Читать книгу: «Трупорот и прочие автобиографии», страница 5

– Тебе не уйти, – прошипел Мундт.

– Я и не собирался! – рявкнул Тони.

Август вытянул руку и нащупал гладкую древесину дверной коробки. «Думай о том, куда хочешь попасть», – говорил Тони. Он представил луг, зеленый холм за ним и желтый мыс за гребнем.

– Эй! – позвал он. – Я здесь. Папа! Идем!

Тони повторил то непонятное слово, и воздух опять озарило яркой вспышкой.

– Иди! – крикнул он. – Давай! Я следом!

Август шагнул в дверь и оглянулся. В тот самый миг, когда вокруг сомкнулась черная вода, он увидел, как отец со всей силы всаживает нож в живот Мундта. В тот же миг вампир наклонил голову, маска окончательно сливалась с плотью, превращаясь в черное лезвие, которое он вогнал в горло Тони, и отцовская кровь с шипением потекла по коже жуткой твари.

Крик Августа полетел вслед за ним сквозь дверь, на луг, куда он с размаху выскочил. Он обессиленно повалился на землю. С вершины холма к нему бросились двое полицейских. Пока один осматривал луг и деревья, другой опустился рядом на колени.

– Август, это вы звонили насчет отца? – спросил он. – Где он?

Крики из башни больше не доносились. Он знал, что если обернется, то не увидит ее.

– Его здесь нет, – ответил он. – Моего отца больше нет.

Трупорот

1

В июле девяносто четвертого, спустя год после смерти отца, мы с матерью и младшей сестрой поехали в Шотландию, в город Гринок, откуда почти тридцать лет назад родители эмигрировали в Штаты. Мать c Маккензи полетели первыми, решив провести там месяц; я же присоединился к ним позднее, через две недели. Жили мы у бабушки по отцу. У нее был домик на вершине холма, и из окон спальни на втором этаже открывался прекрасный вид на реку Клайд, благодаря которой здешние места считались центром британского судостроения. На дальнем берегу, в трех километрах от нас, высились зеленые холмы Троссаки: длинные и покатые, все в шрамах от геологических процессов.

Я прилетел на день позже, чем рассчитывал, потому что самолет оказался неисправен. Поломку обнаружили уже после того, как пассажиры загрузились на борт. Капитан сообщил, что вылет откладывается, и сидевшая впереди меня женщина запричитала:

– Боже мой, боже мой, неспроста мне приснился тот сон! Мы разобьемся! Самолет упадет! Мы не взлетим!

К счастью для нее и, возможно, для всех нас, пассажиров сняли с рейса и отвезли в отель.

Большую часть ночи я пытался дозвониться до родственников и знакомых, чтобы те связались с моими родными по ту сторону Атлантики и сообщили, что не надо встречать меня в аэропорту. Ничего не вышло, и до самого утра я беспокойно проворочался в постели, боясь проспать и опоздать на автобус до терминала.

Не знаю, почему я согласился взять отпуск и поехать вместе с родными. Быть может, тем самым я хотел унять тоску по отцу; заполнить брешь, которую его смерть оставила в моей жизни; побывать в городе, где он родился и вырос; провести время с его родными – словно места и родная кровь помогли бы залечить края рваной раны. Однако с самого начала я понимал, что ничего не выйдет.

2

Под утро я задремал, и мне приснился нехороший сон. В нем я увидел отца: тот сидел с незнакомыми мужчинами внутри фургона, ехавшего по тесной улочке, пролегавшей между высокими кирпичными стенами, черными от времени, над которыми качались макушки деревьев. Отец выглядел моложе своих лет: еще крепкий, хоть и с лысиной на макушке. Как и спутники, он был одет в джинсы и куртку. В мою сторону он не смотрел, но отчего-то возникло чувство, что о моем присутствии ему известно. Казалось, он вот-вот повернется и что-нибудь скажет. Но отец молчал.

3

Несмотря на тревоги, проснулся я вовремя и долетел до Шотландии без происшествий. В Глазго меня встретили мама с сестрой и один из двоюродных братьев. Накануне они позвонили в аэропорт и узнали о задержке рейса. Дорога до бабушкиного дома не заняла много времени, но после бессонной ночи в гостинице я чувствовал себя разбитым (в самолете подремать не удалось, поскольку я немного боюсь летать). Я изо всех сил старался держать глаза открытыми, и все же веки словно налились свинцом. Мельком я замечал кирпичные здания вокруг нас, множество автомобилей на дороге и голубую полоску реки справа.

