Читать книгу: «Пробуждение», страница 3

– Мне показалось… здесь будет уместно, – тихо ответила Манэ, ее голос звучал как эхо морского бриза. – Здесь, где горизонт зовет в бесконечность, где стихия обнажает истинные чувства…

– Ценю, – Марк притянул ее ближе, чувствуя, как волнение нарастает в его груди – прилив, готовый затопить берега спокойствия. Он обнял ее крепче, словно пытаясь удержать ускользающее время, момент, когда их мир еще был целым и незыблемым.

– Я не хочу быть без тебя, Марк, – слова Манэ прозвучали не просто просьбой, а криком души, мольбой о спасении от одиночества, как утопающий взывает о помощи.

– Глупости, Манэ, – мягко, но уверенно сказал Марк, его голос был твердым, как скала, о которую разбиваются волны сомнений. – Ты должна лететь, не раздумывая. Такие шансы выпадают раз в жизни, словно кометы, проносящиеся по небосклону судьбы, и ты заслужила их, как никто другой. Твой талант… он должен расцвести там, где его оценят по достоинству, как редкий цветок в благодатной почве. Тем более, твой английский… он же почти безупречен, это ключ, открывающий двери в новый мир.

– А ты, Марк? Что будешь делать ты? – в голосе Манэ зазвучала не просто тревога, а леденящий страх, будто пропасть разверзлась между ними, готовая поглотить их любовь.

– Увы, моя патологическая дислексия к языкам – мой крест, – с легкой грустью ответил Марк, в его голосе звучала тихая обреченность, признание своей судьбы. – Выбора у меня особого нет, Манэ. Да и ты знаешь… меня ведь не выпустят, словно птицу в клетке, чьи крылья обрезаны.

Сердце Манэ сжалось от боли за Марка, будто ледяная рука стиснула его, лишая дыхания. «Как хорошо, что соленые брызги смешиваются с моими слезами…» – подумала она, отворачиваясь, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, как драгоценные жемчужины, которые не хотелось показывать миру. Она отплыла немного, чувствуя, как ком подступает к горлу, будто камень, тянущий ко дну. «Плевать…» – прошептала она вдали, и в этом слове звучала не отчаянная слабость, а невероятная решимость, сталь, закаленная в огне тоски. – «Я его не брошу. Мы – одно целое, две половинки сердца. Либо мы едем вместе, как две птицы в одной стае, либо я остаюсь здесь, корень, намертво вросший в эту землю. Никуда я не поеду без него, словно душа без тела, словно солнце без света».

Мощный, агрессивный поток обжигающе-горячей воды – разгневанный бог из медного чрева исполинской душевой лейки – обрушился на тело Марка. Это был не просто душ – это был катарсис, ритуальное омовение, призванное смыть не только въедливый привкус хлора, но и липкую пелену усталости, осевшую на душе за долгий день. Каждая струя, каждая капля – живая, пульсирующая энергия, шелковые нити, рожденные из жидкого огня. Они ласкали разгоряченную кожу, как нежное прикосновение любовницы, но в то же время обжигали, словно требовательный поцелуй ревнивца, пробуждая каждую клетку тела. С восторженным журчанием, похожим на тихий смех нимф, струи ударялись о холодные, гладкие плиты мраморных стен душевой, и, как капли расплавленного серебра, весело скользили вниз, к темному, зияющему жерлу водостока, вмонтированному прямо в мраморный пол. Этот стальной зев, казалось, бездонный, голодный, ждал, чтобы поглотить все – и воду, и усталость, и, может быть, даже тоску, что прокрадывалась в сердце Марка.

