Читать книгу: «Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х», страница 2

Глава первая
Диана

Через два месяца после вступления Британии в войну с Германией леди Диана Мэннерс, вызвавшаяся служить медсестрой в больнице имени Гая, ехала к месту назначения в автомобиле с шофером. От ее дома в Мейфэре до больницы было всего четыре мили, но Диана понимала, что для ее матери, которая сидела в машине рядом с ней, эта поездка – все равно что путешествие в дикие степи.

В ходе долгих слезных скандалов Диана пыталась убедить мать, что не ей одной пришла в голову лихая мысль записаться в добровольческий медсестринский отряд. Тысячи женщин в данный момент стояли в очередях, желая послужить своей стране; среди них были подруги Дианы и те, кто вызвался заниматься гораздо более трудным делом – водить машины скорой помощи, работать на оборонных заводах или отправиться медсестрой на фронт.

Но, представляя, как дочь будет работать в бесплатной лондонской больнице, заваривать чай и мыть пациентов, герцогиня Ратленд ужасалась не меньше, чем если бы Диана добровольно вышла на панель. «Роллс-ройс» миновал Саутуоркский мост и начал медленно пробираться по грязным мощеным улицам. В нос герцогине ударил запах из доков и вонь гниющего мусора; она с ужасом взирала на толпы народа и повсюду находила подтверждение своим худшим страхам. Много лет спустя Диана по-прежнему помнила все подробности этой неловкой молчаливой поездки: грязные капли на ветровом стекле, потрясенное лицо матери и внутреннее содрогание, которое она ощутила, когда они остановились у мрачного серого фасада больницы.

Их взглядам открылось неприветливое зрелище. По широкому двору, склонив головы под порывами ветра, спешила стайка медсестер; юбки хлопали на ветру. Дверь открыла пожилая экономка с унылым, как этот серый фасад, лицом и молча проводила Диану в комнату наверху, где ей предстояло жить. В бедно обставленном помещении не было зеркала в полный рост – еще бы, такая роскошь, – но стоило Диане переодеться в форму медсестры, как по одному лишь взгляду матери она догадалась, что выглядит ужасно, по крайней мере, в глазах герцогини.

При виде материнских страданий она чувствовала себя виноватой, но вместе с тем испытывала радостное волнение. Накрахмаленный воротничок ее форменного платья в сиренево-белую полоску болезненно врезался в кожу, прикосновение грубого казенного хлопка казалось неприятным после привычных шелка и шифона, но эти неудобства несли с собой ощущение перемен. Диана завязала шнурки и затянула поясок, осознавая, что впервые за двадцать два года берет контроль над своей жизнью в собственные руки.

Не считая смерти старшего брата Хэддона, случившейся, когда ей было два года, и мучительной болезни в десять лет, когда она была прикована к постели, страдая редкой формой мышечной атрофии (вероятно, бульбарным параличом, также известным как болезнь Эрба), детство Дианы было безоблачным – семейные праздники, каникулы на море, слуги. Однако то была жизнь, полная не только привилегий, но и ограничений. Семья предъявляла к ней определенные ожидания: она должна была выйти замуж за богатого аристократа и к моменту замужества иметь безупречную репутацию; даже после того, как Диана стала считать себя взрослой, родители контролировали каждый ее шаг. Ей не разрешалось ночевать вне дома, только гостить у нескольких одобренных семьей подруг; нельзя было ходить одной по улице и обедать с мужчинами. Она придумывала сотни способов избавиться от компаньонок и умела тайно проворачивать определенного рода дела, но вскоре обман ей опостылел. Она считала его унизительным.

Жизнь при больнице сулила быть очень тяжелой: долгие дни монотонного физического труда и десятки мелких ограничений. Но Диана видела в них спасение. Ей не только впервые предстояло жить вдали от дома; теперь она могла проводить свободные часы, делая что вздумается и встречаясь с людьми по своему выбору.

