Читать книгу: «Пробуждение», страница 2

Марка терзал вопрос, въевшийся в сознание, как осколок в незажившую рану: благо ли, что матери не суждено было увидеть пепельные дни, когда ее предусмотрительность, воплощенная в заботливо припасенных запасах, стала единственным спасением в эпоху мрака, накрывшего город непроглядной тьмой и ее провидчество, прежде казавшееся чудачеством, теперь, в этой кромешной тьме, превратилось в спасительный маяк, единственный луч надежды в бушующем море хаоса. Школы, храмы знаний, где мать щедро сеяла зерна мудрости долгие годы, ныне превратились в подобие пещер, где вместо света истины пылали костры выживания. На пьедестал взошли не просветители, а те, кто умел раздуть искру жизни в остывших очагах, кто владел первобытным колдовством огня. Дрова, этот древний дар, стали новым алфавитом, тяжелым грузом ложившимся на плечи учеников, заменив тома книг, что пылились теперь никому не нужные, как обломки разбитой цивилизации. Варварство, взращенное на гнилых семенах политических амбиций, обрушилось на город огненным смерчем, превратив улицы в зияющие раны, в лунный пейзаж из руин и пепла. Опасность, липкая и удушливая, дышала из-за каждого угла, скрывалась в тенях домов, шептала в свисте ветра, проникала в самое сердце, парализуя волю и разум. В этом царстве бесправия, где автомат Калашникова стал зловещим скипетром, символом грубой силы и вседозволенности распоясавшейся шпаны, дешевая военная форма, наспех купленная на барахолке, служила лишь жалкой пародией на безопасность, призрачной тенью защиты в мире, где закон был растоптан, а мораль – разорвана в клочья. И в этом хаосе, в этой симфонии разрушения и отчаяния, Марк не мог найти ответа на свой мучительный вопрос. Он блуждал в лабиринте сомнений, как тень среди теней, теряясь в осколках былой жизни. Но одно жгло его изнутри, не давая покоя ни днем, ни ночью – непоколебимая уверенность, что мать, как древний дуб, пустивший корни в эту землю, никогда бы не согласилась покинуть родной дом, даже перед лицом самой смерти. Ее сердце, верное земле, не дрогнуло бы перед перспективой эмиграции, этого бегства в никуда, в чужие края, где воздух пахнет иначе, а солнце светит по-другому. А его, Марка, сломала эта волна безумия. Обстоятельства, словно безжалостные жернова, перемололи его жизнь, заставив бросить любимое дело, его богемную квартиру, этот островок утонченности и творчества, где витал дух свободы и вдохновения. Он был вынужден замуровать двери своей прошлой жизни, как гробницу, запечатать окна и ставни, задрапировать зеркала, чтобы не видеть в них фантом уходящей эпохи. Он покинул город, ставший частью его души, его кожей, его кровью, оставив там не только стены и вещи, но и осколок сердца, частицу себя, и как корабль, потерявший ориентиры, он бросил якорь в водах неизвестности, в холодных, неприветливых водах чужбины, не зная, что ждет его впереди, и сможет ли когда-нибудь снова пустить корни в новой земле, или навсегда останется призраком, блуждающим в чужом, равнодушном мире. Его богемная жизнь, хрупкий мыльный пузырь, лопнула, оставив после себя лишь горький привкус пепла и неутолимую тоску по утраченному раю.