Он замер, неподвижный, под этим обжигающим, животворным ливнем, стремясь раствориться, исчезнуть, переродиться в этом блаженном, всепоглощающем тепле. Неизвестно, сколько бы еще длилось это упоение, это почти религиозное погружение в стихию, если бы душ вдруг не обезумел, словно демон, внезапно вырвавшийся на свободу из заточения. В одно мгновение гармония нарушилась, рай обернулся адом. Вместо ровного, ласкающего потока, он обрушил на Марка град беспорядочных, дерганых, почти истеричных струй. Это был уже не нежный ливень, а хаотичный шторм, взбесившаяся буря в стакане воды. Капли не ласкали, а хлестали, мелкие, злые плети, впиваясь в кожу. Звук журчания сменился хриплым, надрывным кашлем – захлебывающийся от мучительного приступа старика, из последних сил пытающийся выплюнуть из себя болезнь. Несколько мгновений струя еще билась в конвульсиях, дергаясь и плюясь остатками воды, исполняя предсмертную пляску механизма, доведенного до предела, будто крича о своей боли и усталости. И затем, испустив последний, судорожный вздох, словно вырвав из себя последние капли жизни, затих окончательно, погрузившись в мертвую тишину, оставив Марка стоять в ошеломлении, в тишине, которая казалась оглушительной после недавнего водного буйства.

– Это ваше творение? – голос Марка, как бархатный шепот, коснулся слуха молодой художницы.

Девушка вздрогнула и подняла брови, вскинув голову с легким вызовом. – А что, разве оно – белая ворона в стае черных? Разве оно выбивается из этого… этого сонма самодовольных посредственностей, что здесь, кажется, возомнили себя вершителями судеб искусства? – в голосе прозвучала не только ирония, но и горечь.

– Слава небесам, – выдохнул Марк с искренним облегчением, скинув с плеч непосильную ношу. – Все эти полотна, вместе взятые, не стоят и пылинки той души, что горит в вашем. Они – как пустые скорлупки орехов, выброшенные на берег волной безвкусия, а ваше… ваше – словно жемчужина, выловленная из мутных глубин забвения.

Румянец волнения, как зарница на закате, вспыхнул на щеках девушки, расцвечивая бледность кожи нежным персиковым цветом. Сердце забилось быстрее, как испуганная птица в клетке груди.

– Я обошел весь этот… этот балаган тщеславия, – продолжил Марк, не отрывая взгляда от картины, словно боясь потерять нить волшебства. – Сплошная массовая культура, жевательная резинка для глаз, пригодная разве что для непритязательного взора, утомленного серыми буднями. А в вашей работе… в ней бьется пульс жизни, в ней искра божественного безумия. Вы чувствуете пространство, дышите им, игра цвета и света – безупречное понимание композиции – законы мироздания, отлитые в красках. В этом… простите за прямоту, в этом змеином гнезде, где шипят и ползают зависть и посредственность, вам не место. Вы – гордая орлица, случайно залетевшая в курятник. Осмелюсь предположить, вы еще не продали ни одного полотна? Я прав? – вопрос прозвучал не как допрос, а скорее как констатация печального факта.

Смущение на лице девушки стало гуще, как вечерние сумерки, и взгляд потупился. Ответ не спешил складываться в слова, не желая разрушать хрупкую тишину. «Если этот статный молодой человек – покупатель, – промелькнула в сознании мысль, – нельзя сразу соглашаться, иначе собьет цену. А вдруг это просто игра, флирт, желание потешить свое самолюбие за мой счет?

– Вы правы, – произнесла она, голос дрогнул, как струна, задетая легким ветерком, не сумев переступить через горькую правду, обреченная на исповедь.

– Откуда в вас, столь юной, столько тоски и безысходности, что буквально сочится из этого холста, словно яд из раны? – тихо спросил Марк, вглядываясь в глубину картины, пытаясь разгадать тайну, заключенную в ее недрах. – Будто сама душа плачет на этом полотне, кричит в безмолвии красок.

Девушка промолчала, колеблясь, будто на краю пропасти. «Стоит ли открывать душу первому встречному, пусть и столь… проницательному? Не обернется ли эта откровенность новой болью, новым разочарованием? Не растопчет ли он мою хрупкую надежду, как дикий зверь нежный цветок?»