Эта жажда независимости привела в ряды волонтерской сестринской службы ¹⁵ более 46 тысяч британок и миллионы женщин по всему миру. Вступив в войну, европейские державы, сами того не осознавая, дали женщинам роковую клятву, посулив им свободу. Американская журналистка Мэйбл Поттер Дэггетт заявила: «Пусть запишут в веках: 4 августа 1914 года двери кукольного домика наконец распахнулись». И хотя ее заявление было слишком поспешным и чересчур оптимистичным, этот день принес многим большие надежды и ожидания.

Огромный интерес женщин к волонтерскому сестринскому отряду привлек внимание прессы; в колонках светской хроники стали регулярно публиковать истории и фотографии самых богатых и красивых медсестер. Диана появлялась на страницах газет чаще других. В глазах общественности она была почти что принцессой, ведь принадлежала к богатейшему и старейшему британскому роду (род Ратлендов восходит к 1525 году, а Кроуфордов – девичья фамилия матери Дианы – к 1398-му). Когда отец Дианы сэр Генри Мэннерс унаследовал герцогский титул в 1906 году, к нему перешли не только тысячи акров земли, но также загородные дома, фермы, угольные шахты и несколько десятков деревень.

Мысль, что Диана фактически отказалась от жизни во дворце, чтобы выхаживать бедных и раненых, пришлась британцам очень по вкусу; сохранилось множество ее трогательных размытых фотографий военного времени. Дэвид Уорк Гриффит снял ее в пропагандистском фильме 1918 года «Сердца мира», потому что, по его словам, она была «самой обожаемой англичанкой». В военной версии популярной сатирической песенки «Берти из Берлингтона» ее увековечили словами: «Наемся бананов / я с леди Дианой: / кто ж знал, что в больнице / есть светские львицы».

Светская жизнь Дианы представляла для публики не меньший интерес, чем ее аристократическое происхождение. С ее первого выхода в свет в 1910 году женские журналы вроде «Леди» и колонки светской хроники писали обо всех званых ужинах, которые она посещала, обо всех ночных клубах, куда она захаживала, и в подробностях описывали ее наряды и остроумные реплики. Ее известность не ограничивалась Лондоном: «Абердинский журнал» доверительно сообщал своим читателям, что «ни один маскарад не считался состоявшимся, если на нем не побывала леди Диана», а «Нью-Йорк Американ» называл ее «украшением всякого интеллектуального и богемного общества».

Своей оригинальностью, умом и красотой Диана превзошла все самые смелые материнские надежды. Ее мать Вайолет внешне придерживалась социальных норм, но на деле обладала творческой, почти богемной натурой и передала ее дочерям. Именно Вайолет была отчасти виновата в том, что в 1914 году Диана решила бросить вызов уготованной ей судьбе.

В юности Вайолет была изящной красавицей будто не от мира сего: бездонные темные глаза, бледно-рыжие волосы, нимбом окружавшие лицо. Она поддерживала приверженцев эстетического платья, презирала турнюры и рукава с буфами и носила наряды простого кроя, подражая свободе и спонтанности романтических героинь, дополняла их кружевными шарфами, трепетавшими на шее и запястьях, букетиками полевых цветов, прикрепленными к поясу, и наследной тиарой, надетой задом наперед на манер ободка, удерживающего копну ее рыжих волос. Она была умна и разбиралась в темах, которые ее интересовали. Вайолет была одной из ключевых фигур кружка интеллектуалов конца девятнадцатого века «Души» ¹⁶, рассуждала об искусстве и порицала ханжество викторианской эпохи. Особое восхищение вызывали ее любительские эксперименты, а несколько бюстов ее работы и портреты серебряным и графитовым карандашом выставлялись в лондонских галереях.