За пятнадцать минут до назначенного часа, Марк с легкой истомой в сердце расплатился за свой скромный завтрак, оставив щедрые чаевые – словно пытаясь откупиться от грядущего волнения. Он вышел на улицу, где воздух был напоен влажной свежестью реки и едва уловимым ароматом пробуждающегося города. Табачный дым чужих пороков не прельщал его, и он, миновав пеструю толпу, присел на скамейку, примостившуюся у самой кромки реки, и погрузился в созерцание. Река дышала утренней прохладой, ее воды, как живое серебро, неслись, отражая в своей глубине облачное небо, пытаясь удержать в объятиях ускользающую красоту дня. В этой зеркальной глади, нарушаемой лишь легкой рябью от пробегающего ветерка и отражающей кроны деревьев на противоположном берегу, будто зеленые кулисы, скрывающие тайны пробуждающегося мира, как живые искры мелькали юркие дикие утки, эти неутомимые пловцы, облюбовавшие эту реку. Набережная, вымощенная старым камнем, храня следы многих поколений, где каждый камень дышал историей, напоминая о вечном течении времени, подобно реке, что проносила свои воды сквозь века, была увенчана величественными и мудрыми деревьями, раскинувшими свои ветви над рекой, оберегая ее покой, чьи листья, еще влажные от росы, шелестели на ветру, создавая музыку утра, наполненную легкой грустью и стыдливой надеждой, в то время как звуки птиц, разноголосый хор пробуждающейся жизни, заполняли воздух, и неумолчный, успокаивающий шелест реки, дыхание самой природы, окутывал Марка, погружая в состояние умиротворения и ожидания. Эти непритязательные создания, утки, не раз становились немыми свидетелями его творческих мук, героями его робких зарисовок, обитателями страниц его книг, томившихся в пыли забвения долгие годы, как запертые в темном сундуке невостребованных сокровищ, пока отчаянный порыв – последняя волна безысходности – не заставил Марка перевести их на русский язык и разослать по издательствам, как бутылки с посланием в безбрежный океан равнодушия, надеясь на чудо. Он уже свыкся с горечью отказов, с холодным ветром непризнания, и они больше не бередили душу острой болью, лишь вызывали легкую усмешку. Издать книги за свой счет казалось ему проявлением тщеславия, шумным и пустым жестом, навязыванием миру того, что, по его глубокому убеждению, было не нужно никому, кроме него самого. Но, вопреки всем ожиданиям, вопреки логике неумолимой статистики отказов, одно издательство, случайно обронившее взгляд на его тексты, разглядев в них то неуловимое сияние искренности, то неосязаемое дыхание жизни, чего не видели другие, ослепленные рутиной и цинизмом, дало согласие на публикацию. Марк был ошеломлен. Это известие обрушилось на него, как гром среди ясного неба, неожиданный порыв теплого ветра в холодный осенний день. Привыкший к глухому молчанию, к вежливым отказам, он совершенно не представлял, как вести себя в ситуации неожиданного успеха, как человек, всю жизнь ходивший в темноте, внезапно оказался ослеплен ярким солнечным светом. В его душе бушевала буря неверия и трепетной радости, будто в старом заброшенном саду внезапно расцвел нежный цветок. Он попросил издать книгу без его фотографии, пытаясь скрыться от непривычного внимания, сопроводив лишь краткой биографической заметкой, желал остаться в тени, не нарушая хрупкого очарования неожиданной удачи.

«Ну что ж, пора, – пробормотал он, поднимаясь со скамьи. – Пора держать марку, – усмехнулся он своим мыслям. – Теперь я, по мнению Даниэля, почти что известный писатель». В его голосе звучала легкая ирония, смешанная с робкой надеждой, словно эхо далекого признания, едва различимое в шепоте ветра над рекой.

– Как мне подстричься? – вопросила Ирина, вглядываясь в лицо Марка с тревогой и надеждой.

– Решать тебе, Ириш. Это же твои волосы, твое отражение, твой выбор. – ответил он, пожав плечами.

– Нет-нет, решай ты, Марк, – взмолилась она, – разве не понимаешь? Я твоя девушка… Я хочу, чтобы твое сердце забилось сильнее, чтобы оно ликовало от одной мысли, что я принадлежу тебе целиком и полностью, без остатка. Ведь так оно и есть, Марк! Разве ты не стал для меня всем – моим миром, моим воздухом, единственным источником смысла?

– Перестань, Ириш, – мягко, но с настойчивостью в голосе, остановил ее Марк, взяв ее руки в свои. – Пожалуйста, не говори глупостей.

– А что плохого, если я жажду раствориться в тебе без остатка, стать тенью твоей тени, и быть твоей навеки?

– И ты думаешь, это мне понравится? – с легкой иронией спросил Марк.

– Разве тебе не по душе девушка, без памяти влюбленная в тебя, до потери рассудка?

– Влюбленная – да, это пленяет, но безумие – нет.