– Невероятный гиперреализм, – задумчиво произнес Марк, словно размышляя вслух, – в тончайшем переплетении с условным постмодернизмом. Словно два полюса, притягивающиеся и отталкивающиеся одновременно. И вот там, вдали, за толстыми стеклами полупрозрачного, наглухо закрытого окна, – обреченный взгляд героя, устремленный в никуда, в пустоту, в бездонный колодец отчаяния. И, как ни парадоксально, полотно не распадается на эклектику, не превращается в хаос, потому что вы нашли ту невидимую нить, что связывает несовместимое, и делаете это с поразительным мастерством, играючи.

– Вы так тонко чувствуете живопись, – удивилась девушка, в голосе прозвучало искреннее изумление, – вы, должно быть, не из этих мест, не из этого болота провинциальной серости. Что вас занесло в наш пыльный, заброшенный богом город? Вы словно редкая птица, залетевшая в клетку.

– Неужели вы и вправду думаете, что стекло настолько непреодолимо, что оно – словно стена плача, отгораживающая вас от желанного мира? Неужели невозможно проникнуть туда, где будущее трепещет великолепием, пышным ампиром, богатой палитрой красок, импрессионистической легкостью мазка, будто дыхание ветра, и многогранностью постмодерна? В отличие от этой унылой, вязкой бытовой серости по эту сторону окна, которая тянется, как болото, засасывая в свою трясину все живое, которую вы передаете с болезненной, почти маниакальной точностью, словно летописец уходящей эпохи? Неужели там, за стеклом, не ваша истинная тональность? Неужели там не бьется ваше настоящее сердце, не распускаются ваши истинные цветы души?

– Я не желаю продолжать этот разговор, – сухо отрезала она, голос стал холодным, как лед, и мысль скользнула в ее сознании, словно тень от пролетевшей птицы: «Какой проницательный… Словно рентген, просвечивает насквозь. И как искусно владеет словом, словно шпагой, без лишней суеты и пустословия, бьет прямо в цель. Видно, образование хорошее, аристократические замашки. Жизнь, наверное, к нему благосклонна, как щедрая мачеха, не придавила тяжким бременем выживания, не согнула под тяжестью невзгод. Удачливый… баловень судьбы, раз так легко может взволновать чужую душу, играя на струнах арфы. Хотя, может, и ошибаюсь. Может, вовсе не удачливый и не баловень, просто, в отличие от меня, смотрит на мир иными, более светлыми глазами, словно сквозь розовые очки. Или, может быть, он просто не видит той тьмы, что прячется за фасадом благополучия, той боли, что разъедает изнутри, как ржавчина.»

– Я желаю приобрести вашу картину, – произнес Марк, в голосе его звучала убежденность, – поверьте, она обретет достойное место на моей стене, в окружении полотен, близких ей по духу. Какова будет цена?

– Не знаю, – прошептала она, опустив взгляд.

– Имя свое вы, надеюсь, знаете? – уголок его губ тронула тень улыбки, едва заметная, но теплая, как луч солнца в пасмурный день. В ней сквозило не снисхождение, а скорее мягкое ободрение.

– Да… знаю, – тихо выдохнула она, будто признаваясь в чем-то сокровенном.

– И как же вас зовут, прекрасная незнакомка? – спросил Марк, и улыбка его стала шире, заиграла искрами внутреннего света, словно в глубине его души горел неугасимый огонь доброты и понимания.

– Ирина, – голос ее звучал теперь чуть увереннее, но все еще тихо, как шелест осенних листьев.

– Ирина, – повторил Марк. – Ирина… Я искренне стремлюсь стать хранителем вашей работы, этого осколка души, воплощенного в красках. Но для этого, увы, нам придется коснуться прозы жизни – цены. Сколько, скажите же, сколько я должен заплатить.

– Я… не знаю, – вновь прозвучал ее виноватый шепот, будто она извинялась за саму необходимость говорить о деньгах в мире искусства. – У меня… никогда прежде не покупали картины. Никто не видел в них… ценности.

– Хорошо, – Марк слегка наклонил голову, словно склоняясь перед ее невинностью, – давайте поступим иначе. Я готов предложить семьсот долларов. Что скажете? Согласны ли вы доверить мне ваше творение за эту скромную сумму?