У нее сложилась репутация «другой»; ее, пожалуй, даже считали бунтаркой. Выполняя обязанности супруги герцога, Вайолет явно предпочитала камерные ужины с небольшим количеством гостей пышным приемам и придворным балам. Водила тесную дружбу с актерами, что не порицалось, но считалось необычным, – среди ее друзей были сэр Герберт Бирбом Три и его жена Мод. Даже в начале двадцатого века подобное поведение являлось странным для герцогини. Каких бы высот ни достигли Три в своей профессии, они по-прежнему оставались людьми театра и общались со скандальным Оскаром Уайльдом. Лондонские соседи Мэннерсов по Арлингтон-стрит лорд и леди Солсбери явно опасались дурного морального влияния и запретили своим детям ходить к Мэннерсам, так как у них можно было встретить «иностранных актрис и всякий подобный сброд».

Вызывали недоумение и воспитательные методы Вайолет. Она регулярно водила дочерей в лондонские театры и с малых лет поощряла в них независимость. В семье было три дочери – Марджори, Вайолет (Летти) и младшая Диана. Диана родилась в августе 1892 года и в детстве была невзрачной, но вызывала всеобщий интерес своим неуемным воображением. Она мнила себя «некромантом» и заставила свою комнату цветными бутылочками с «радужным осадком, оставшимся от экспериментов по изготовлению эликсиров». Поскольку ее мать любила «красоту во всем», она поощряла ее фантазии. Гувернанткам Дианы и ее сестер (их брата Джона отправили в школу-интернат) велели не уделять особого внимания «рутинным» предметам вроде математики и географии и сосредоточиться на поэзии, пении, вышивании и рисовании.

Историю тоже преподавали подробно, особенно семейную; с детства воображение Дианы будоражили рассказы о славных предках и благородное великолепие замка Бельвуар – родового поместья Ратлендов. Ребенком она играла среди зубчатых башенок и в лабиринтах коридоров, под сводами залов, увешанных гобеленами и полотнами голландских мастеров ¹⁷. Она росла в царстве избранных; вековые привилегии защищали ее от реального мира. Несмотря на влияние Вайолет – ее романтическую спонтанность, любительские спектакли, которые она организовывала, и друзей из актерской среды, – Диана с сестрами осознавали свою принадлежность к «особой породе» и ощущали как блеск своего положения, так и его давление.

К четырнадцати годам Диана стала миловидной бойкой девушкой с чистой бледной кожей и голубыми глазами; все указывало на то, что она будет красавицей. Тем летом ее пригласили отдохнуть в Норфолке с четой Бирбом Три и их тремя дочерями; к ее восторгу, в той же деревушке остановилась компания студентов Оксфорда. Мод и Герберт не отличались строгостью и разрешали девушкам ходить с ребятами на ужины и пикники. Целых три недели Диана наслаждалась обществом умных и симпатичных юношей. Они играли в игры, устраивали викторины и флиртовали; Диана «отчаянно рисовалась», тайком сбежала в аптеку, купила перекись и покрасила волосы в серебристо-платиновый цвет. Хотя в усердных попытках произвести впечатление она готова была чуть ли не «жонглировать тарелками», она понимала, что нашла свой круг.

После каникул она написала одному из мальчиков: «Как божественно мы отдохнули в Бранкастере! Уезжая, я чуть не плакала. Ради всего святого, давайте встретимся снова… За друзей надо крепко держаться и не дать дружбе угаснуть». Они стали переписываться, встречаться у общих знакомых, и Диана, которая всегда была горячо привязана к семье и дому, радовалась, что у нее появились собственные друзья. «Я хотела сначала быть любимой, а потом уже умной», – вспоминала она; и чтобы не ударить в грязь лицом перед «своими мальчиками», стала умолять мать нанять ей учителя по древнегреческому и музыке ¹⁸, а оставаясь в комнате одна, репетировала перед зеркалом кокетливые остроты.

Движимая тщеславием и надеждой, она быстро взрослела. В ее знаниях зияли ужасающие пробелы (о том, как появляются дети, ей рассказала Айрис Три, которая была на четыре года ее младше). И вместе с тем в ее голове рождались стихи и идеи, она была полна впечатлений и порой вела себя слишком дерзко. Однажды после ужина они с друзьями матери играли в загадки; один из гостей слишком долго думал над ответом, Диана потеряла терпение и воскликнула: «Пораскиньте мозгами, мистер Бальфур, пораскиньте мозгами!» Она, пятнадцатилетняя девочка, сказала это бывшему премьер-министру.