– Может, я и безумна, – прошептала Ирина, – кто знает, какая бездна скрывается в глубине твоего разума? Ты для меня непостижим. Твой мир так велик и сложен, а я… я всего лишь маленькая лодка в этом океане, потерявшая весла.

– Успокою тебя, милая, ты вовсе не безумна, и разум твой ничуть не уступает моему. Просто сейчас в тебе бушует ураган страстей, но скоро, очень скоро он утихнет, и здравый смысл, как рассвет после ночи, вернется, явив твою истинную, прекрасную сущность.

– Я хочу, чтобы он бушевал вечно, сжигая меня дотла! Я не хочу твоего здравого смысла, Марк! Я хочу этой бури, этого пожара, который ты разжег в моем сердце!

– Но он неизбежно утихнет, хочешь ты того или нет, – спокойно возразил Марк.

– Ты говоришь, как искушенный любовник, Марк. Много ли женских сердец ты разбил на своем веку? – не отвечай, не хочу знать. Ты останешься здесь, Марк, не покинешь меня?

– Ириш, не могу же я вечно пленником оставаться в стенах этого отеля? Я живу в другом городе.

– Твой огромный город пугает меня своей чуждостью, Марк. Уедешь, и я стану лишь призрачным воспоминанием? Оставишь меня на произвол судьбы?

– Нет, клянусь тебе, не оставлю. Я не постигаю, как ты жила прежде, до нашей встречи, Ириш.

– А я… я и не жила по-настоящему, Марк, – тихо, почти шепотом, призналась она, словно открывая самую страшную тайну. Ее голос звучал приглушенно, будто жизнь покидала ее вместе с каждым словом. – Если… если ты пожелаешь, я брошусь с этого моста, прямо в реку. Лишь слово скажи, Марк, только шепни, и я ринусь в эту ледяную бездну, не раздумывая ни секунды. Потому что жизнь моя без тебя… это пустой звук, это ничтожество, это бессмысленное существование.

– Не нужно связывать меня по рукам и ногам, Ириш. Мне нужна спутница жизни, сильная духом, яркая индивидуальность, – свободолюбивая и непокорная.

– И ты видишь во мне такую? А если окажется, что я обманулась в своих надеждах – разлюбишь?

– Ты сама прекрасно знаешь, что именно такова, какой я хочу тебя видеть.

– Иначе, я бы не удостоилась твоей любви? – с горькой усмешкой спросила Ирина.

– Да, иначе, боюсь, мое сердце осталось бы равнодушным, – улыбнулся Марк.

– Значит, моя внешность не играет для тебя никакой роли? – с горькой иронией проговорила Ирина. – Что ж, давай побреемся наголо.

– Превосходная идея! Тебе это несомненно пойдет, Ириш. Истинной красоты ничто не в силах затмить, – с легкой усмешкой ответил Марк.

– Мой непостижимый, как же я тебя люблю… – прошептала Ирина.

– Три дня, как в бреду, – продолжил барбер, – жил в неведении, как там мои… мать, сестра, братишка. Сердце разрывалось. На четвертый день, будто из-под земли, весточка пришла – живы! Уехали из Оша. Уже в Узбекистане, в лагере, у самой границы.

– А что же потом? Они вернулись или искали убежища дальше? – с участием спросил Марк.

– Вернулись, – в его голосе промелькнула тень пережитого.

– Я знаю эту историю, – Марк кивнул, – Как раз тогда у меня работали ребята из Оша, узбеки. Я словно сам прожил ту трагедию вместе с ними, каждый их вздох отчаяния, каждую надежду.

– Сердобольный вы человек, – он посмотрел на Марка с уважением.

Марк промолчал, лишь легкая тень скользнула по его лицу.

– Что будете пить?

– Мы бы хотели белое сухое вино, из Сансера.

– Вам два бокала или бутылку целиком? – спросил официант, сохраняя ровный тон.

– Мне достаточно бокала, – тихо сказала Ирина.

– Нам два бокала, – подтвердил Марк.

Когда официант отошел, Ирина с любопытством спросила:

– Что за Сансер?

– Это долина Луары, – ответил Марк, его голос приобрел оттенок увлечения, – край чудесных вин, рожденных из сорта винограда Совиньон Блан.