– Неужели… это не слишком щедро? – в ее глазах, до этого тусклых от неуверенности, мелькнуло беспокойство, испуганный огонек. Она не привыкла к такой щедрости мира.

– Уверяю вас, ничуть. Истинная ценность искусства неизмерима, Ирина. Но давайте оставим высокие материи и вернемся к цифрам.

– Нет, это будет непомерно много, – Ирина покачала головой, словно отгоняя наваждение. – Я… я буду жить с тягостным чувством, что… что обобрала вас, воспользовалась вашей добротой. Возьмите… возьмите триста. Этого будет… достаточно. Более чем достаточно.

– По рукам, пятьсот, – улыбнулся Марк, видя ее искреннее смущение, чистое и незамутненное, как родниковая вода. Он понимал, что торгуется не о цене картины, а о цене ее уверенности в себе.

«Неужели… неужели в этом человеке нет изъяна?» – с легкой грустью подумала Ирина, и эта мысль была похожа на легкий укол иглы в сердце. Она вдруг осознала, что существуют редкие души, подобные маякам в ночи, чье присутствие дарит несказанную радость не только близким, но и случайным путникам. И вдруг, словно молния, расколовшая небо надвое, ее пронзила мысль, острая и тревожная: она не желает такого прозаического финала. Не хочет, чтобы все закончилось так просто: он заплатит, заберет картину – частичку ее самой – и просто исчезнет в серой толпе, оставив ее наедине с пустотой расставания. От волнения ее юное сердце встрепенулось в груди испуганной птицей, готовой вырваться на свободу. Она испугалась, не услышит ли он этот трепет, не заметит ли бурю эмоций, разыгравшуюся в ее душе.

Марк с готовностью расплатился, будто это было не денежное вознаграждение, а символический обряд, и принял из ее рук картину. Ирина бережно обернула ее плотной крафт-бумагой, будто пеленая новорожденного, скрепив ее небрежным движением скотча, пытаясь удержать ускользающее время.

– Меня зовут Марк, – произнес он, и это имя прозвучало как музыка, обещание, нить Ариадны, брошенная в лабиринт ее неуверенности. – Это на случай, если вам… захочется узнать, в чьей коллекции обретет приют ваше творение.

Ирина ощутила укол печали, острый и неожиданный, от мысли о расставании не только со своим детищем, но и с этим незнакомцем, излучавшим свет. Эта тень меланхолии, промелькнувшая по ее лицу, не ускользнула от проницательного взгляда Марка, видевшего глубже поверхности.

– Если желаешь стать истинным художником, Ирина, – сказал он с мудрой улыбкой, в которой читалось понимание и сочувствие, – учись отпускать свои полотна. Отпускать, чтобы они жили своей жизнью, несли твой свет дальше, к другим сердцам. Иначе, как ты узнаешь, куда приведет тебя твой путь?

«Марк…» – прошептала она про себя, словно имя было заклинанием, как ключ к разгадке тайны. – Сейчас он уйдет… унося с собой мою картину, частицу меня самой, и оставит после себя лишь… звенящую пустоту, безмолвное эхо его голоса, призрачный свет его улыбки… И вечную надежду, – с тоскливой меланхолией, сладкой и горькой одновременно, пронеслось в голове Ирины. В этот момент она поняла, что продала не просто картину, а открыла дверь в новую главу своей жизни, где искусство и судьба переплелись в причудливом танце, и первый шаг в этот танец сделал незнакомец по имени Марк.

