Читать книгу: «Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х», страница 3

Все это очень встревожило герцогиню Ратленд. Прошло уже два года с момента первого выхода Дианы в свет, и перспективы младшей дочери внушали все больше опасений. Чем дольше затягивался промежуток между девичеством и замужеством, тем больше шансов становилось у девушки прослыть старой девой, и Вайолет волновалась, что Диану воспринимают как неподходящую кандидатуру для замужества. Она по-прежнему твердо верила, что только в браке женщина может обрести стабильность. «Если Диана найдет удачную партию и родит мужу сына и наследника, пусть дальше занимается любыми причудами и даже заводит любовников», – так рассуждала Вайолет. Сэр Генри не был единственной ее любовью, как и она – его; следуя вековой традиции прагматичного высшего общества, оба нашли страсть за пределами супружеского ложа. У сэра Генри были любовницы и рыбалка, у Вайолет – Гарри Каст.

Этот культурный красивый мужчина, «Руперт Брук нашего времени», как его называла леди Хорнер, несколько лет являлся центром вселенной для Вайолет. Они встречались ранним вечером – в это время Вайолет якобы отправлялась «с визитами». Хотя их роман был недолговечным, Вайолет все устраивало, ведь таким образом она сумела разделить любовь и долг. Видимо, она рассчитывала, что Диана и две ее старшие дочери заключат с собой такой же «компромисс». Летти и Марджори уже нашли подходящих супругов: ими стали Эго Чартерис, сын герцога Уимса, и Чарли Пэджет, маркиз Англси. Диана была самой красивой из трех дочерей; за ней ухаживали Павел, принц Югославский, и лорд Роксэвидж, так что Вайолет надеялась, что ее партия окажется самой блестящей. Принц Уэльский был на три года младше нее, но долгую помолвку никто не отменял. Королевская семья проявляла интерес к их возможному союзу, так как популярность Дианы могла оказаться полезной. Что до Вайолет, более прекрасной будущей королевы она не представляла.

Однако Диана не интересовалась никем, кроме людей из своего ближнего круга, а среди них, по мнению Вайолет, не было перспективных женихов. Из-за тревоги герцогиня стала более критичной и бдительной. Всякая респектабельная незамужняя девушка неукоснительно соблюдала правило везде ходить в сопровождении компаньонки; даже очень независимым девушкам, которые учились в университете, не разрешалось посещать лекции в одиночку. Но Диана считала эти ограничения абсурдными. Ее не пускали в отели, только в «Риц», находившийся рядом с лондонским домом Мэннерсов. По вечерам герцогиня запрещала ей закрывать дверь комнаты и следила, во сколько она вернется домой, а наутро требовала предоставить полный отчет: с кем дочь танцевала, кто ее сопровождал, кто привез.

Диана любила мать, но ее терпение заканчивалось; к тому же она узнала одну подробность личной жизни герцогини, из-за которой строгость матери выглядела абсурдным лицемерием. Когда Диане исполнилось восемнадцать, Эдвард Хорнер сболтнул, что у Вайолет с Гарри Кастом был роман; мало того, похоже, все, кроме нее, знали, что Гарри – биологический отец Дианы. Их внешнее сходство и впрямь было поразительным: светлая кожа, форма лица – все указывало на генетическую связь, и, услышав об этом, Диана признала факт отцовства Каста почти без колебаний. Гарри всегда ей нравился, и она считала себя «живым памятником сексуальной невоздержанности»; ее это даже забавляло.

И все же новость явилась для нее потрясением, отдалила от матери, выбила почву из-под ног и укрепила желание вырваться на свободу. Ей исполнилось двадцать два года. Дни по-прежнему казались «радужными» и «пьянящими», стоило надеть новое платье или услышать ритмы регтайма; она все еще находила удовлетворение в любовных письмах, комплиментах, газетных вырезках о себе. Но за внешним фасадом ей не давала покоя «унылая монотонность» жизни, в которой она оставалась, по сути, ребенком, финансово зависимым и вынужденным соблюдать множество запретов. Ее глодала смутная неприятная тоска, причин которой она не понимала, и совершенно не знала, как ее победить.

