Читать книгу: «Трупорот и прочие автобиографии», страница 2

Хотелось бы сказать, что тот, увидев меня в таком состоянии, испугался, растерял дурацкую ухмылку и задом попятился к выходу. Но нет. Он просто открыл дверь, вышел в коридор и покинул дом, не сказав ни слова. Брат держал меня до последнего. Я хотел дать ему затрещину, но было некогда. Я бросился к выходу, распахнул дверь с такой силой, что висящие на ней жалюзи жалобно звякнули, и выскочил на крыльцо. Эдди шагал через поле между нашими домами. Он уже добрался до пары огромных елей, росших на краю соседнего участка. Не знаю, слышал ли он, как грохнула у нас дверь, но оглядываться не стал. Я хотел рвануть за ним, только вот расстояние было слишком велико: если догоню, то уже возле дома. Устраивать драку у него во дворе бесполезно – меня выставят зачинщиком и отругают. Поэтому я подождал, когда Эдди скроется за деревьями, вернулся в дом, закрыл дверь, запер ее на замок и прошел в свою комнату, чтобы спланировать месть.

Подготовка не заняла много времени. На следующий день после школы я пошел на задний двор к садовому сараю, где отец складывал ветки, обломившиеся из-за ветра и наледи. Куча росла после каждой грозы, а осенью мы засыпали ее опавшей листвой и поджигали. Я перебрал ветки и нашел самую удобную – чуть длиннее моего роста, прямую и не слишком тяжелую. Оборвал с нее уцелевшие листья, отнес на крыльцо, положил на стол для пикника. Потом сходил в дом за рулоном клейкой ленты и ножницами. Вернувшись, достал из кармана перочинный ножик. Отец купил его на прошлых каникулах в сувенирном магазине при форте Уильям-Генри на озере Джордж. На рукояти была зелено-коричневая гравировка. Я раскрыл клинок, приложил нож к узкому концу ветки и обмотал несколькими слоями скотча, в результате получив неплохое копье. Заносить оружие в дом я не стал – мама сочла бы его хламом, – поэтому я отнес копье в сарай и спрятал за дверью.

Нет, убивать Эдди я не планировал, это не исповедь убийцы. Просто ярость, которая охватила меня в тот момент, когда он разломил надвое моего самодельного Годзиллу, не унималась. Я никак не мог успокоиться. К злости примешивалось горе; к глазам подкатывали слезы всякий раз, стоило увидеть обломки фигурки, которой я посвятил столько времени. Брат предложил взять у отца клей и починить ее. Я, в кои-то веки не велев ему заткнуться, молча покачал головой.

В детстве ты губкой впитываешь любую обиду, потому что не умеешь с ней бороться. Когда обзывают, тебе больно вдвойне, поскольку ты боишься, что обидчики правы. Моя любимая игрушка оказалась испорчена – возможно, я это заслужил… Чтобы доказать обратное, срочно требовалось выставить Эдди слабаком и неудачником.

Да, непростая логика для десятилетнего мальчишки. Разумеется, я мыслил совсем другими понятиями. У меня сложился вполне конкретный план. Я решил сказать Эдди, что собираюсь прогуляться на болото, и спросить, не желает ли он составить мне компанию. Эдди, естественно, примет приглашение. Мы не общались с тех пор, как он сломал мою фигурку, а в школе я старательно сдерживал эмоции: даже когда Эдди спросил, как поживает Годзилла после встречи с Рукой Айсли, я лишь натянуто улыбнулся и, будто стесняясь, отвел глаза. Вдобавок Эдди мнил себя великим следопытом (я говорю «мнил», поскольку во время наших прежних вылазок он не производил впечатление человека, способного ориентироваться на местности).

Вооружившись копьем, я планировал завести Эдди в самую глубь болота, куда мы прежде не забирались, – в глухие незнакомые дебри. Когда мы окончательно заблудимся, я потребую, чтобы он извинился за то, что сломал моего Годзиллу, и за все прочие издевательства. Если надо, пригрожу копьем. Использовать оружие на практике вряд ли придется. Эдди – обычный хулиган, а судя по тому, как их показывают в комиксах, фильмах и телепередачах, они трусы, которые поджимают хвост, стоит дать хоть малейший отпор. Не могу описать словами, с каким восторгом я предвкушал нашу прогулку. Лежа ночью в постели, я воображал, как Эдди будет стоять по колено в болотной жиже, озираться по сторонам и, тряся губами, глотать слезы.

Увы, на практике мои мечты не оправдались. Поначалу все шло гладко, но на болоте планы пошли насмарку. Едва мы ступили на грунтовый гребень, служивший тропинкой, как Эдди обогнал меня и ушел вперед. Копье он заметил сразу, но ничего не сказал, только прищурился и дернул головой. В прежние вылазки я не брал с собой лишних предметов, потому что боялся утопить в мутной воде. То, что я изменил привычкам и взял оружие, заставило Эдди насторожиться. От прогулки он отказываться не стал, но и слишком близко подпускать меня не рискнул.

Я рассчитывал, что мы пойдем прогулочным шагом, однако Эдди резво перепрыгнул с края грунтовой гряды на первый камень с травянистой макушкой, которые цепочкой уходили вглубь болота, и, пока я топтался на тропе, перескочил на соседний бугор. Обычно я не уступал ему в ловкости, умея балансировать на грунтовых кочках, торчавших из трясины, но в тот раз мне мешало копье. Пару раз я промахнулся мимо камня и зачерпнул кроссовками холодной воды.