– Мне это ни о чем не говорит, – призналась Ирина, в ее голосе промелькнула тень неуверенности, – наверное, я совсем отстала от жизни.

– Перестань, – мягко возразил Марк, – чтобы быть прогрессивной, не обязательно разбираться в винах. Дай Бог каждому твой талант.

– Ты считаешь меня талантливой, а я провалила вступительные экзамены, – с горечью напомнила Ирина.

– Это еще ничего не значит, – успокоил ее Марк.

– С другой стороны, даже если бы я поступила, как бы я оставила маму одну и уехала в Москву? – в ее голосе звучала тревога.

– А сейчас на кого ты оставила?

– Еле уговорила тетю, родную сестру мамы, всего на две ночи, пока я в поезде, – произнесла Ирина, и в ее глазах мелькнула усталость.

– Я надеялся, что хотя бы один день ты проведешь со мной, – в голосе Марка чувствовалось легкое разочарование.

– Я была бы рядом с тобой вечность, но у судьбы, видимо, другие планы, – с печалью ответила Ирина.

– Ты так и не познакомила меня с мамой, – заметил Марк.

– Она категорически против, не хочет, чтобы ты видел ее немощной, – объяснила Ирина, – но уверяю тебя, она очень любит и ценит тебя, Марк. Просто иногда говорит такое… всякую ерунду. «Скорей бы уйти, чтобы не мешать вашим отношениям», – процитировала она, и в ее голосе прозвучала ирония и нежность.

– Вы могли бы вместе переехать ко мне в Москву, – предложил Марк, в его словах звучала надежда.

– Исключено. Даже думать в этом направлении – пустая трата времени, – твердо отрезала Ирина.

Официант вернулся, неся заказанные блюда.

– Стейк рибай средней прожарки, – торжественным тоном объявил он, представляя блюдо Марку.

– Стейк мне, – уточнил Марк. – Ризотто с морепродуктами, Ирине.

Официант ловко расставил тарелки, наполнил бокалы искрящимся вином и, почтительно кивнув, удалился.

– Ну что, за нашу встречу, – Ирина подняла бокал, ее глаза лучились легкой грустью.

– За нашу встречу, – эхом отозвался Марк, – попробуй уловить букет оттенков вина, это превратит обычное распитие в увлекательное путешествие.

– Ты думаешь, у меня получится с первого раза? – с сомнением спросила Ирина.

– Скорее всего, нет, но начинать когда-то нужно, – улыбнулся Марк, подбадривая ее.

«Изысканное благополучие Марка источает сияние, развеивая горькую тень нищеты, что неумолимо преследует меня.» – пронеслось в мыслях Ирины, и чувство благодарности переполнило ее. Она покрутила бокал, несколько раз глубоко вдохнув аромат вина, пытаясь уловить ускользающие ноты.

– Здесь много оттенков, – наконец сказала она, – я чувствую явную кислинку, цитрус, кремень, а остальное… не могу понять. Наверное, эти ароматы мне еще не знакомы.

– Я же говорил, что ты талантливая! – с искренним воодушевлением воскликнул Марк.

– Что, угадала? – радостно хлопнула в ладоши Ирина, в ее глазах зажегся озорной огонек.

– А кто сомневался? – театрально ответил Марк.

– Ты сомневался, милый. «С первого раза невозможно» – это были твои слова, – с лукавой улыбкой напомнила Ирина.

– Я беру свои слова обратно, – с готовностью сдался Марк.

– Желаете ли смыть бремя дня? – прозвучал голос барбера, бархатный и обволакивающий, как шепот вечернего ветра. Его движения были отточены до автоматизма, но в каждом из них чувствовалась какая-то особая, почти ритуальная внимательность.

– Да, конечно, – ответил Марк, позволяя себе растечься в кресле, как усталая река в тихой заводи. Он прикрыл глаза, предвкушая момент освобождения.

Барбер, словно скульптор, работающий не с камнем, а с податливым временем, повернул кресло. Спинка откинулась плавно, как крыло лебедя, подстраиваясь под изгибы усталой спины Марка. Холодок керамической раковины коснулся затылка, и в тот же миг волосы омыла волна тепла. Вода лилась щедро, как забвение, унося с собой осколки дневной суеты и тревоги.