Она не задумывалась, что женщины по всему миру испытывали ту же смутную неудовлетворенность. В детстве она горячо заявляла, что рада родиться девочкой. «Кто-то всегда будет обо мне заботиться», – говорила она. Став взрослой, она не причисляла себя к суфражисткам и не понимала этих женщин, сражавшихся за избирательное право, рискуя попасть в тюрьму и даже умереть. Они вызывали у нее в лучшем случае жалость, в худшем – насмешку. Однажды на вечеринке в загородном доме Диана и ее кузина Энджи Мэннерс разыграли «уморительную» сценку, одевшись в фиолетовый, белый и зеленый – цвета Женского социально-политического союза; они залезли на крышу беседки и начали швыряться в глазевших на них мужчин картонными коробками от печенья. Но несмотря на свою политическую несознательность, Диана наверняка согласилась бы с феминисткой Агатой Эванс, утверждавшей, что жизни женщин, от которых «требовали быть красивым украшением и пустышкой», пока те искали себе мужа, отличались «печальной предсказуемостью», как и последующий «приговор» – степенная супружеская жизнь и материнство.

Впрочем, были и исключения: мать Дианы едва ли можно было назвать «степенной», а богатые и амбициозные светские дамы, с которыми та водила знакомство – маркиза Казати, леди Кунард и леди Рипон – обладали существенным влиянием в обществе. Случись Диане найти мужа, который устроил бы и ее, и мать, она могла бы стать очередной леди Рипон – покровительствовать «Русскому балету» Дягилева и блистать в лондонском культурном обществе. Но в августе 1914 года началась Первая мировая война, с которой жизнь и ожидания Дианы, как и множества ее сограждан, претерпели резкую смену курса.

Объявление войны потрясло ее и застигло врасплох. Прежде она жила в коконе своих маленьких забот и не придала значения убийству эрцгерцога Франца Фердинанда в июне; она также не понимала, что это событие сдвинуло тектонические плиты европейской политики. Современница Дианы, куда более сознательная двадцатилетняя студентка Вера Бриттен в своем дневнике с ужасом размышляла, какой будет современная война: «Возможна атака по земле, с воды и воздуха, а разрушения, на которые способна современная военная техника, имеющаяся в распоряжении наших армий, немыслимы и невообразимы». Другие ее ровесницы, более политически активные, ринулись к лондонскому Кингсуэй-Холлу с антивоенной демонстрацией, осуждая войну как проявление мужской алчности и агрессии.

Хотя Диана все еще надеялась, что войны удастся избежать, и наивно полагала, что самые влиятельные члены «Кружка» смогут убедить премьер-министра Асквита добиться международного мирного соглашения, масштаб новой драмы и ее вероятные последствия для ее собственной свободы вызывали у нее радостное предвкушение. Ее первым побуждением было вызваться медсестрой в полевой госпиталь Красного Креста на самой линии фронта. Она наивно полагала, что будет рядом со своими друзьями, уже записавшимися в программу строевой подготовки. Она не собиралась уступать подругам, которые планировали служить медсестрами во Франции, – своей кузине Энджи и Розмари Льюсон-Гоуэр, обрученной с братом Дианы Джоном. Диана простодушно надеялась, что война станет самым захватывающим приключением в ее жизни.

Однако Вайолет наотрез отказалась поддержать ее благородный порыв. Она так и не оправилась от смерти Хэддона, своего первого и самого любимого ребенка, и не могла даже в мыслях допустить, что Диане будет грозить опасность. Она не сомневалась, что на войне дочь изнасилуют и бросят умирать пьяные солдаты, и даже если этого не произойдет, она окажется в кошмарных условиях. Об ужасах, с которыми сталкивались молодые британки, вступившие в добровольческий отряд, уже ходили слухи: одна медсестра писала, что в военном госпитале Салля во французском городе Сомюре почти не было горячей воды и электричества, что ей приходилось работать с грязными непорядочными санитарами, набранными из солдат, которым «не хватило ума или сил сражаться». Но решимость Дианы послужить своей стране не ослабла, и вот в октябре, недовольная, упрямая и измученная спорами, она поступила на работу в больницу Гая.