«Если война развернет свои черные крылья, всего этого больше не станет, – пронеслось в сознании Марка, словно ледяной ветер по обнаженной коже. – Не будет больше ласкового прикосновения горячей воды, этого утешительного тепла, растворяющего усталость дня. Бассейн, эта сверкающая гладь, зеркало неба в каменной оправе, забудет плеск и смех, превратившись в недвижную, печальную лужу. Бензин, кровь современных колесниц, иссякнет, и мир погрузится в керосиновое дыхание прошлого, в тусклый свет старых ламп, отбрасывающих на стены танцующие тени воспоминаний». Он уже проходил сквозь этот мрак, в годы молодости, когда хрупкая оболочка цивилизации, казавшаяся незыблемой, раскололась, как тонкая пленка льда под ударом молота. Цивилизованная страна, вчера еще полная света и движения, в одночасье обернулась средневековой тьмой, густой и липкой, как ночной туман. И вместе с этой тьмой пришли последствия, тени из преисподней, выползающие на свет. Но на этот раз, в этом новом витке истории, будет одно, зловещее отличие: электроэнергию сохранят любой ценой. Отключить ее – значит отрезать народ от телевизора, этого опиума для масс – это недопустимо, ибо в тишине и темноте, оторванная от электронного гипноза, толпа может проснуться, начать думать самостоятельно, а это страшнее любой бомбы. Марк не питал любви к этим размышлениям, считая их пустым блужданием в лабиринте бесполезности. Это было занятие, оставляющее лишь ощущение пустоты, взгляд в бездонный колодец. И каждый раз, когда он пытался прикоснуться к разуму среднестатистического человека, заглянуть в этот мутный омут, его настигало глубокое разочарование, удар о непробиваемую стену. «Любая война – это тектонический сдвиг миропорядка, – думал он, – но что война? Даже самый незначительный человеческий поступок – это камень, брошенный в спокойные воды бытия, порождающий круги на воде, расходящиеся до самого горизонта». Марк ощущал глубокую истину в мысли, что человек – это не просто ограниченное существо, заключенное в границы собственной кожи. Он – отражение всего человечества, каждая его клеточка пульсирует в ритме общего сердца. Каждый поступок не затухает в узких рамках индивидуального существования, он уходит глубже, как корень дерева, проникающий в общечеловеческие слои, питая и изменяя их. Какой-нибудь жалкий подонок, открывающий автоматную очередь в школьном классе, среди невинных лиц одноклассников и учителей, не ограничивается мелкой бытовой драмой обиды и мести. Это нечто большее, это общечеловеческий акт варварства, черная дыра, разорвавшая ткань реальности. После такого дикого жеста мир меняется, становится иным, будто перевернутая страница книги судеб. Он уже никогда не будет прежним, как река, изменившая русло после наводнения. Каждое варварство приносит с собой новый мир, мир, окрашенный в тоне страха и тревоги. Меняется человеческая психология, будто почва, отравленная ядом. Человек начинает смотреть на чужака с подозрением, видеть в нем дикаря, скрывающего в себе потенциал к подобным зверствам. Начинается эпоха недоверия и настороженности, когда каждый ищет укрытия в собственной раковине, очерствевая сердцем, словно камень под ветрами пустыни. Искусство, как раненая птица, пытаясь найти путь в этих сумерках сознания, проникнуть в глубины души человека, сбившегося с пути нравственности и порядочности, ищет новые формы, новые языки выражения, чтобы описать этот новый, искаженный миропорядок. Чем больше мир содрогается от насилия, чем глубже погружается во тьму беззакония, тем больше современное искусство уходит в пучину абстракции и условности, пытаясь ощутить границы этой новой реальности, где формы расплываются, а смыслы теряются в тумане отчаяния. Оно как зеркало, отражающее разбитый мир, состоящее из осколков и фрагментов, в котором трудно узнать прежние очертания гармонии и целостности. В знойном мареве июня 1914 года, когда дряхлеющий мир, казалось, застыл в предгрозовой тишине, девятилетний мальчик, взгляд которого скользил мимо реальности из-за косоглазия, совершил акт вандализма, исполненный странного, почти мистического торжества. Древняя ваза, осколок минувших эпох, символ окостеневшей рутины и пыльных родовых связей, пала жертвой его маленькой, но решительной руки. В звонком треске разбивающегося фарфора он, возможно, услышал отголоски грядущих перемен, предчувствие освобождения от мира, который, как ему казалось, не предлагал ему ничего, кроме удушающей паутины обязательств. Он стоял среди осколков, как полководец на поле битвы, где повержен был не враг, а целая эпоха. В этот момент он ощущал себя демиургом собственного, пусть и крошечного, апокалипсиса, свободным от пут прошлого, от семьи, от корней, сорванный