На загородном приеме Диана познакомилась с Витой Сэквилл-Уэст, которая была немного ее старше, и прониклась жгучей завистью к ее литературному дару. «Аристократка, страшно богатая, пишет стихи на французском с такой же легкостью, с какой я лежу на диване», – писала Диана. Понимая, что у нее самой нет ярко проявленных талантов, Диана решила развивать чувство стиля. Она покрасила стены своей комнаты в замке Бельвуар в черный цвет, чтобы те контрастировали с малиновым покрывалом; красиво расставила свечи, картины религиозного содержания и букеты из засушенных цветов и перешила свои наряды. В 1907 году в моду вошло все греческое, и Диана, естественно, экспериментировала с сандалиями и драпировками, а в волосах носила заколку в виде серебряного полумесяца. Ей не нравилась форма ее босых стоп, и она подолгу тянула себя за указательный палец ноги, надеясь удлинить его до «греческого» стандарта. Ее новой библией стал французский журнал «Л’арт ет ла Мод», на который подписались ее сестры; его страницы украшали авангардные модели Поля Пуаре и Мариано Фортуни.

Она внимательно изучала фотографии томных моделей, чьи свободные от корсетов фигуры были задрапированы в шелка и прозрачные платья, и жаждала во всем на них походить. Разглядывая костюмы Пуаре и Фортуни с их легким восточным колоритом, любуясь мерцающими цветами, напоминавшими блеск драгоценных камней, она будто смотрела драматический спектакль и испытывала те же эмоции, что в театре. Для большинства британок ее возраста образцом для подражания по-прежнему являлась «гибсоновская девушка» – юная, с округлыми формами, высокой прической и утянутой талией, подчеркивающей пышную грудь. Но Диана решила, что ее «взрослый» стиль будет куда более авангардным.

Примерно в это время в гости к ее матери приезжали драматург Анри Бернштейн с принцессой Мюра. Принцесса и ее рассказы об утонченном французском обществе очаровали Диану; они «совершенно отличались от всего, к чему мы привыкли». Еще сильнее впечатлил Диану гардероб принцессы. Та разрешила ей изучить свои платья от Фортуни из ярких мерцающих шелков с мелкой плиссировкой, которые переливались при малейшем касании. Но больше всего Диане понравилась туника от Пуаре, и она решила сшить такую же. Модель была довольно простой даже для такой неопытной швеи и вышла настолько удачной, что Диана изготовила еще несколько и продала подругам, украсив каждое платье разными ленточками, шнуром или мехом. Предприятие оказалось доходным, а заработанные деньги Диана отложила: дети Мэннерсов хоть и являлись наследниками огромного состояния, карманных средств не получали.

Диана продолжала расширять свой гардероб и придумывать одежду, которую считала образцом стиля, хотя со стороны та порой казалась чересчур эксцентричной и экспериментальной. Но, работая над своим образом, она внезапно осознала, что стесняется своей фигуры и находит в ней множество изъянов. Новые струящиеся силуэты европейских дизайнеров освободили женщину от корсета, но так подчеркивали фигуру, что стали причиной установления новой тирании. Появилась мода на похудение и голодные диеты; глядя на себя в зеркало, Диана приходила в отчаяние при виде «круглого, белого, вялого, ленивого и в целом… неаппетитного бланманже», открывавшегося ее взгляду.