Большинству новоприбывших труд казался изнурительным. Диане, в жизни не знавшей ничего, кроме просторной роскоши замка Бельвуар и особняка на Арлингтон-стрит, понадобилась вся ее отвага, чтобы пережить первые дни. С шести утра, когда автоматически включалась лампочка над ее кроватью, и до десяти пятнадцати вечера она подчинялась приказам профессиональных медсестер, совершающих обходы гулких стерильных палат. Никто не делал скидку на отсутствие опыта: ей сразу поручили дезинфицировать хирургические инструменты и выносить утки. Она должна была безропотно работать, несмотря на покрасневшие от холода пальцы, опухшие лодыжки, менструальную боль и усталость, какой никогда прежде не испытывала.

Ей сразу же пришлось столкнуться со зловонием и кровью отделения первой помощи. Она пыталась к этому готовиться – пошла на кухню дома на Арлингтон-стрит и заставила себя смотреть, как кухарка потрошит зайца. Но первое столкновение с реальными пациентами ее потрясло: одной женщине вырезали раковую опухоль из подбородка, другую оставили с послеоперационной раной в боку, «из которой медленно стекал ручеек зеленого гноя».

Диане было сложно совладать с брезгливостью, в том числе из-за социальных факторов. Она почти никогда не контактировала с представителями других классов, не считая слуг, и не могла сочувствовать пациентам-мужчинам. Ей с детства внушали, что благородный человек стоически терпит невзгоды, а эти мужчины, которые жаловались на боль и хватали ее за руки, казались ей «скулящими Калибанами». Но несмотря на шоры социальных предрассудков, работа в больнице с ее странным сочетанием жесткого регламента и хаоса казалась ей интересной. Она спокойно подчинялась всем, даже самым дурацким правилам, – в отличие от Энид Бэгнольд, которая в своих мемуарах 1917 года язвительно раскритиковала свою службу в добровольческом сестринском отряде и ушла из больницы ради более увлекательного занятия – поехала во Францию водить машину скорой помощи. Диана также подружилась с другими медсестрами и радовалась, что те приняли ее в свою компанию и позволили участвовать в ночных «общажных пирушках». Они делились сигаретами и конфетами, пели и смеялись вполголоса; все это было ей в новинку, и впервые она остро ощутила, чего лишило ее аристократическое воспитание – «сколько веселья я упустила, потому что никогда не училась в школе».

Диана приучила себя принимать все, что ее мать сочла бы позором и убожеством. Она с удивлением обнаружила, что может быть практичной и благоразумной; гордилась своим стоицизмом и никогда не брала выходных, лишь когда всерьез заболевала. Она ни разу не лишилась чувств во время операции и перестала «отводить взгляд при виде всяких мерзостей». Когда в романе 1918 года «Красивая леди» Арнольд Беннетт карикатурно изобразил ее как леди Куини Полль, невротичку, занимающуюся благотворительностью ради саморекламы, Диана очень обиделась: ей казалось, что она действительно приносит пользу обществу, работая медсестрой, что этот опыт ее изменил.

Но больше всего она ценила новообретенную независимость. Свободного времени оставалось не так уж много – всего три вечера в неделю и иногда – суббота и воскресенье, – зато она могла проводить его с друзьями. Ровно в пять минут девятого она «вылетала» из больницы «накрашенная, напудренная и разряженная (как мне казалось) в пух и прах». Они с кавалером садились в такси и ехали в парк или ужинали в единственном приличном ресторане в Саутуорке. И какими бы скромными ни были эти прогулки и ужины, мысль, что герцогиня не догадывалась, где и с кем ее дочь, придавала им особое очарование.