– Комфортная температура? – голос мастера прозвучал мягко, пальцы уже начали таинство мытья, скользя по волосам.

– Идеально, – пробормотал Марк, погружаясь в блаженную негу. Казалось, не только вода, но и время замедлило свой бег, оставляя лишь ощущение легкости и покоя.

Долго, он массировал голову, будто не просто наносил шампунь, а вкладывал в каждое движение частицу умиротворения, каплю безмятежности. Аромат свежести заполнил пространство, как первый весенний ветер, несущий обещание обновления.

– Ох, боже мой, это просто божественно! – воскликнула Ирина, вкусив нежного ризотто. На ее лице расцвела улыбка, искренняя и светлая, как первый луч солнца после затяжной непогоды.

– Шеф, – итальянец, – сказал Марк.

– Морепродукты… это песня моря на языке… первый раз в жизни пробую, спасибо тебе, Марк, – призналась Ирина, в ее голосе звучало неподдельное изумление, смешанное с детской радостью. – В нашей глуши такое и не сыщешь. Какие уж тут рестораны, когда людям зарплаты месяцами задерживают… Жизнь там течет медленно, как вязкая река в жару, и редкие праздники кажутся миражом в пустыне будней.

– На десерт еще эклеры с английским соусом, – соблазнительно прошептал Марк, будто предлагая не просто сладость, а билет в мир беззаботности, где время течет сладко, как мед.

– Ты хочешь меня раскормить? – шутливо упрекнула Ирина, ее глаза искрились весельем, как два озорных уголька.

– Тебе это точно не грозит, фигура у тебя – тонкий стебель ветра, – с нескрываемым восхищением заметил Марк, его взгляд скользил по ней, словно художник, любующийся созданным им шедевром.

«Жизнь – как бег между Сциллой и Харибдой, где каждый миг – битва за выживание, и даже крохотная искра радости кажется чем-то невероятным, почти запретным», – промелькнула мысль в голове Ирины, горькая, как полынь, но вслух она произнесла: – Это правда, но злоупотреблять не стоит.

– Иногда можно себе позволить вырваться из этого круга будней, – уверенно сказал Марк, пытаясь убедить не только Ирину, но и самого себя.

– А учитывая, как редко мы видимся, это даже необходимо, – с легкой иронией прозвучало в голосе Ирины, и в этой иронии слышалась не только грусть, но и невысказанная надежда.

– Это упрек? – в тоне Марка появилась нотка обиды, хрупкая, как лед на первом морозе.

– Нет, милый, это не упрек, а лишь констатация грустного факта, – Ирина мягко улыбнулась, ее взгляд был полон нежности и легкой печали, как осенний пейзаж, прекрасный в своей увядающей красоте. – Я устала ждать у берега моря погоды и решила сама стать волной, прибившейся к твоему берегу. Я приехала сама.

– Ты же давно мечтала побывать в Москве, – Марк попытался оправдаться, ища укрытие в привычных словах, в безопасной гавани рутины.

– Марк, я приехала не в Москву, – слова Ирины прозвучали тихо, но весомо, как признание, как обещание, как приговор. – Я приехала к тебе. И только к тебе.

Выходя из барбершопа, неся на плечах легкое, эфемерное ощущение свежести, словно пыльцу с крыльев бабочки, Марк бросил взгляд на часы. Время, этот неумолимый жнец, отмерял последние крохи до его ритуального погружения в хлорированную купель бассейна. Спортивная сумка, верный спутник его предсказуемых дней, ждала в утробе подземной парковки, подобно послушному псу, готовому к очередной прогулке по проторенной тропе. После заплыва его ждал обед, такой же предсказуемый, как восход солнца, в ресторане, чьи стены давно стали продолжением его собственной тени.