В эдвардианской Британии росла популярность любительского спорта. Входили в моду катание на велосипеде, гольф, теннис и плавание. Увлечение спортом отвечало стремительному духу нового века, но Диана прописала себе слишком строгий режим самосовершенствования. Она подолгу бегала по территории Бельвуара, до упаду танцевала под граммофон – драгоценный подарок оперной певицы дамы Нелли Мелба – и боксировала со старой боксерской грушей. Годом позже она открыла для себя новое, более творческое занятие – танцы. Лондон в то время был одержим Айседорой Дункан, радикальной американской балериной, прославившейся своими танцами босиком и без корсета и свободной выразительной красотой движений. Влияние Дункан ощущалось в моде, театре, в стремлении женщин к эмансипации. В 1908 году Вайолет повела Диану на выступление одной из многочисленных подражательниц Дункан – Мод Аллан.

Это был странный выбор для совместного выхода в свет матери и дочери, учитывая репутацию Аллан, ее прошлое – она была моделью и демонстрировала нижнее белье – и ее книгу, пособие по сексу, в котором рассказывалось о многочисленных любовниках обоих полов. Сольный танец, который она исполняла в Лондоне – «Видение Саломеи», – был пронизан откровенным эротизмом. Одетая в прозрачную юбку-панталоны и украшенный жемчугом лиф, Аллан чувственно изображала обольстительницу Саломею. «Ничего более шокирующего на лондонской сцене вы еще не видели, – гласили рекламные листовки, которые распространял театр “Палас”, обещая зрителям необузданную страсть. – Ее глаза горят желанием… и извращенным порочным огнем; ее пламенный рот пышет жаром, а тело извивается, как серебристая змея, готовая схватить добычу».

Самой «извращенной» казалась зрителям кульминационная сцена, в которой Аллан забавлялась с отрубленной головой Иоанна Крестителя, медленно и страстно целуя ее в губы. Некоторые считали Аллан всего лишь артисткой бурлеска с претензиями на высокое искусство, но другим она представлялась мощной культурной силой. Последняя в длинном ряду исполнительниц роли Саломеи – в пьесе Оскара Уайльда и опере Рихарда Штрауса, поставленной на ее основе, – она стала символом порочной красоты и аморального бунта против викторианского ханжества. Она с упоительной дерзостью воплотила дремавшую сексуальность тысяч своих поклонниц.

В эдвардианской Британии – по крайней мере, в мире, где обитала Диана, – женскую сексуальность не принято было выставлять напоказ. Теории Хэвлока Эллиса ¹⁹ еще не обрели всеобщую известность; Мэри Стоупс еще не написала свои откровения о любви и оргазме. Даже если кто-то разделял свободолюбивые нравы Аллан или догадывался, что их разделяет, заявить об этом во всеуслышание было практически невозможно. Лесбиянство чисто технически считалось законным (королева Виктория не верила, что женщины могут состоять в любовной связи, поэтому не утвердила законопроект о криминализации женской гомосексуальности), однако публично признаваться в своих сексуальных предпочтениях было не просто проблематично, а даже опасно.

Саломея в исполнении Мод Аллан – женщина, осмеливающаяся заявить о своих желаниях, – стала своего рода тайным шифром, объединившим женщин. Те устраивали частные вечеринки, наряжались Саломеей и танцевали, имитируя ее чувственный стиль (нередко это происходило в сопровождении мужского оркестра, но музыканты деликатно прятались за пальмами в кадках). Когда один американский репортер заметил, что Аллан породила в Лондоне опасную моду на «богемный образ жизни и танцы», внимательные читатели уловили сексуальный подтекст: поговаривали, что любовницей Аллан была жена премьер-министра Марго Асквит. Через десять лет радикальный правый политик Ноэль Пембертон Биллинг затеял крестовый поход по выявлению дегенератов и непатриотичных элементов среди британской аристократии и обвинил Аллан в привитии британкам «культа клитора».

Герцогиня Ратленд ни в коем случае не принадлежала к этому культу и не желала даже о нем слышать. Она чуралась всего, что считала вульгарным; заподозрив старшую дочь Марджори в использовании косметики (до войны макияж все еще считался предосудительным), Вайолет не смогла даже заставить себя произнести слово «румяна» и лишь вопросительно коснулась пальцем щеки дочери. Но в искусстве она видела только красоту и не препятствовала Диане, когда та захотела снова посетить выступление Аллан: ей казалось, что дочь вдохновляется впечатляющей грацией танцовщицы.