Прибыв на место, я нашел в себе силы поздороваться с бабушкой, с тетушкой, с прочими двоюродными братьями, но вскоре сдался и отправился в спальню, заверив всех, что просто устал и мне нужно вздремнуть. Там я благополучно проспал до следующего утра.

4

Посреди ночи мне приснилось, что я стою возле окна и смотрю на Клайд. Была ночь, но небо излучало тусклый серебристо-белый свет, и я видел, что река пересохла. Ее русло превратилось в широкую илистую траншею, с обеих сторон окаймленную скалами, затянутыми водорослями. Из грязи повсюду торчали валуны. На иле среди камней валялись сотни, тысячи рыб; их длинные серебристые тела поблескивали в лунном свете. Большей частью они были мертвы, хотя некоторые еще трепыхались.

Вдоль русла, вниз по течению, к океану шагала длинная вереница людей. Мужчины, женщины, старики, дети; высокие, низкие, толстые, худые – более разношерстной толпы нельзя и представить. Одеты они тоже были по-всякому: кто-то в джинсах и футболке, кто-то в пижаме, кто-то в костюме, кто-то в больничном халате, кто-то в униформе, кто-то и вовсе нагишом. Объединяло всех одно – босые ноги. Они шли прямо по грязи, та засасывала лодыжки, хлюпала вокруг голеней, ошметками липла к бедрам. Те, кто шагал ближе к берегу, спотыкались о камни и скользили по водорослям. Люди наступали на рыбу, отпихивали ее с дороги.

Было такое чувство, будто я не замечаю чего-то важного, что незримо присутствует рядом, вызывая неясную тревогу. Оно подстерегало за пределами видимости: огромное, древнее и пустое. Точнее, не пустое, а голодное. Из толпы не доносилось ни звука, но в воздухе отчетливо разливался тихий звон вроде того, который слышишь, когда проводишь влажным пальцем по ободку винного бокала.

5

Следующим утром я спустился на кухню. Бабушка уже приготовила завтрак: яичницу с беконом, тушеные помидоры, тосты с маслом, апельсиновый сок и растворимый кофе. Она сказала матери с сестрой, что накормит меня сама: ей хотелось побыть со мной наедине. Мать с Маккензи уехали к тетке Бетти и ее мужу Стюарту, которые жили неподалеку.

Я не знал, чего ждет от меня бабушка. Мы не в первый раз приезжали к отцовским родителям в Шотландию, но не были особенно близки. С бабушкой по материнской линии мы общались чаще – она навещала нас в Америке (хоть я и был совсем маленьким и плохо помню ее визиты). С этой же бабушкой последний раз я говорил после смерти отца, когда старался утешить ее по телефону, уверяя, что он теперь не мучается и наконец избавился от боли, а она то и дело повторяла: «Такое чувство, что это сынок со мной разговаривает».

И вот она села рядом за кухонный стол и попросила:

– Расскажи-ка мне о своем отце, мальчик.

Я не знал, с чего начать. Просьба, в общем-то, была ожидаема. Мой отец у родителей считался любимчиком; как сказал один из его братьев – «маменькин сынок, только в хорошем смысле слова». Мы с матерью, мои сестры и брат были в Шотландии всего несколько раз, а вот отец, работая в «Ай-Би-Эм», регулярно ездил в командировки и, если ему случалось побывать в Париже или Франкфурте, старался найти пару дней и заскочить к родным. Хоть он и жил на другом краю света, все равно поддерживал близкие отношения с родителями; тогда как для меня, брата и сестер они были практическими чужими людьми, которых мы знали лишь по рассказам, порой весьма отрывистым. Например, отец изредка упоминал, что той старой песне, которую он любил исполнять на домашних праздниках, его научил дедушка, или он рассказывал байку про то, что дед, работая на верфях, спорил с товарищами, не желая вступать в профсоюз. О матери он говорил еще реже, хотя мы знали, что он ее любит. В общем, неудивительно, что бабушка захотела расспросить о нем меня. Она логично предположила, что я испытываю к нему те же чувства.

