическому, а в построении содержания сознания интенсивности ощущений как индивидуализированные аффекты самого нелогического составляют импульс и исходный пункт синтетического построения. Оба случая сходятся в том, что логическая интеллектуальная функция не может относиться ни к чему, кроме данного нелогического, но в остальном зависит от конструирования всего содержания из этой бессодержательности путем многократного помещения изначально бедных отношений в более сложные (193) отношения и, таким образом, прихода к все более богатому содержанию. Отнесение – это собственно логическая деятельность логического принципа; из своего отношения к пустому алогическому он сначала раскручивает интуитивное содержание идеи; затем, после того как идея реализовалась через пустое алогическое и из борьбы идейно-индивидуализированных динамических функций возникли индивидуальные интенсивности ощущений, он снова раскручивает субъективные миры видимости вовнутрь от последнего. Таким образом, логическая интеллектуальная функция отношения становится волшебной палочкой, которая из небытия содержания (пустого нелогического и пустого логического формального принципа) вызывает все богатство двух типов феноменальных миров.

Если отношение – это первичная категория, из которой дифференцируются все остальные, то группы, на которые делятся категории мышления, также должны зависеть от различий в отношении. Теперь мы видели выше, что отношение может быть либо экспликацией имплицитного отношения, уже содержащегося в содержании бытия, либо субъективным воспроизведением отношения, уже эксплицитного в содержании бытия. В первом случае данная основа отношения может иметь либо просто субъективную актуальность в сознании (как продукт фантазии), либо одновременно трансцендентальную реальность как субъективное воспроизведение трансцендентального бытия; в обоих подслучаях, однако, субъективное или трансцендентальное восприятие мыслится как данное, а имплицитные в нем отношения лишь констатируются мыслительной экспликацией. В другом же основном случае, когда субъективно воспроизводятся отношения, явно существующие в трансцендентальном бытии, утверждается нечто, что вовсе не дано в данном содержании восприятия и что, следовательно, не может быть утверждено простой экспликацией. В силу этого различия категории мышления должны быть разделены на две резко обособленные группы.

Я приведу несколько примеров, чтобы проиллюстрировать это. Если я соотношу между собой две воображаемые или эмпирически воспринимаемые прямые линии, то при их сравнении я просто должен сказать, что они неравны, например, что одна в два раза больше другой. Мое референтное мышление – это экспликация отношения величины, подразумеваемого в данном, утверждение определенного качества содержания бытия. Я не утверждаю, что воображаемые линии или вещи сами по себе воспринимаемых линий эксплицитно связаны друг с другом в том отношении, которое эксплицирует мое мышление; но я утверждаю, что основание бытия моего отношения, которое может быть развернуто, таково, что заставляет меня утверждать неравенство и отношение два к одному с логической необходимостью. Таким образом, я утверждаю нечто об основании бытия или fundamentum relationis, которое я либо черпаю непосредственно из опыта, либо вывожу из него с помощью логически убедительных заключений (как в случае более сложных математических предложений или геодезических измерений). В любом случае мне не нужны индуктивные выводы, которые имеют лишь вероятностное значение и приводят лишь к гипотетическим предположениям. Но это как раз тот случай, когда я воспроизвожу явные отношения содержания бытия для своего сознания посредством мышления. Ибо перцептивное содержание, конечно, отражает имплицитные пространственные и временные отношения трансцендентного содержания бытия, но не его эксплицитные динамические отношения, которые ускользают от восприятия. Можно увидеть изменение пространственных отношений, но не динамические отношения самих вещей, из которых эти изменения возникают; можно воспринять временную последовательность изменений, но не причинную или теофбгическую связь между ними; можно ощутить нечто от случайностей, но никогда от субстанции, которой они присущи. Причина, цель и субстанция не поддаются эмпирическому восприятию; они не являются имплицитными качествами содержания сознания, которые могут быть