Диана и в самом деле вдохновилась и на следующий год записалась в балетную школу на курс русского народного танца и классического балета ²⁰. От непривычных физических нагрузок болели ноги и пальцы, но ей нравилось, каким подвижным стало ее тело, а больше всего радовала приобретенная стройность. К 1911 году она стала настолько уверена в себе, что согласилась позировать полураздетой своему брату Джону, увлекавшемуся любительской фотографией. Она сидела спиной к камере, но ее лицо отражалось в зеркале, и все видели, что перед ними Диана Мэннерс – стройная, элегантная и вызывающе самоуверенная.

Ее программа самосовершенствования принесла плоды: тело обрело нужную форму. Но гораздо сложнее оказалось придать нужную форму миру, который ее окружал. К семнадцати годам ее стало необычайно раздражать, что все считали ее ребенком: ей нельзя было делать высокую прическу, ходить на танцы и видеться с друзьями без сложной схемы с привлечением родителей и гувернанток. Ее оксфордские друзья закончили университет и начинали взрослую жизнь, а Диана, мечтая к ним присоединиться, вновь и вновь писала в дневнике: «Остался всего год, и я буду свободна – свободна – СВОБОДНА».

Но «свобода» не оправдала ее надежд. Сезон 1910 года прошел на редкость уныло: из-за траура по королю Эдуарду VII отменили придворные развлечения, в том числе бал дебютанток ²¹. А самое сильное разочарование принесли люди, в компании которых Диана вынуждена была провести очень долгое и скучное лето.

Большинство ее ровесниц-дебютанток оказались застенчивыми неуклюжими девушками, «не знавшими пудры… одетыми настолько безвкусно, что без слез не взглянешь, с лохматыми бесформенными волосами, заколотыми кривыми гребнями». Юноши, которым их представляли как потенциальных будущих жен, казались столь же неуклюжими и пресными. У Дианы сложился свой идеал мужчины в ходе общения с ребятами из оксфордской компании: Аланом Парсонсом, Рэймондом Асквитом, Патриком Шоу-Стюартом. Все они были умны, остроумны, читали стихи. Гвардейцы, виконты и графы, с которыми она танцевала тем летом, не шли с ними ни в какое сравнение.

Следующее лето оказалось намного более интересным: в июне в Лондон приехал с гастролями «Русский балет» Дягилева. Диану заворожила сложная хореография и волнующая музыка «Шахерезады» и ослепительная яркость декораций Леона Бакста. Наконец она очутилась в мире, напоминавшем яркие картины, нарисованные ее воображением. А когда в 1912 году послушала русскую оперу, в которой солировал великолепный Федор Шаляпин, «будто все кометы разом пронеслись по незнакомому небу, а звезды пустились в пляс».

Тем же летом Диана открыла для себя театр другого рода. Они с матерью ездили в Венецию и познакомились с баснословно богатой эксцентричной маркизой Луизой Казати. Та жила в необычном одноэтажном палаццо ²² на Гранд-канале в окружении мрачного заросшего сада со зверинцем. Но куда больше ее жилища Диану поразили ее экстравагантные приемы.

Когда их с герцогиней впервые пригласили на прием в палаццо, за ними отправили одну из личных гондол Казати. По прибытии их встретила пара почти обнаженных рабов; один подливал масло в жаровню, и приветственный огонь взлетал в ночное небо; второй бил в огромный гонг. Казати, похожая на ожившую Медузу Горгону – лицо напоминало бледную напудренную маску, огненные кудри, крашеные хной, – ждала на террасе палаццо. Она стояла в громадном вазоне с туберозами, застыв в грациозной позе, как мраморная статуя, и молча протягивала каждому из пришедших бледный цветок.