«Как же я устал…» – мысль эта прозвучала не как внезапный крик, а как тихий стон, вырвавшийся из глубины души. Она опустилась на сердце не камнем, а скорее свинцовой плитой, придавив дыхание, отняв радость. Размеренность будней, эта стерильная, выбеленная хлоркой упорядоченность существования, тюремная камера, выстроенная им самим, усугубленная психологией одиночки, человека, живущего в башне из слоновой кости собственного «я», подтачивали его изнутри. Невидимый, но неумолимый червь сомнения и тоски грыз древесину его души, рождая не просто меланхолию, а вязкую, липкую тоску, грозящую затянуть в болото глубокого уныния. Даже долгожданный выход книги, тот маяк, к которому он плыл сквозь штормы сомнений и лет кропотливого труда, триумф, который должен был стать венцом его усилий, не пробуждал в душе живого, искрящегося отклика. Он был подобен колоколу, ударившему в пустоте, звук которого растворялся в сгущающемся мраке без эха, без ответа. Словно шелковая пелена, на него надвигалась ночь равнодушия, поглощая последние искры былого энтузиазма. Это горькое осознание пришло, как запоздалый гость, на закате дней, когда жизнь, уже не ласковая мать, а безжалостный скульптор, грубыми ударами молота отсекала все лишнее, отбрасывая былое очарование юности, как осыпающиеся лепестки увядшего цветка. С тихой, но неумолимой горечью, как осенний лист, она катилась по наклонной, теряя краски, теряя живость. И чтобы вырваться из этого удушающего омута рутины, из этой вязкой трясины бессмысленности, требовался не просто импульс, а мощный тектонический сдвиг, новый виток спирали жизни, предпосылки для которого упрямо не желали являться, словно застенчивые звезды, прячущиеся за плотной завесой облаков. «Сколько еще можно выдержать это бесцветное существование? Когда же рассеется этот душный морок, это наваждение серости, окутавшее все вокруг?» – горький вопрос застыл на губах, словно кристаллизовавшаяся соль разочарования. Марк знал, что за горизонтом старости, за последним перевалом жизненного пути, маячит неизбежная смерть, неумолимая, как прилив, которая, парадоксально, не вызывала в нем ни тени страха. Он смотрел на нее не как на врага, а скорее как на логическое завершение путешествия, как на последнюю страницу книги. Он был убежден, что тело – лишь последняя крепость, возведенная из плоти и костей, обреченная пасть под натиском времени, как песчаный замок, смытый волной. «Сначала уходит душа, как птица, выпущенная из клетки, потом меркнет сознание, словно гаснущая свеча, и лишь затем остается безжизненная оболочка, пустой сосуд, оставленный на берегу жизни. Но душа моя еще полна сил, неиссякаемый родник, сознание по-прежнему ясно, как горное озеро в солнечный день, а значит… жизнь еще не окончена, еще не исчерпана, как непрочитанная книга, лежащая на полке, ждущая своего часа». Ровно в одиннадцать, под звуки тикающих часов в раздевалке, будто мерные удары метронома, отсчитывающие ритм его упорядоченной жизни, ополоснувшись под душем, чьи струи напоминали холодные слезы равнодушия, и ощутив привычный, но оттого не менее едкий запах хлора, как горькое лекарство, Марк ступил в чашу бассейна. Вода приняла его, прохладная и безучастная, как безмолвное море, готовое унести его в своих спокойных, но безжизненных объятиях. И в этом привычном ритуале плавания, в ритмичном движении рук и ног, он искал не спасение, а лишь временное забвение, пытаясь хотя бы на миг утопить в хлорированной воде свою неутолимую тоску.

– Марк, – прозвучал голос Манэ, мелодичный, как шепот морской волны, – давай уплывем туда, где заканчивается мир, туда, где небесная лазурь сливается с бездонной синевой океана. Уплывем за черту спасательных буйков, туда, где горизонт – лишь призрачная нить, сотканная из света и мечты. Готов ли ты испить глоток свободы, растворившись в этой бескрайней стихии? – вопросила Манэ, в ее глазах плясали отблески солнца, словно искры, зажженные самим морем.

– Давай, – отозвался Марк, зачарованный глубиной ее взгляда и зовом неизведанного, звучавшим в ее словах.