Это было не совсем верно. Я любил его – неистово, всем сердцем, – но со временем к этой любви примешались и другие эмоции, которые я в свои двадцать пять лет не мог толком описать. Это был страх перед ним и его вспыльчивым характером: отец в любой момент мог разозлиться безо всякой на то причины. После нескольких инфарктов подряд боялся я и за его здоровье и постоянно думал, что он может умереть. Еще я злился, что он упрямо отстаивает свою точку зрения, перебивает во время споров и грозится меня выпороть, если я немедленно не заткнусь. Иногда за него становилось стыдно, поскольку он никогда не скрывал предрассудков по отношению к тем, кто не является по рождению католиком или шотландцем; он обожал указывать на недостатки всех, кто его окружает, включая людей, к которым он испытывал уважение. Кроме того, меня мучило чувство вины (как сказал кто-то из комиков, «подарок, не перестающий радовать») за то, что я так и не сумел полюбить отца так просто, так открыто, как другие родственники. Примерно за год до его смерти мы начали неуверенно выходить на новый уровень отношений: без лишней напряженности и опаски, но отец на два месяца угодил в больницу и там вскоре умер, поэтому мы не успели окончательно примириться.

Бабушке, разумеется, рассказать этого я не мог. Она выжидающе прищурилась за очками, поджала губы и подалась ко мне всем телом. Судя по взгляду, она ждала историй и подробностей, которые позволили бы воскресить ее сына в памяти. Я послушно заговорил и все утро делился с ней воспоминаниями. В первую очередь поведал о его последних днях в больнице: про операцию на открытом сердце, после которой отец так и не оправился, только терял силы, пока обследование не показало, что у него поздняя стадия цирроза и печень практически не работает, после чего события покатились с сокрушительной скоростью, как вагончик на американских горках с отказавшими тормозами. Чтобы сгладить впечатление, после этого я поделился историями о том, как отец заботился о моих сестрах и брате: о том, как он тренировался вместе с ними, как водил их на разные занятия, как помогал в школьных научных проектах (например, он разрешил Маккензи будить себя по ночам, чтобы оценить, как прерывистый сон влияет на способность выполнять определенные задачи).

Я описал, с каким восторгом он воспринял поступление моего брата в медицинский колледж и какую гордость испытывал, когда Кристофер отправился служить в военно-морской флот. Как отец восхищался моей сестрой Ритой, которая помимо учебы успевала вести кружок танцев в собственной школе, играть на гитаре в церковной фолк-группе и подрабатывать в магазине оптики. К счастью, мне удалось заболтать бабушку, и за все утро она ни разу не спросила, какие отношения с отцом были у меня.

6

Оставшуюся часть дня я провел в доме у тетушки с дядей; они жили совсем рядом – буквально в двухстах метрах. Нас от души накормили, подав на стол вкусные пироги, колбасные рулеты, местные пирожки с мясом, картошку, фасоль и сладкую газировку. В гости пришли сыновья и невестки Стюарта и Бетти, а также их внуки, которых настолько очаровал мой американский акцент, что они постоянно просили сказать что-нибудь еще. Дядя Стюарт обещал прокатить меня по окрестностям и показать здешние достопримечательности; один из кузенов пригласил нас с Маккензи посмотреть кино у него дома; другой велел непременно съездить с ним и его отцом на рыбалку. А еще в ближайшие выходные в Гриноке намечалась ярмарка… Не прошло и двух часов, как все дни до конца моего отпуска оказались расписаны.

Я и не возражал. Росли мы без родственников. После смерти отца к нам хлынул поток бесконечных гостей и звонков с соболезнованиями, но вскоре он истончился, а потом и вовсе иссяк, и теперь мне остро не хватало общения. Сидеть в лоне отцовской семьи было все равно что кутаться в невероятно теплое уютное одеяло. Это ощущение мне ужасно нравилось.

7

Однако потом, вечером, когда я сидел в постели и пытался читать, отчего-то никак не удавалось сосредоточиться на книге. Если бы Маккензи не спала, я поговорил бы с ней, но я слышал, как она посапывает в соседней комнате. Можно было бы заглянуть к матери – вдруг та еще не уснула, – однако не хотелось вываливать на нее все, что творилось у меня в душе. Мне не давали покоя мысли про отца и его последние дни в больнице.