После предсказуемого регламента английских балов этот декадентский спектакль показался Диане волшебством. Вот чего ей не хватало, когда она пила фруктовый пунш и танцевала кадрили в прошлом сезоне! Впрочем, и Лондон вскоре начал оправдывать ее ожидания. В городе назревали перемены, повсюду витал дух космополитизма – первая выставка постимпрессионистов, радикальные теории Зигмунда Фрейда, открытие новых ночных клубов. Последние интересовали Диану больше всего.

Клуб «Пещера золотого тельца», расположившийся в маленьком подвале близ Риджент-стрит, открылся в 1912 году и стал окошком в современный мир. Его стены украшали росписи, вдохновленные балетами Дягилева, а на сцене выступал негритянский оркестр – настоящая американская экзотика. Зал оглашали визгливые трубы Сент-Луиса, плачущие струны южных плантаций и печальное эхо блюза. Здесь подавали коктейли «Розовая леди», а женщинам позволялось не только пить спиртное, но и красить губы помадой, играть в азартные игры и курить. Диана оказалась в своей стихии. Ей приходилось подкупать компаньонку или избавляться от нее хитростью, но, очутившись в прокуренном темном зале, она ощущала себя свободной. На танцполе ночного клуба она забывала обо всем, отплясывая терки-трот – «индюшачий танец» – или «медведя гризли» – под регтайм, ритм которого словно дергал ее за невидимые ниточки, заставляя бедра покачиваться, а щеки краснеть. В этом сезоне юбки стали короче и колыхались в нескольких дюймах над полом; танцуя, Диана с гордостью отмечала, как хороши ее обтянутые шелковыми чулками тонкие лодыжки.

Она также гордилась, что недавно начала курить, хотя, как и многих женщин, в курении ее привлекал не эффект никотина, а элегантный мундштук – аксессуар, придуманный, чтобы крупинки табака не попадали на накрашенные губы, а на самом деле используемый для флирта, как и веер. Ближе к утру, когда небо уже светлело, а Диана ехала домой в такси с одним из своих воздыхателей, водителю иногда велели выбирать более долгий путь, а Диана позволяла поклоннику себя поцеловать – разумеется, не выходя за рамки благопристойности.

Если бы Вайолет узнала об этих компрометирующих занятиях дочери, она пришла бы в ужас, но Диана, собственно, этого и добивалась. Она хотела быть оригинальной, и это желание никак не укладывалось в материнские стандарты; она стремилась быть дерзкой, порочной и непохожей на других. «В годы накануне Первой мировой войны все казалось новым, все несло на себе яркий отпечаток Пуаре и Бакста; викторианская эпоха наконец закончилась, и мы ощущали небывалую свободу. Мы чувствовали ее и упивались ей», – вспоминала она.

Улизнув от компаньонок, Диана не всегда шла танцевать в «Пещеру золотого тельца»: иногда она купалась по ночам в озере Серпентайн или Темзе, хотя это было противозаконно; иногда отправлялась в пабы в Лаймхаусских доках или каталась с парнями на мотоциклах. Она зачитывалась сочинениями Обри Бёрдслея, Бодлера, Оскара Уайльда и Макса Бирбома – с их подачи они с друзьями стали называть себя «Порочным кружком», и лишь отчасти в шутку. Они жаждали новых ощущений, впитывали крамольные идеи, вели себя цинично и богохульно. «Мы гордились тем, что не боимся говорить, что думаем, можем пить и не пьянеть, не стыдимся декадентства и пристрастия к азартным играм».

На самом деле члены «Порочного кружка» вели себя как расшалившиеся дети. Они придумывали салонные игры, например, «Вот это новость» – в этой игре надо было изображать знаменитых женщин, внезапно узнавших о смерти своих детей. Устраивали розыгрыши: Денис Энсон изображал эпилептические припадки, Морис Бэринг поджег себе волосы во время игры в фанты, Диана же вовсе рискнула вызвать всеобщее осуждение, явившись на официальный прием к герцогу Вестминстерскому в платье, увешанном фальшивыми медалями.