У Дианы не только появилась цель и возможность контролировать свою жизнь; она впервые осознала, что является частью чего-то большего и переживает то же, что и многие другие. В жизни женщин наступили перемены, затронувшие не только тех, кто вызвался в добровольческие отряды, но и тех, кто занял рабочие места ушедших на фронт британских мужчин. Ситуация менялась медленно, однако постепенно ручной труд и домашние обязанности перестали быть единственно возможным традиционно женским занятием ²³. К концу войны почти два миллиона женщин доказали, что могут водить автобусы и развозить посылки на мотоциклах, работать стекольщицами, банковскими клерками и кассирами, железнодорожными служащими, садовниками, фермерами, театральными режиссерами, библиотекарями, инженерами, полицейскими и учителями ²⁴.

Суфражистки даже не догадывались, что именно война даст женщинам уникальную возможность опровергнуть статус слабого пола и перестать быть «украшением». В июле 1915 года богатая молодая англичанка Этель Биллборо писала: «Теперь все мы живем по-настоящему, сомнений быть не может; игры закончились». Лишь Вайолет отчаянно сопротивлялась этим переменам. Ей претила мысль, что дочь работает в таком несообразном ее положению месте, а поскольку домой Диана явно не рвалась, Вайолет разработала план по ее возвращению: решила отдать лондонский особняк Мэннерсов под офицерский госпиталь ²⁵. Другие частные дома тоже переоборудовали под эти цели, а дом 16 по Арлингтон-стрит был одним из самых просторных особняков в Лондоне. Даже с учетом того, что Мэннерсы продолжали жить в доме, в бальном зале и красивой позолоченной гостиной могли разместиться палаты на двенадцать и десять коек, а в спальне герцогини можно было устроить операционную – сама герцогиня временно переехала в комнату меньшего размера. Не успела Диана проработать в больнице и полугода, как мать предложила ей идеально оснащенную и весьма комфортную альтернативу.

Эта манипуляция вызвала у нее двойственные чувства. Хотя офицерским госпиталем на Арлингтон-стрит заведовали профессионалы, тот казался Диане странной декорацией в стиле Марии-Антуанетты. Позже она писала: «Работа в больнице внушает иллюзию собственной незаменимости; жизнь дома после этого кажется бессмысленной и тривиальной». Заходили друзья, приносили каштановые пироги и даже шерри ко второму завтраку – нелепый контраст по сравнению со ставшей привычной больничной диетой из маринованных яиц и заветренной рыбы. Дежурила она всего пять-шесть часов в день, не считая всплесков активности в связи с массовым поступлением раненых.

С другой стороны, вернувшись домой, Диана не отказалась от с трудом отвоеванной независимости, да и Вайолет уже не могла осуществлять над ней круглосуточный надзор, ведь слишком много всего происходило в госпитале. Вскоре Вайолет взялась переоборудовать замок Бельвуар в санаторий для выздоравливающих офицеров и стала надолго отлучаться из Лондона. Она не отказалась от своих несокрушимых убеждений по поводу приличий и брака, но даже ей стало ясно, что в мире, где воспитанные девушки из хороших семей выполняют черную работу, а молодых людей убивают на фронте, приставлять компаньонку к дочери уже бессмысленно.

В те полгода, что Диана провела в больнице Гая, война воспринималась как далекий фон, как что-то абстрактное. Работа отнимала все силы, а почти все ее друзья, которых мобилизовали, находились в безопасности в лагерях строевой подготовки. Но после возвращения на Арлингтон-стрит надежды на скорую победу померкли, и война стала реальностью. Красивых умных юношей, с которыми она танцевала, флиртовала и читала стихи, одного за другим отправляли на фронт, и там они погибали. Джулиан Гренфелл, которого приводила в восторг перспектива сражаться за «старое знамя… родину-мать и имперскую идею», умер медленной и мучительной смертью в антисанитарных условиях полевого госпиталя, получив ранение в голову осколком снаряда. Погибли кузен Дианы Джон и ее друзья Чарльз Листер и Джордж Вернон; последний надиктовал ей прощальную записку, в конце дрожащей рукой приписав первую букву ее имени – Д. – и еле различимое «люблю». Она читала ее с разрывающимся сердцем.