Наутро после операции медсестры помогли ему приподняться на койке и дали ручку с блокнотом (во рту у него была трубка, поскольку он находился под аппаратом искусственной вентиляции легких). По правилам реанимации к нему могло зайти не более трех посетителей за раз, поэтому мы с Ритой решили подождать, отправив маму, Кристофера и Маккензи первыми. Прошло минут десять, мы с сестрой болтали о всяких пустяках, потом Крис и Маккензи вышли, чтобы уступить нам место. Я не в первый раз навещал отца в больнице и, увидев его бледным, с трубкой в трахее и с белым гребнем бинтов из-под воротника, не слишком удивился.

Изумляло другое – с каким выражением лица он нас встретил: насупив брови, стиснув зубы и с явно болезненной гримасой, в которой читались тревога вперемешку с гневом. Мы с Ритой, нацепив непринужденные улыбки, подошли ближе и по очереди обняли его, стараясь не показывать эмоций. Отец обнял нас в ответ, затем поднял блокнот, лежащий на коленях, взял ручку, что-то не спеша написал и протянул мне.

Я увидел цепочку незнакомых символов. Нечто вроде квадрата, только без правого верхнего угла. Треугольник с закругленными углами. Две косые параллельные линии справа налево. Круг с горизонтальной чертой. Перевернутый полумесяц и квадрат, нижняя линия которого не доходит до края и изгибается под углом девяносто градусов, образуя своеобразный лабиринт. Я недоуменно посмотрел в блокнот, перевел взгляд на отца. Моргнул несколько раз.

– Э-э-э… прости, не понимаю… Что ты имеешь в виду?

В ответ он подчеркнул странные символы и снова показал мне.

– Папа, прости, – пожал я плечами. – Не понимаю. Я не могу это разобрать.

Отец разочарованно дернул бровью. Даже сквозь маску было слышно, как он нервно выдохнул. Отец ткнул в страницу карандашом, последовательно указывая на один символ за другим, словно пытаясь объяснить мне элементарную фразу.

Лицо у меня вспыхнуло. Я покачал головой и развел руками. Отец сердито закатил глаза.

– Дай гляну, – сказала мама, наклоняясь ко мне.

Отец выдохнул: его раздражала наша с ней недогадливость (Рита благоразумно не стала заглядывать в блокнот), но моя – особенно, словно я как никто другой обязан был понять, чего от меня требуют.

Вскоре нас выгнали из палаты. Когда мы вернулись вечером, в разрешенные часы, нас встретила суета: несколько медсестер удерживали отца на месте, не давая встать, а он отбивался, причем с такой энергией, какую не ожидаешь от человека, которому накануне вскрыли грудную клетку. Мать принялась уговаривать отца, и мы тоже; он немного утих, но все равно буянил. В результате врачам пришлось дать ему успокоительное и привязать к койке. Следующие две недели он постоянно дергал за мягкие наручники, пристегнутые к запястьям, недовольно поджимал губы и глядел на нас, как на чужих.

Мама боялась, что он перенес инсульт – нас предупреждали, что во время операции такое может случиться. В медкарте врачи описали его состояние как психический транс. Ни тот, ни другой диагноз не казался мне подходящим – но все-таки я не врач. Я знал лишь одно: отец не в себе, он видит на нашем месте кого-то другого и боится. Наконец, спустя две недели наблюдений, врачи предположили, что у отца могла возникнуть аллергическая реакция на одно из лекарств (мы так и не узнали, какое именно); как только препарат отменили, уже через сутки он пришел в себя. Наручники сняли, и хотя отец так и не поднялся на ноги, по крайней мере, теперь он стал самим собой.

Однако нарисованные им символы накрепко засели у меня в голове. Логичнее всего было бы предположить, что они стали одним из первых проявлений аллергической реакции. Спроси меня кто-нибудь – мать, брат или сестры, – я бы ответил именно так. Но в глубине души я себе не верил. Слишком уж сосредоточенно отец их выводил… Если бы его сняли с аппарата искусственного дыхания, я бы обязательно спросил, что они значили. Но чуда не случилось, и символы остались для меня загадкой. Возможно, каракули все-таки были плодом его галлюцинаций, и я зря вижу в них тайное послание огромной важности, но мне так и не удалось забыть, с каким серьезным лицом отец их показывал.