Эти маленькие акты неповиновения заставляли друзей упиваться своей отвагой и принесли им определенную скандальную известность. У нескольких членов «Порочного кружка» были весьма высокопоставленные родители, и пресса ими заинтересовалась, а наибольшее внимание привлекла леди Диана Мэннерс. И пусть внутри она все еще ощущала себя «бланманже» и считала, что ей далеко до ума и оригинальности друзей, стороннему взгляду она казалась блистательной. В зале, полном гостей, играющих в шарады или в «родословную» после ужина, Диана всегда притягивала взоры; она тащила всех танцевать под граммофон и сыпала забавными остротами.

У нее не было отбоя от приглашений, ведь если Диана присутствовала на вечеринке, веселье было обеспечено. Кроме того, она расцвела и стала настоящей красавицей, высокой и очень стройной, с классически овальным лицом и мечтательным, слегка рассеянным вследствие небольшой близорукости взглядом; но несмотря на романтичный вид, она отличалась чрезвычайной бойкостью и общительностью. Писательница Энид Багнольд вспоминает, как впервые увидела Диану; та спускалась по лестнице, окидывая зал «рассеянным взглядом голубых глаз», и Энид ощутила «шок наподобие электрического». Юным воздыхателям, которые писали ей любовные письма и выстраивались в очередь, чтобы с ней потанцевать, Диана казалась «богиней», «орхидеей среди примул». Более зрелые мужчины также становились жертвами ее чар. Одним из ее поклонников был легендарный американский финансист Джордж Гордон Мур; он утверждал, что по первому зову Дианы разведется с женой. Он осыпал ее «золотыми дарами» и подарил ей горностаевую шубу, гигантский сапфир, якобы принадлежавший Екатерине Великой, и даже ручную обезьянку Армиду с бриллиантовым пояском и цепочкой.

Диана наслаждалась подарками и славой. Когда Дафф Купер в шутку предложил ей выйти за него, она гордо ответила, что «слишком любит удовольствия, театр и веселую жизнь – никто не захочет видеть эти качества в жене». Ей также стали досаждать злые языки. Те, кто не поддавался ее магнетизму, называли ее пустой кокеткой и «охотницей за скальпами». В анонимных письмах ее обвиняли в развращении юношей.

На самом деле Диана вела себя куда целомудреннее многих своих ровесниц. В 1909 году вышел роман Герберта Уэллса «Анна-Вероника», в котором описывалась тенденция продвинутых девушек воспринимать девственность как досадную преграду на пути ко взрослой жизни. В том же 1909 году двадцатидвухлетняя Энид Багнольд позволила писателю Фрэнку Харрису себя соблазнить, и, по ее собственным словам, ощутила безумное облегчение. Художница Нина Хэмнетт хотела повесить памятную табличку на дом, в котором лишилась девственности. Диана была осторожнее, но и известнее этих женщин. В начале 1914 года она испытала на себе негативные последствия своего «дурного поведения», когда «Порочный кружок» впервые столкнулся со смертью. Разбился один из близких друзей «Кружка» Густав Хамель, шведский авиатор-любитель и автогонщик, летевший на частном самолете из Франции в Англию. А вскоре после этого Денис Энсон утонул в Темзе во время ночных купаний. Пресса обвинила в этих смертях «безумную молодежь», а главной подстрекательницей называли Диану.

Репортаж о похоронах Энсона появился в газетах с заголовком «Любовь Дианы», и по Лондону поползли слухи, что Денис и Густав погибли, соревнуясь за ее внимание. К горю Дианы добавился первый неприятный опыт социального остракизма. Ее имя исключили из списка участниц летнего Гвардейского бала; те, кто знал ее с самого детства, присоединились к всеобщему осуждению. Леди Десборо, мать ее друзей Джулиана и Билли Гренфеллов, на время отказалась принимать ее в своем доме, а Марго Асквит во всеуслышание называла ее бессердечной кокеткой.