В больнице Гая Диана выхаживала гражданских, но в госпитале на Арлингтон-стрит, куда поступали искалеченные и контуженные, наконец осознала истинный масштаб кровопролития. Бывало, переодеваясь в чистый халат, ассистируя хирургу или успокаивая пациента, с криком очнувшегося от кошмара, она плакала от бессилия, не в силах сносить эти муки, казавшиеся ей бессмысленными.

Впрочем, уже через несколько часов она пила и танцевала. Страдания войны пробудили в лондонцах самозабвенный фатализм и жажду жизни. Мужчины погибали, уголь, масло и бензин выдавались по карточкам, еды не хватало и новой одежды было не достать ²⁶, но всякий считал своим моральным долгом предаваться удовольствиям и веселиться, смеясь смерти в лицо.

Диана, которая и до войны придерживалась гедонистических принципов «Порочного кружка», теперь и вовсе стремилась жить так, будто каждый день был последним. Каждый вечер, кроме тех дней, когда поступали срочные раненые, она выходила куда-то с друзьями – с теми, кто остался в Лондоне или вернулся на побывку с фронта. Пресса по-прежнему пыталась за ними следить, но в сентябре 1916 года один репортер в отчаянии написал: «Вы заметили, что в последнее время ничего не слышно о леди Диане Мэннерс, мисс Нэнси Кунард и их друзьях? Это не дело». Действительно, Диана с друзьями сторонились репортеров, так как большинство их развлечений военного времени были попросту незаконными. Так, Диана любила бывать в отеле «Кавендиш», который славился отсутствием правил и разрешал шумные пирушки и нелегальное употребление спиртного в неурочные часы ²⁷. В отеле часто случались полицейские облавы, и Диане не раз приходилось прятаться в садике и ждать ухода стражей порядка. В декабре 1915 года она чуть не оскандалилась: ее застали, когда она пила бренди в ресторане «Кеттнерс» после двадцати двух тридцати. Ее спасло вмешательство друга, Алана Парсонса, который замолвил за нее словечко перед сэром Эдвардом Генри, комиссаром городской полиции. Тот пообещал «не давать делу ход».

Диана понимала, что ведет себя рискованно, но иначе уже не могла: «опасность, беспутство, отчаяние» слишком будоражили и позволяли забыть об ужасах войны. В 1916 году она попала на весьма сомнительную вечеринку, устроенную одним американским актером; там она встретила Даффа Купера, и ее крайне позабавила его реакция. Он был потрясен, увидев ее среди «самых низкопробных артисток и танцовщиц кордебалета», и решил, что она, должно быть, была единственной девственницей из присутствующих. Но смущение Даффа лишь усилило ее удовольствие от рискованной игры; она беспечно ответила, что хочет проверить, как низко можно пасть, «не потеряв репутацию».

Самым экстравагантным проявлением гедонизма военных лет стали вечеринки Джорджа Гордона Мура, который тот начал устраивать для Дианы и ее друзей осенью 1914 года. Эти празднества были пышными до нелепости; бальный зал огромного особняка Мура на Ланкастер-Гейт всякий раз декорировали в новой тематике – цирк, Дикий Запад, эротические картины Обри Бёрдслея, «Русский балет». Даже столы напоминали произведения искусства – их украшали каскады пурпурных орхидей и деликатесы, которые в военное время мог достать лишь Мур с его бездонными карманами, – авокадо, черепаший суп, мягкопанцирные крабы.