лист, унесенный ветром перемен. В тот же самый момент, в далеком Сараево, прозвучали выстрелы, ставшие эхом личного вандализма мальчика, но уже в масштабах истории. Убийство наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда, словно искра, упавшая в пороховой погреб, взорвало хрупкий мир, разбудив спящего Левиафана войны. Германия, в своей имперской гордыне, бросила ультиматум, вызов судьбе. Россия, влекомая чувством исторической миссии и геополитических амбиций, была втянута в этот водоворот хаоса. Пропагандисты войны, эти жрецы новой религии насилия, увидели в разгорающемся конфликте не трагедию, а катарсис, очищение через кровь и страдания. Они провозглашали войну движением от обветшалого, прогнившего общества к новому, более совершенному человеку, к человеку действия и мысли. Это была радикальная трансформация, обещание алхимического превращения материи в дух, отказ от меркантильного материализма в пользу возвышенного идеализма. Но за пафосными речами о духовном возрождении скрывалась бездна человеческих страданий. В то время, как мир погружался в милитаристский угар, художник Матисс в своей парижской мастерской писал строки, пропитанные тревогой: «Нет никаких новостей от Брака, за которого я больше всего беспокоюсь». В этих простых словах звучала личная драма на фоне разверзающейся исторической катастрофы, предчувствие потери не только друга, но и целого мира, мира искусства и человечности. На Кавказе, где пересекались интересы империй и древние вражды, Кавказская армия, подобно гигантскому спруту, раскинула свои щупальца на четыре стратегических направления: Карс, Ереван, Батум и Ардаган. Более ста семидесяти тысяч солдат, пешек в геополитической игре, были брошены в этот котел напряжения. В Карсе, форпосте империи на границе с Османской Турцией, разместилась 3-я Кавказская стрелковая бригада, солдаты которой, возможно, еще не подозревали, какая участь им уготована. В то же самое время, в глубине Анатолии, разворачивалась другая, не менее трагическая драма. Комитас Вардапета, этого гения музыки, вместе с цветoм армянской интеллигенции, словно скот на убой, запихивают в душный вагон, отправляя вглубь Османской империи. Акт варварства, зловещий пролог, ужасающий прецедент, предвестие той бездны жестокости, в которую вскоре погрузится мир. В этом варварстве проглядывает мрачная ирония судьбы, предвосхищение того, как ефрейтор германской армии, чье имя еще не было известно миру, впоследствии возьмет на вооружение методы массового уничтожения, истребляя целые народы в горниле следующей, еще более страшной войны. На полях сражений, ослепленные ядовитыми газами, солдаты, превратившиеся в живые тени, бредут вереницей, держась друг за друга, будто призраки былого мира. Их движения – то ли медленное ползание, то ли крадущаяся походка – становятся мучительным ритуалом привыкания к новой, чудовищной реальности, которая безжалостно погрузила их в вечную тьму. Мир для них навсегда окрасился в цвет абсолютной ночи, а звуки войны стали единственным свидетельством их существования. В это время, в своей парижской мастерской, Пикассо разбивает зеркало вдребезги, пытаясь расколоть отражение ужасающего мира, и кричит: «Да здравствует Франция!». Этот акт, исполненный символизма, стал его ответом на хаос, его личным манифестом верности искусству. В далекой России, Малевич, предвосхищая грядущий крах старого мира, пишет свой шедевр, «Черный квадрат». Он закрашивает мир сплошным черным, сводя его к метафизическому ничто, умещая вселенную отчаяния и бессмысленности в маленький квадрат, в апокалиптическую икону новой эпохи. В этом черном квадрате – кристаллизация отчаяния, отрицание всего прежнего мира, предчувствие грядущей пустоты. Победителей в этой войне не будет. Империи рушатся, как карточные домики, погребая под своими обломками беспрецедентное количество жертв, миллионы сломанных судеб, превращенных в пыль надежд и жизней. Война, вопреки пафосным речам пропагандистов, оказалась не путем к прогрессу, а путем к бессмысленной бойне, к торжеству хаоса и разрушения. Марк не поддался искушению поверить в войну как в прогресс, как в движение к совершенству. Для него каждая человеческая жизнь, как и для мальчика, разбившего вазу в начале этого трагического лета, была превыше всего. В хаосе всеобщего безумия он оставался маяком разума, голосом совести, напоминающим о непреходящей ценности человеческой жизни, даже когда мир вокруг него погружался в пучину войны и отчаяния. Он видел в войне не очищение, а лишь бессмысленное истребление, трагедию, которая не принесет ничего, кроме горя и разрушения, и его голос, возможно, был одним из немногих голосов разума в этом оглушительном хоре милитаристского безумия.