– Ну что ж, тогда попробуй поймать ветер! – с озорным вызовом воскликнула Манэ, и в тот же миг, будто дельфин, выпущенный из невидимых пут, она нырнула в воду. Ее тело, казалось, не рассекало водную гладь, а сливалось с ней, превращаясь в часть самой стихии. И вот, она уже далеко впереди, подобно метеору, прочертившему водный небосклон. Марк бросился следом, ощущая тщетность погони. Он был пловцом опытным, сильным, но рядом с Манэ он чувствовал себя лишь смертным, пытающимся угнаться за морским божеством. Она была рождена для этой водной бездны, для этого танца с волнами. Ее движения были не просто плаванием – это было искусство, симфония тела и воды. Каждое движение ее гибкого стана рождало мерное плескание, звучавшее как тихая мелодия, словно Бетховен сам дирижировал этим водным концертом. Марку казалось невероятным, что она, развивая такую нечеловеческую скорость, не прилагает видимых усилий. Она скользила, как чайка, парящая над волнами, будто русалка, играющая в морской пене.

Манэ, будто играя с ним, то замедляла свой стремительный полет, позволяя Марку приблизиться, дразня его надеждой, то вновь, как выпущенная из лука стрела, устремлялась вперед, оставляя его барахтаться в ее водяном шлейфе. Вскоре они оказались далеко от береговой суеты, там, где горизонт терял свою четкость, растворяясь в мареве. Небесный свод, бескрайний и величественный, озарял море непостижимой глубиной цвета – от густого сапфира у горизонта до нежной бирюзы у поверхности. Вода здесь была кристально чиста, словно слеза небожителя, и прозрачна до самой глубины, в отличие от мутной прибрежной зыби, исхлестанной волнами. Именно здесь, вдали от людской суеты и земных забот, Манэ остановила свой стремительный танец и терпеливо дождалась Марка, словно ангел, снисходящий к смертному.

Когда он, запыхавшийся и восхищенный, подплыл к ней, она обвила его шею руками, словно лианы, оплетающие ствол дерева. Ее взгляд, полный тепла и озорства, встретился с его. Она одарила его нежным поцелуем в губы, легким, как прикосновение морского бриза, и, упершись ступнями в его грудь, с лукавой улыбкой на устах, оттолкнулась, оставляя его вновь одного, посреди этой бескрайней, завораживающей синевы, приглашая его к новой игре, к новому полету в этом водном царстве.

«Дыхание… уже не то», – мысль кольнула сознание Марка острым осколком льда, когда он, перевернувшись на спину, тщетно пытался унять эту рваную, сбивчивую аритмию легких, вернуть ускользающий ритм в потемневшую от напряжения грудь. Каждый вдох отзывался болезненным покалыванием, как острые иглы впивались в ребра, напоминая о предательски ускользающей молодости. Он запрокинул голову, ища спасения в бесстрастном потолке бассейна, надеясь найти там ответ, утешение, или хотя бы глоток свежего воздуха, которого так отчаянно не хватало. Холодный, бездушный свет люминесцентных ламп, впаянных в свод, казалось, насмехался над его усилиями. При каждом нервном моргании они расплывались в призрачные, вытянутые кляксы, как искаженные кадры старого, забытого кино, снятого анаморфотной оптикой – кино о чужой, далекой жизни, где он был лишь случайным зрителем, заброшенным в зал по ошибке. Этот мертвенный, электрический свет, лишенный тепла и жизни, вторгался в пространство бассейна, смешиваясь с щедрым, но уже блеклым дневным потоком, просачивающимся сквозь огромные витражи окон, словно последние лучи угасающего солнца, пытающиеся пробиться сквозь серую пелену, за которой надвигались темные тучи. Их неестественное сплетение рождало причудливую, зыбкую игру теней на воде и стенах – мимолетное кружево обмана, эфемерное дыхание времени, скользящее по поверхности реальности, делая ее неустойчивой и обманчивой, как мираж в пустыне. Тени плясали свой молчаливый танец, шепча о бренности всего сущего, о неумолимом беге секунд, утекающих сквозь пальцы, словно вода. «Если ты не хочешь превратиться в одного из этих утренних призраков, обреченно пыхтящих рядом с дряхлеющими старушками на этой унылой, бесконечно тянущейся вдоль реки набережной, – прозвучал в его голове суровый, безапелляционный голос самобичевания, – если не хочешь стать тенью самого себя, растворившись в серой массе уходящих дней, значит, придется удвоить, утроить эти мучительные визиты в бассейн, заставлять себя, ломать, преодолевать, пока еще есть силы, пока еще теплится искра жизни, пока тело не превратилось в неповоротливую, усталую оболочку, влачащуюся по земле». И в этом холодном, искусственном свете бассейна, среди зыбких теней и отражений, вновь вспыхнула упрямая, почти отчаянная решимость, как крошечный огонек надежды, мерцающий во тьме равнодушия.