Это не имплицитные качества содержания сознания, которые нужно просто констатировать посредством вдумчивой экспликации, а явные отношения в трансцендентном содержании бытия, которые не входят в перцептивную картину содержания бытия в сознании, но должны быть добавлены впоследствии посредством вдумчивой реконструкции. Однако соответствует ли это добавление трансцендентальной реальности в конкретном случае, никогда не может быть установлено с непреложной логической необходимостью, а может быть обосновано лишь индуктивно с большей или меньшей вероятностью. Субъективное воспроизведение эксплицитных отношений бытия, таким образом, всегда имеет лишь гипотетический характер; это предположение мысли, которая вменяет (195) реальности ее субъективное производство как сознательно-идеальное воспроизведение трансцендентного эксплицитного отношения. (Gr. I.138.)

Такие гипотетические допущения или предположения выходят за пределы простой экспликации перцептивного содержания, поскольку они помещают в содержание бытия то, что не входит в перцептивное содержание как таковое. Такое мышление называется спекуляцией или спекулятивным мышлением в отличие от просто рефлексивного мышления, которое довольствуется экспликацией имплицитных отношений содержания бытия, эмпирически данных в перцептивном содержании. Соответственно, категории мышления также распадаются на категории рефлексии и спекуляции, или рефлективного и спекулятивного мышления. Если в теории категорий Аристотеля основное внимание уделяется понятиям отражения, а большинство умозрительных категорий ошибочно трактуется как принципы, то Кант принципиально исключает «понятия отражения» из своей таблицы категорий, хотя и включает ряд из них в группу «математических категорий». Центр тяжести таблицы категорий, однако, лежит у него в спекулятивных, или, как он справедливо говорит, динамических категориях; но почему он включает некоторые отношения рефлексии в таблицу категорий наряду с ними, а другие относит к понятиям рефлексии, он не указал. Теперь возникает задача признать оба типа отношений как категории, но при этом отличить их друг от друга. Окажется, что категории рефлексивного мышления в объективно-реальной и метафизической сфере тесно связаны с категориями спекулятивного мышления. Во-первых, имплицитные отношения объективно-реальной сферы, служащие основой бытия для эксплицитных отношений субъективной рефлексии, часто являются результатом эксплицитных отношений, имевших место ранее, в прошлой фазе мирового процесса, содержание которых имплицитно продолжается в настоящем. Во-вторых, однако, настоящие импликации этих отношений также являются такими импликациями в настоящих эксплицитных отношениях, которые субъективно воспроизводятся нами как спекулятивные категории. Тогда речь идет о том, чтобы распознать ту сторону спекулятивных категорий, через которую они подходят к понятиям рефлексии, приближаются к ним, так сказать, и способны подразумевать их в себе. Иначе говоря, как только категории рефлексии переносятся из субъективно-идеальной сферы, в которой только они и имеют свою конкретную действительность, в объективно-реальную сферу, они настолько изменяют свой смысл, что представляют собой лишь определенную сторону спекулятивных категорий; например, логическая оппозиция становится оппозицией сил, логическое единство – динамикой и т. д., т. е. моментами причинности. Поэтому мы не перестанем отличать эти категории как категории рефлексии от спекулятивных, так как мы исходим из внутреннего опыта нашей собственной сознательной психической жизни и можем прояснить сферы, выходящие за пределы сознания, только соотнося их с нашей субъективно-идеальной сферой и различиями, обнаруживаемыми в ней. Как мы продолжаем называть интенсивность, временность и пространственность категориями ощущения и восприятия, хотя и признали их значение в объективно-реальной и метафизической сфере, так же мы можем продолжать называть оппозицию, единство и т. д. категориями отражения. Мы также можем продолжать называть их категориями отражения, даже если мы признаем их имплицитное положение и значение в спекулятивных категориях сфер, выходящих за пределы сознания. Обозначения, различающие их как категории ощущения, восприятия, рефлексии и спекуляции, просто заимствованы из различных областей субъективно-идеальной сферы, из которой мы эпистемологически черпаем эти категории, не желая тем самым наложить какое-либо ограничение на действительность этих категорий в сферах, выходящих за пределы сознания. (Gr. III. 160.)