В конце концов во время очередной операции его сердце остановилось, и хотя аппараты по-прежнему качали кровь и насыщали легкие кислородом, никто не знал, в каком состоянии пребывает его душа и надолго ли она покинула тело. Иногда я представлял, как отец находится в пустой комнате, где нет ничего, кроме стула, и некий мужчина в сером костюме говорит, что придется ждать здесь, пока врачи не перезапустят ему сердце. Потом этот человек протягивает газету, заголовки которой написаны теми же символами, что отец показывал мне в блокноте.

Но ради чего, с какой целью?.. Я отдавал себе отчет, что мои фантазии нелепы, это магическое мышление самого низкого толка; следствие желания, чтобы мой отец участвовал в чем-то великом и значимом, а не просто медленно и мучительно угасал в больнице. В его письменах я пытался найти подсказки о другом состоянии души, понять, куда он мог попасть после смерти.

Я положил книгу на тумбочку. Встал с кровати, подошел к большому окну, откуда открывался вид на дальний берег Клайда. В поздних сумерках река стала цвета обожженного олова, а обычно пурпурные Троссаки налились чернотой. Отец никогда не жил в этом доме – бабушка переселилась сюда только после смерти деда. Но эта река и эти земли вскормили его и вырастили.

Наш прадед приехал сюда из Ирландии. Будучи младшим сыном в фермерской семье и не имея права на наследство, он отправился через Ирландское море, решив работать на верфях и строить корабли, позволявшие Британской империи управлять четвертью земного шара. Больше о прадеде я ничего не знал. Дед по его примеру тоже устроился на верфи – насколько помню, он всю жизнь красил корабельные корпуса. Отец, уж не знаю почему, не пошел по семейным стопам. Возможно, дед (да и бабушка, вероятно, тоже) хотел, чтобы он выбрал другой путь и сделал приличную карьеру. Так отец попал в «Ай-Би-Эм».

С матерью он познакомился на Эспланаде: набережной, проходившей вдоль Клайда в восточной части города. Поэтому река имела для него особое значение. Родственники не раз присылали посвященные ей газетные вырезки, а он хранил их между страниц Библии.

Я не знал, чего ждать от этой поездки, но вид реки и холмов по ту сторону странным образом успокаивал душу.

8

В ту ночь опять приснился Клайд. Передо мной возник забор из проволочной сетки, за которым виднелись большая мощеная площадка и краны, похожие на гигантские металлические скульптуры. Обернувшись, я чуть не упал – оказалось, что стою на самом краю пропасти глубиною метров семь. Из-под ног уходила стена, выложенная кирпичом, почерневшим от старости. Внизу вдоль реки ехал белый фургон. В тот же миг я с обычной для сна уверенностью осознал две истины: в машине сидит мой отец, а у меня за спиной, на другой стороне площадки, кто-то находится.

Волоски на затылке встали дыбом. Неведомая тварь была древней – я чувствовал ее возраст нутром, и от этого пробирало дрожью. Видеть ее не хотелось. Меня затрясло с такой силой, что я проснулся. Придя в себя, я никак не мог успокоиться и поплотнее завернулся в одеяло. Уснуть удалось не сразу, но когда я все-таки задремал, то сон приснился уже другой.

9

На следующий день дядя Стюарт, вернувшись с работы, как и обещал, устроил мне экскурсию. Маккензи тоже поехала с нами. Мы втроем втиснулись в его машину – белый «Ниссан-Микра», идеально соответствующий названию, – и отправились в путь. Стюарт был немногословен, почти всю дорогу держал в зубах зажженную сигарету. Работал он, кажется, конструктором в одном из здешних судоходств.

Мои родители называли его «мастером», говорили, что у него немалый художественный талант. Лет пятнадцать назад, когда Стюарта уволили с верфи и он никак не мог найти работу, он начал мастерить игрушки – миниатюрные копии старинных конных экипажей. Одну подарил моим родителям, те поставили ее в спальне, и мы с братом и сестрами приходили на нее любоваться. Работа была воистину тонкой: от цветочных занавесок в крохотных окошках до украшений на уздечке фарфоровой лошади (которые покупались оптом в универмаге). Стюарт продавал свои поделки сперва родственникам, потом друзьям, потом приятелям, потом друзьям приятелей и на эти деньги содержал семью, пока не нашел новую работу.