Спиртное лилось рекой: водка, абсент, шампанское в неограниченном количестве (тогда еще считалось, что женщинам неприлично пить виски, даже за закрытыми дверями особняка финансиста). Танцевали под регтайм и тропические гитары гавайского оркестра, а продолжалась вечеринка до рассвета, когда подавали яичницу с беконом. Точнее, вечеринка заканчивалась, как только Диана решала, что устала и хочет домой; в этот момент Мур резко останавливал оркестр и выпроваживал прочих гостей.

Все знали, что Мур устраивает эти вечеринки только для нее, но мало кто понимал, насколько сложными и компрометирующими стали их отношения. В первые месяцы войны влияние финансиста существенно усилилось. Деньги текли к нему из таинственных источников; по слухам, ему принадлежали коммунальные предприятия в четырех американских штатах, Канаде и Бразилии. Богатство обеспечивало доступ в высшее общество. Мур был близким другом сэра Джона Френча, главнокомандующего британскими войсками во Франции, с которым они жили под одной крышей ²⁸; именно поэтому Вайолет поощряла его интерес к Диане. Она отчаянно пыталась оградить своего единственного сына Джона от отправки на фронт и планировала воспользоваться влиянием Мура на Френча и устроить Джона на кабинетную должность в Генштаб.

Диана чувствовала, что оказалась в безвыходном положении. До войны ее впечатляла щедрость Мура, хотя ей и было из-за этого неловко, но ей совсем не нравилось, когда Джордж Гордон Противный – так она его называла – пытался ее поцеловать или приласкать. Крупный, горластый, с «прямыми черными волосами, плоским лицом и неуемной энергией», он внушал ей физическое отвращение. Однако мать вопреки своей обычной практике велела Диане преодолеть неприязнь и быть с ним «милой», чем весьма ее шокировала. Диана вспоминала: «Она была одержима идеей устроить брата в Генштаб. И думала, что только я смогу уговорить Мура оказать нам услугу». Теперь Диана должны была тратить драгоценное свободное время, посещая вечеринки, которые Мур для нее закатывал; мало того, ей приходилось терпеть, когда ее сажали рядом с ним за ужином, выслушивать нашептанные на ухо любезности, пока они отплясывали на танцполе, и позволять ему обнимать себя на прощание.

Джона должны были послать во Францию в конце февраля 1915 года; оставалась всего неделя, о кабинетной должности никто не заикался, и Диане пришлось проявить настойчивость. Она была дома, восстанавливалась после кори, когда Мур пришел к ней в спальню в три часа ночи. Герцогиня знала о его присутствии, и хотя нет подтверждений, что Диана разрешила Муру заняться с ней любовью, она явно позволила ему более интимный контакт, чем прежде. Вряд ли может быть совпадением, что Вайолет почти одновременно с приходом Мура получила письмо, в котором сэр Джон Френч сообщал ей о «хорошем плане» насчет Джона, и несмотря на решимость последнего отправиться на фронт, его в конце концов перевели на безопасную должность в Генштабе.

После случившегося Диана чувствовала себя грязной и в письме своему другу Рэймонду Асквиту признавалась, что приставания Мура «осквернили ее… травмировали и оставили шрамы». Еще более неприятным казалось лицемерие матери, которая по доброй воле поставила ее в столь компрометирующее положение, хотя всегда неукоснительно соблюдала приличия. Но несмотря на внутреннее противление и ненависть к матери, которая теперь пылала в ней ярким пламенем, Диана ничего не изменила в своей жизни. Она продолжала «дружить» с Муром, не разрывая с ним отношения и, видимо, оправдывая себя тем, что делает это ради победы в войне. Хотя Мур казался ей отталкивающим, его вечеринки были лучшими в Лондоне и особенно нравились офицерам на побывке. Диана вспоминала, что большинству молодых людей ее поколения казалось, будто они «кружатся в тарантелле», испытывая потребность в непрерывном движении, так как только это помогало забыть об ужасах войны. Вечеринки Мура раз за разом давали им возможность забыться; недаром их прозвали «балами смерти».