Едва официант отошел, приняв привычный заказ, Марк устало провалился в кресло, позволяя сумеркам ресторана поглотить его. Неясная тревога, как ледяной паук, ползла по спине, усиливаясь с каждой минутой. На фоне этого нарастающего напряжения в ушах звенел назойливый гул, и вдруг, словно луч света в этом сумраке, у его столика возникла незнакомка, застыв в шаге от него.

– Разрешите присесть? – вопросила она, голос ее звучал как легкое дуновение ветра.

– Нет, – ответил Марк, резкость в его тоне была почти нарочитой, – женщины определенного рода услуг меня не интересуют.

– Что дало вам повод столь опрометчиво судить о моей репутации? – в голосе дамы прозвучало оскорбленное недоумение.

– Простите, если мои слова задели вас, но скажите, что может привлекать столь изысканную и пленительную женщину в таком… – Марк запнулся, иронизируя над самим собой, – …немощном старике, как я? – Каждый раз, произнося эти слова, «немощный старик», он чувствовал фальшь и тщеславие, словно играл роль, и каждый раз, коря себя за это лицемерие, давал себе слово больше не прибегать к подобным самоироничным клише. Но они будто сами собой срывались с языка, разрушая все усилия сдержанности, провоцируя ожидаемую реакцию. «Сейчас она скажет, что я вовсе не немощный и не старый,» – мелькнуло в его сознании, и словно в ответ на его мысли, прозвучало:

– Вы вовсе не немощный и совсем не старый, и я не имею никакого отношения к тем, за кого вы меня приняли. Я представляю киноконцерн.

– Киноконцерн? – повторил Марк с приподнятой бровью, в голосе его звучала смесь восхищения и иронии. – Неужели это вы, с моей потрепанной фотографией в руках, обходите все злачные и респектабельные заведения нашего провинциального городка?

– Вынуждена признать, – ответила дама, едва заметно улыбнувшись.

– В таком случае, прошу, присаживайтесь, – Марк жестом пригласил ее к столу. – Позвольте мне, в надежде на ваше снисхождение, угостить вас достойным обедом и отменным вином. Иначе наш разговор рискует не состояться, ведь я буду разрываться между необходимостью вас выслушать и неотступным зовом голода. Отменить заказ я не в силах, ибо чрево мое взывает к пище, а прогонять вас – невежливо, так что, как видите, у вас нет иного выбора. – Марк подозвал официанта легким движением руки. – Повторите, пожалуйста, мой заказ и для дамы, и постарайтесь подать одновременно.

– Благодарю, – отозвалась дама, – как я понимаю, спорить с вами – занятие бесперспективное.

– Вы поразительно проницательны, – Марк усмехнулся. – Как вам удалось меня отыскать?

– Это моя работа: искать и находить.

– Работа, полагаю, не из легких.

– Я бы не сказала. О, например, найти вас оказалось на удивление просто.

– Неужели? – Марк был искренне удивлен.

– Да, все, что потребовалось – внимательно прочесть вашу книгу.