Он многое знал о местной жизни и охотно рассказывал нам с Маккензи всякие байки, водя нас по кривым улочкам Гринока. Стюарт показал дом, в котором вырос отец, и место, где в детстве жила мама, а вдобавок церковь, где венчались родители. Потом отвез нас к реке на Эспланаду, где у кромки воды и впрямь стояли краны, похожие на гигантских стальных насекомых. Затем отправился на восток, в сторону Глазго, чтобы показать Дамбартонскую скалу на берегу Клайда – огромный скальный зуб, лохматая макушка которого возвышалась над рекой на добрую сотню метров. На вершине мы увидели россыпь каменных глыб.

Кивнув на скалу, Стюарт сказал:

– Там когда-то был замок. – Слова вырвались клубами сигаретного дыма, который тут же унесло в открытое окно. – Когда викинги захватили устье Клайда и здешние острова, на горе оставался самый западный оплот англичан. А еще раньше тут восседали местные короли. Есть легенда, что эти места в шестом веке посещал сам Мерлин.

– Мерлин из легенд про короля Артура? – уточнил я.

– Ага. Здешнего короля в то время звали Риддерх. Риддерх по прозвищу Щедрый. Мимо этих мест проезжал племянник Артура, Хоэл. Его ранили, он упал с лошади. Король Риддерх приютил и вылечил юношу. Когда враги Риддерха узнали, что у него под крышей живет племянник Артура, они осадили замок. У Риддерха был волшебный меч Дирувин, который вспыхивает пламенем всякий раз, когда его достают из ножен, но людей ему не хватало. Он даже не сумел отправить вестника в Камелот, чтобы король Артур прислал подмогу. Враги хотели убить племянника Артура. Ну и самого Риддерха, разумеется, за то, что приютил Хоэла. Это было бы страшным позором для всего рода.

Стюарт свернул налево и выехал на кольцевую развязку. Там он развернулся и повез нас обратно в Гринок. По дороге продолжил рассказ:

– Тут-то и появляется Мерлин. Он присматривал за Хоэлом и понял, какие беды грозят Риддерху за гостеприимство. Волшебник предстал перед королем и предложил помощь.

«Не обижайся, – сказал Риддерх. – Но ты один, а у моих ворот – тысяча человек. Разве сможешь ты им противостоять?»

Мерлин лишь покачал головой. Король был прав. Он пришел один, и хотя его отцом считался сам дьявол, силы волшебника были не безграничны.

«Не бойся, – ответил он, – у меня есть союзники. Против них не устоит никакая людская сила».

«Тогда зови их», – велел Риддерх.

Мерлин попросил у короля несколько мертвых тел: чем свежее, тем лучше. Так вышло, что люди Риддерха в тот же день схватили двух врагов, которые пытались пролезть за крепостную стену. Король велел привести их и казнил прямо на глазах Мерлина.

«Вот тебе два тела», – сказал он волшебнику.

«Хорошо», – кивнул Мерлин.

Он велел людям короля вынести тела за ворота. К тому времени наступила ночь, и враги перестали стрелять. Мерлин велел воинам вырыть небольшую могилу, куда поместились оба тела. Их присыпали землей. Затем Мерлин приступил к работе: он принялся рисовать на песке своим посохом всевозможные странные символы. В этом деле он был мастером. Если вы читали старые хроники, то знаете, что Мерлин постоянно что-то записывал. Например, пророчества о грядущих событиях. Король Риддерх внимательно наблюдал за ним, но не узнавал ни единого символа из тех, что волшебник выводил в грязи.

Закончив писать, Мерлин отошел от могилы. Вскоре земля затряслась. Она будто двигалась изнутри, словно нечто огромное прокладывало себе путь. Враги Риддерха в своем лагере тоже заметили неладное. Они выбежали из палаток, пытаясь понять, что происходит. Земля над могилой разверзлась, и сквозь грязь пробилась огромная голова: как у человека, но размером с хижину. Волосы были измазаны глиной. Кожа – толстая, плотно натянутая. Вместо глаз – пустые ямы. Губы – черные, а за ними зубы, каждый размером с человеческую руку, а из чудовищной пасти торчат ноги тех, кого только что похоронили.

Таких тварей здесь прежде не видывали. Это тоже был труп, как и те, которых он сожрал. Великан медленно вырастал из земли: вот появилась шея, потом плечи и руки, грудь и бедра. Наконец он выбрался полностью. Можете представить реакцию врагов? В лагере начался хаос. Да и король со своими людьми был недалек от паники. Мерлин взял его за руку и произнес: «Успокойся». Потом показал чудовищу на лагерь противника и сказал: «Вот. Это тебе».