– Ма… Марк, – едва слышным шепотом прозвучало имя, сорвалось с дрожащих губ, как последний вздох перед погружением в пучину. Манэ прильнула к нему, ища не просто защиты в его объятиях, а якорь, способный удержать ее от водоворота собственных чувств. В голосе звучал трепет предвкушения, словно заря занималась в ее душе, но сквозь эту радость пробивалась тонкая нить тревоги – как тихий шепот волн, предвещающий надвигающуюся бурю. – Марк, мне предложили хорошую работу, – прошептала она.

– Какая работа, Манэ? – отозвался Марк, его голос был бархатистым и спокойным, как гавань в шторм. Он чувствовал, как трепещет ее сердце под его рукой, словно пойманная птица, бьющаяся в клетке ребер.

– Границы… они треснули, Марк, как лед под весенним солнцем, – проговорила Манэ, ее взгляд был устремлен вдаль, к горизонту, где небо сливалось с морем в бесконечном поцелуе. – Ветер перемен, понимаешь, Марк? Он донес до нас не просто запах свободы, а пьянящий аромат новых возможностей, надежд – распустившиеся бутоны после долгой зимы. И вместе с ним… вместе с ним пришло предложение, от которого кружится голова, словно от высоты птичьего полета. Теперь с Америкой… у нас мосты дружбы расцветают пышным цветом, как сады весной.

– В Штатах? – Марк отстранился, но не отпустил ее, а лишь взглянул в ее взволнованное лицо, пытаясь прочесть в нем ответ, как в открытой книге. Легкая тень удивления скользнула по его чертам, как мимолетное облачко, заслонившее солнце, но тут же растаяла, сменившись теплой, понимающей улыбкой, которая всегда растворяла ее сомнения, как утренний туман. – Тебе предлагают работу в Америке? – переспросил он, будто уточняя у судьбы, не ослышался ли.

– Именно, – кивнула Манэ, и в глазах ее зажглись искорки – маленькие звезды, отражающие далекое сияние мечты. – Представляешь?

– И чем же ты будешь там заниматься, моя художница? – с нежностью спросил Марк, его голос звучал как тихая мелодия, ласкающая слух. Он смотрел на нее с восхищением, словно на редкий цветок, распустившийся посреди суровой реальности.

– Рисованием… – в голосе Манэ зазвучала мечта, тихая музыка, едва различимая, но прекрасная в своей хрупкости. – В настоящей художественной студии… в храме искусства, где рождаются новые миры на холстах. Контракт на два года, а потом… возможно продление, да еще и с повышением, словно признание, словно крылья за спиной, чтобы лететь еще выше.

– Надеюсь… надеюсь, ты уже дала согласие? – в голосе Марка проскользнула легкая, едва уловимая надежда – робкий луч солнца, пробивающийся сквозь тучи. Он понимал, что это шанс, подобный падающей звезде – редкий и драгоценный.

– Еще нет… – прошептала Манэ, опуская взгляд, пряча в глубине зрачков бурю эмоций. – Я не могла решить… не могла даже подумать об этом, не поговорив с тобой, Марк. Это… это слишком важно, слишком судьбоносно, чтобы решать в одиночку, словно вырывать страницу из книги нашей общей жизни.

– И ты выбрала открытое море для этого откровения? – В его голосе слышалось не то удивление, не то восхищение ее проницательностью, будто он разгадал тайну, спрятанную в глубине ее души. Морской простор, казалось, вторил их чувствам, то ласково шепча волнами, утешая и поддерживая, то тревожно вздымаясь, предчувствуя грядущие перемены.