– Вы читали мою книгу?

– Да, и весьма прилежно.

– Поздравляю. Вы, пожалуй, первый человек, которого я вижу после моих близких друзей и сотрудников из Комитета Безопасности, кто осилил мою книгу.

– Стремление к уединению – ваш осознанный выбор. Никто вас к этому не принуждал.

– Мне нечего добавить, все сказано на страницах моих книг. Нужно лишь читать внимательно, и все вопросы отпадут сами собой.

– Возможно, вы и правы, – согласилась дама, в глазах ее мелькнула искорка интереса.

– Какое вино предпочтете, или… – он сделал паузу, испытывая ее взглядом, – …доверитесь моему вкусу? – спросил Марк, в его голосе звучала едва уловимая игра, как будто он предлагал не просто напиток, а некое приключение.

– У меня… странное ощущение, – проговорила она, играя словами, как драгоценными камнями, – будто зыбкая грань реальности медленно тает, и я погружаюсь в мир ваших книг, в лабиринт ваших героев. Кажется, я сама становлюсь страницей вашего романа, где каждое слово, сорвавшееся с моих губ, уже предначертано вашим пером. И мой ответ, повинуясь этой странной предопределенности, не может быть иным, как… – она сделала кокетливую паузу, словно дразня его ожидание, – …я, пожалуй, доверюсь вашему вкусу, – произнесла она с легкой улыбкой, лукаво поблескивающей в глазах. – Надеюсь, я верно произнесла свою реплику, не подвела замысел автора? – она одарила его еще одной улыбкой, исполненной загадки.

– Вы… довольно сложная, – Марк задумчиво покачал головой, оценивая ее, как редкий экспонат, – самодовольная… Простые решения – удел простаков, а в «киноконцерн», – он вновь выделил это слово интонацией, – простаков не берут.

– Вас задевает это слово – «киноконцерн»? – в ее голосе прозвучало любопытство, приправленное легкой иронией.

– Напротив, забавляет, – ответил Марк, в его глазах мелькнул озорной блеск. Он привлек внимание официанта легким движением руки. – Нам бутылку Шато-Грийе, урожая 2018 года, – произнес он с достоинством знатока, словно выбирая не вино, а артефакт изысканной эпохи.

– Я же говорила! – воскликнула она, вскинув брови. – Вы разыгрываете сцену из будущей книги, а я – всего лишь образ, тень, персонаж, сотканный из вашего воображения. И если я сейчас встану и уйду, что тогда? Сцена оборвется, как сон, или вы, как демиург, продолжите плести сюжет без меня, заменив меня другой марионеткой? – в ее голосе прозвучала обида, смешанная с вызовом. Она действительно поднялась с места, намереваясь покинуть его.

– Вы слишком эмоциональны, – мягко остановил ее Марк. – Успокойтесь. Вы не можете вот так просто встать и уйти.

– А что, скажите на милость, заставит меня остаться? – презрительно вскинула она подбородок, ее взгляд был полон вызова.

– Потому что у вас есть задача, – произнес Марк, – суть которой пока неясна.

– Что мне мешает вернуться ни с чем? Сказать, что разговор с вами – пустая трата времени, и уж тем более – договариваться о чем-либо? – ее слова звучали резко, но в них уже проскальзывала неуверенность.

– Вы действительно считаете меня бесполезным? – Марк вопросительно вскинул бровь, в его глазах читалось легкое удивление.

– Нет, не считаю, – резко понизив риторический тон, ответила она. В ее голосе прозвучало раскаяние. – Простите, не знаю, что на меня нашло, – она опустилась обратно на стул, будто повинуясь невидимой силе.

Официант, словно тень, возник у столика, неся бутылку вина. Он ловко освободил ее от пробки, разлил янтарную жидкость по бокалам и бесшумно удалился, оставив их наедине с мерцанием свечей и ароматом вина.

– Хорошее вино располагает к сближению, – произнес Марк, поднимая бокал. – Давайте выпьем за нашу встречу, и, пожалуй, нам пора познакомиться поближе.