Друзья Дианы отвлекались от действительности с помощью танцев и алкоголя, но ей оказалось этого мало, и она стала прибегать к другим средствам. Когда стресс от работы в госпитале и утомление от вечеринок достигли предела, она начала успокаивать нервы дозой «старого доброго хлорчика» (хлороформа), свободно продававшегося в любой аптеке, или уколом морфина. Тогда это было в порядке вещей. Гашиш и новый импортный наркотик кокаин ассоциировались с преступностью и богемой, но морфин считался обычным лекарством. Бумажные пакетики с морфином рекламировали как лучший подарок солдатам на фронте, а те, кто остался в тылу, применяли морфин как лекарство от всех болезней – бессонницы, тревоги и любого физического недомогания.

Диане нравился блаженный покой, наступавший после укола, и ощущение «полной самодостаточности… как у китайцев или Господа до сотворения мира… когда хаос Его вполне устраивал и не беспокоил». Весной 1916 года ее ближайшего друга Рэймонда Асквита должны были перевести из тренировочного лагеря на фронт, и потребность Дианы в «блаженном покое» лишь возросла.

Рэймонд был старше Дианы на четырнадцать лет и являлся бесспорным лидером в их компании. «Он был всеобщим любимчиком», – признавалась она. Красивый, романтичный, умный, он не годился ей в женихи в силу большой разницы в возрасте, но с нежностью относился к взрослой не по годам девочке-подростку, с обожанием вторившей каждому его слову. Хотя в 1907 году он женился на сестре Эдварда Хорнера Кэтрин, их с Дианой дружба лишь окрепла. В его присутствии Диана могла быть собой, и нет ничего удивительного, что с возрастом близкая дружба переросла во что-то вроде любви.

Их отношения оставались целомудренными, так как ни Рэймонд, ни Диана никогда не осмелились бы навредить Кэтрин, но война все перевернула с ног на голову, и владеть собой становилось все сложнее. Когда стало ясно, что Рэймонд едет на фронт, Диана отправилась в его тренировочный лагерь в Фолкстоне. Ее не заботило, что подумают люди. Объятия Мура были ей ненавистны, она жаждала прикосновений Рэймонда. Они встретились в местной гостинице, и между ними явно что-то произошло, так как после он написал: «Твоя сияющая красота и милые ласки прошлой ночи озарили неугасимым светом даже эту грязную убогую ночлежку». Ответ Дианы был столь же пылким: «Мне так понравились два твоих последних письма, в которых ты умолял о встрече, и я мечтала, чтобы ты призвал меня снова, – а теперь я полностью тебе принадлежу». Впрочем, любовниками они не стали, и о каких бы «милых ласках» не шла речь, между ними не было интимной связи. Диана продолжала думать, что ничем не навредила его жене. Напротив, она считала, что любовь к Рэймонду сблизила их с Кэтрин, и в ночь, когда Рэймонда наконец перевели во Францию, они вместе в отчаянии укололись морфином.

Тайные чувства Дианы не мешали ей в открытую флиртовать с другими мужчинами. Ее постоянно видели в мужской компании; флирт был способом отвлечься, замаскировать истинные эмоции; более того, он являлся своего рода культурным феноменом военного времени. Диана считала, что «забота» о друзьях-офицерах на побывке – почетное дело; она позволяла юношам вроде Патрика Шоу-Стюарта себя целовать и выслушивала их признания в любви, делая вид, что у них есть будущее.

Тогда так поступали все. Среди представителей всех социальных классов в период с 1914 по 1918 год наблюдался всплеск внебрачной сексуальной активности: солдаты на побывке нуждались в физической ласке, а многие женщины были готовы ее предоставить. Иногда эти связи заканчивались поспешной женитьбой, иногда – нежеланными беременностями. Тогда никто еще толком не умел пользоваться контрацептивами, да их, можно сказать, и не было: толстые резиновые презервативы для мужчин и токсичные спринцевания для женщин не в счет. В одной лишь Британии в эти годы число незаконнорожденных выросло на 30 процентов.