Гиганта не пришлось уговаривать. В два шага он оказался в стане врагов, которые топтали друг друга, пытаясь убежать или укрыться. Чудовище наклонилось, поймало несколько человек и запихало в рот. Других раздавило ногами, как муравьев. Оно топтало походные костры, хватало людей и разрывало на куски. Воины пытались с ним драться, хватались за мечи и копья, кололи его и резали. Однако жесткая кожа была слишком прочной, даже самые острые клинки не могли ее проткнуть. Вскоре ноги гиганта покрылись запекшейся кровью, а с губ и с подбородка закапала вязкая жижа. Это существо никак не могло насытиться; оно неистово запихивало в рот кричащих людей. За несколько минут чудовище Мерлина прорвало осаду, потом и вовсе уничтожило лагерь. Воины бежали к кораблям, на которых приплыли сюда. Великан настиг их и там: он разбил судам носы, отломал мачты и, как дубинками, разнес ими остатки армии.

Король Риддерх посмотрел на Мерлина и спросил: «Что за тварь ты призвал из ада?»

«Это Трупорот», – ответил волшебник.

«Трупорот? – удивился Риддерх. – Хм… Я о таких не слыхал».

Мерлин пояснил: «Ему и его братьям поклонялись здесь много лет назад. Тогда его звали иначе, но первоначальное имя давно забыто. На смену ему и сородичам пришли другие боги, потом их сменили новые; их привели с собой римляне, затем – христиане. Собратья Трупорота отправились туда же, куда уходят все старые забытые боги, – на Кладбище богов. Трупорот, однако, отказался разделить их участь. Он остался здесь, сожрал их останки. Если ему попадались люди, их он съедал тоже. Когда на Кладбище приходили умирать новые боги, Трупорот пожирал и их. Так продолжалось много веков, он терял свою суть, пока в нем не остался один только голод».

Риддерх посмотрел туда, где великан сокрушал остатки вражеского войска, и сказал: «Это богохульство».

«Возможно, – согласился Мерлин. – Зато он спас племянника Мерлина и всех вас тоже».

На это возразить королю было нечего.

Как только последний из вражеских воинов испустил дух, Трупорот вернулся к королю и Мерлину. Риддерх схватился за меч, но Мерлин велел не доставать лезвие из ножен. Он указал посохом на холмы за Дамбартонской скалой. Великан кивнул и ушел в том направлении. С тех пор Риддерх его не видел, да и Мерлин, если на то пошло, тоже. Впрочем, думаю, оба не испытывали по этому поводу особых сожалений.

Увлекшись рассказом Стюарта, мы не заметили, как доехали до дома. Дядя остановил машину и заглушил двигатель.

– Ну и как вам здешние легенды? – усмехнулся он.

Мы с Маккензи поблагодарили его за рассказ и за экскурсию. По дороге к дому сестра спросила:

– Куда Мерлин отправил этого Трупорота?

Дядя остановился у входной двери.

– В легенде не говорится. Может, на север, в горы. По слухам, там обитает множество ужасных тварей. Но вот что считаю я… В нескольких километрах к востоку от Дамбартонской скалы в тридцатые годы раскопали старое захоронение. Находка наделала много шуму в здешних местах. Помню, отец часто о ней рассказывал. Археологи нашли следы древнего храма. «Шотландский Стоунхендж» – так это место прозвали в газетах.

– И что с ним сделали? – спросил я. – Вы сами там бывали?

– В тех краях выстроили жилой квартал, – пояснил Стюарт. – Во время войны раскопки прекратили, а потом другие ученые сказали, что значение находки преувеличено. Якобы там было лишь несколько наскальных рисунков, которые можно снять и передать в музей Глазго. Приехали музейные работники, вырезали из скалы пару фрагментов, а остальное легло в фундамент высоток. Мой отец ужасно расстроился, особенно когда узнал, что рисунки забрали. «Люди не просто так начертили их, – говорил он. – Лучше бы их не трогать и вернуть на место. Мало ли какие беды начнутся». Возможно, он прав. Хотя, – добавил Стюарт, – я покуда не встречал в здешних окрестностях великанов. Но лично мне кажется, что именно туда Трупорота и отправили.