Но Диана, как и прежде, была осторожна. Она презирала ханжество матери в вопросах секса, но не решалась рискнуть девственностью даже ради обреченного на смерть офицера. Она надеялась сохранить эту ценность до брачной ночи и в моменты искренности признавала, что у нее редко возникало искушение ею поступиться. Она любила чувственные наслаждения – танцы, кутеж, красивую одежду; ей нравилось дразнить и соблазнять, но секс все еще вызывал у нее внутреннее отторжение и казался чем-то слишком серьезным и грязным. Даже если мужчина нравился ей так сильно, что она допускала его в свою спальню в доме на Арлингтон-стрит в отсутствие герцогини, она никогда не позволяла ему заходить слишком далеко.

Патрик Шоу-Стюарт был самым настойчивым из ее кавалеров и умолял Диану переспать с ним, даже если позже она не согласится выйти за него замуж. Но больше всего уступок было сделано Даффу Куперу. Он был всегда под рукой: работал на государственной должности в Министерстве иностранных дел и имел иммунитет от призыва. Он казался Диане очень привлекательным, но почему – она сама не понимала. Он не был красив, как Рэймонд, у него была слишком большая голова, маленькие стопы и ладони, и он всегда смотрел себе под ноги, что придавало ему меланхоличный вид. В незнакомой компании он, пожалуй, даже производил впечатление тихони и нелюдима. Но среди близких друзей, особенно женщин, Дафф оживал, становился пылким и остроумным; в нем пробуждалось обаяние, оказывавшее на всех опасное действие.

Дафф обожал женщин и хорошо их понимал, так как был очень близок с матерью и сестрой. Он также гордился своими сексуальными похождениями и способностью одновременно крутить интрижки с девицей из кордебалета, титулованной дамой и женой известного художника. Но он давно твердил, что его идеалом была Диана, и еще до войны писал ей шутливые сентиментальные письма, в которых называл себя ее верным трубадуром: «Что до того, смогу ли я полюбить вас больше всех на свете – боюсь, это будет слишком просто. Я даже боюсь, что, если это случится, вы окажетесь жестоки и не смилуетесь надо мной».

Двадцать третьего июня 1914 года Диана получила от него очередное оригинальное послание, которое заканчивалось прощанием, оказавшимся, увы, пророческим, хотя тогда Дафф об этом не догадывался: «До встречи, дорогая, – надеюсь, все, кого ты любишь больше меня, очень скоро умрут».

Смерть всех, кого Диана «любила больше», действительно не заставила себя ждать: ребята, с которыми она танцевала и флиртовала до войны, один за другим погибали на фронте или получали тяжелые ранения. Дафф всегда был рядом и утешал ее, и вскоре она поняла, что не может без него обходиться. Он относился к ней с большой нежностью и в 1916 году написал: «Твое милое личико сегодня казалось таким грустным и осунувшимся… Мне захотелось остаться с тобой наедине и признаться, как сильно я тебя люблю». Он обнаружил, что пылкая страсть первых лет знакомства перерастает в более взрослую привязанность. В марте они вместе ходили в собор Святого Павла и Вестминстерское аббатство; позже Дафф написал в дневнике, что Диана открыла его воображению «многое, чего он раньше не замечал… Находиться рядом с Дианой – неописуемое удовольствие».

Диана по-прежнему тосковала по Рэймонду, но постепенно начала влюбляться и в Даффа. Ее очаровывали даже его дурные привычки. Он злоупотреблял спиртным, играл в азартные игры и был неисправимым бабником, но ей нравилось скандалить с ним из-за этих его недостатков: после подобных ссор она испытывала приятное облегчение. Иногда ее тревожило, что ей не хватает пылкости, что она неспособна на глубокие чувства. Даже в моменты самых ожесточенных перепалок с матерью она редко кричала и хлопала дверью. Но когда они ссорились с Даффом, ее эмоции вырывались наружу бушующим чистым потоком, и это приносило ей удовлетворение; во время одной такой ссоры в 1915 году она даже ударила его и рассекла ему губу.