Чем глубже мы уходили в болото, тем гуще становился воздух, влажный и тяжелый от вони скунсов, населявших заросли по обе стороны. Футболка прилипла к вспотевшей спине. Вокруг носились тучи крошечных жучков. Стоило перепрыгнуть на соседний камень, как насекомые тут же залепляли глаза и нос.

Мы добрались до незнакомых мест. Эдди вскарабкался на ствол огромного поваленного дерева, пробежал по нему до макушки и перепрыгнул на очередной камень из архипелага, уходящего вдаль. Я с трудом за ним поспевал. Из кочек торчали лопухи исполинского папоротника, которые хлестали по ногам, мешая прыгать и норовя столкнуть в воду. Нас окружали огромные деревья, увитые мхом и плющом; среди листьев раздался птичий крик, больше похожий на вопль обезьяны.

Я крепко сжимал копье, переживая за сохранность предмета, лежавшего в правом кармане джинсов. Туда я засунул оторванную голову самодельного Годзиллы, намереваясь предъявить ее Эдди, когда буду требовать извинений. Беда в том, что карман был мелким, а джинсы – чересчур тесными, и голова фигурки норовила оттуда выпасть.

Все происходило совсем не так, как я представлял. Ярость, которую я старался сдерживать и направить в намеченное русло, сочилась сквозь трещины в моем плане, будто радиация из разрушенного реактора. Казалось, она выплескивается в окружающее пространство, заставляя его колыхаться простыней на ветру. В пылу эмоций я ощущал чужое присутствие, словно нечто поджидало меня за пределами видимости. Оно было огромным, размером с болото, и совершенно чуждым этому миру.

Когда Эдди добрался до островка, где росла пара крепких берез, он остановился. Я решил воспользоваться случаем и принялся торопливо прыгать с кочки на кочку, не замечая, что одна из кроссовок промокла насквозь. «Вот оно! – думал я. – Вот оно, сейчас!»

Эдди ударил меня сразу, едва я прыгнул на островок. Кулак угодил в живот, выбивая из легких воздух. Взмахнув руками, я попытался удержаться на камне, но не смог. Под ногами хлюпнула трясина. В первый ужасающий миг я решил, что сейчас меня засосет с головой и я утону в непроглядной тьме. Однако под ногами нащупалась земля. Я промок до подмышек, но гибель мне не грозила.

– Эдди! – крикнул я. – Какого хрена?!

– Заткнись! – велел он.

Эдди присел на краю камня и потянулся за выпавшим копьем. Я рванул за ним, но Эдди оказался быстрее и первым выхватил его из воды. Пока я с трудом поднимался на ноги, Эдди с интересом осмотрел копье и как всегда скорчил презрительную гримасу.

– Перестань! – возмутился я.

Он схватил копье с двух сторон и с размаху опустил на колено. Древко громко хрустнуло.

– Эй! – крикнул я.

Основание копья Эдди швырнул направо, а навершие с перочинным ножиком – влево. Обломки улетели в кусты. Куда они упали, я не видел.

– А чего ты ждал? – хмыкнул Эдди. – Желаю удачно добраться до дома!

Он развернулся и зашагал к противоположному краю камня. Прыгнул между березами на соседнюю кочку, не обращая внимания на мои крики и мольбы подождать, и скоро скрылся из виду.

Ярость, и без того тлевшая внутри, разгорелась факелом: я осознал, что карман пуст, а голова Годзиллы пропала. Еще никогда прежде я не испытывал подобного. Эмоции захлестывали меня с головой, словно океанские волны. Болото будто разверзлось, и я краем восприятия ощутил чужое присутствие.

То, что случилось дальше, началось с раската грома; мощного рокота, который пронесся по болоту в мою сторону, подняв перед собой стену из древесной коры и листьев. Я припал к земле, но успел увидеть прокатившуюся по воде волну, от которой, словно травинки, затряслись деревья. Земля под ногами прогнулась, как шкура огромного зверя, дернувшегося от щекотки, отчего меня подбросило в воздух. Какое-то время я висел в пустоте, потом меня швырнуло на островок. Обессиленный, испуганный, я съежился в комок, а деревья вокруг затрещали и принялись падать в воду, которая плескала во все стороны и билась о камень.

Я просидел там несколько часов, прежде чем меня нашли спасатели. Не успели подземные толчки успокоиться, как наши с Эдди матери бросились звонить друг другу. Они знали, что мы собираемся на болото. Уже позднее ученые определили, что эпицентр так называемого «сейсмического инцидента» находился в болоте – по моим подсчетам, примерно в ста пятидесяти метрах к юго-востоку от того места, где меня обнаружили. Отца срочно вызвали с работы, вслед за ним прибыли спасатели. Здания, которые находились в непосредственной близости от болота, пошли трещинами (в спортзале, например, обрушился потолок), но пострадавших оказалось на удивление мало, что позволило быстро организовать поиски двух пропавших школьников. Увидев, во что превратилось болото, спасатели вызвали подкрепление. На просьбу откликнулись пожарные, парамедики и неравнодушные граждане, услышавшие новость по радио. Кто-то раздобыл карту болот, и люди, собравшиеся на школьной парковке, включая наших с Эдди родителей, разделились на несколько групп и принялись прочесывать местность. Так меня и нашли.

А Эдди – нет. Та часть болота, куда он ушел, провалилась на пять метров. Говорят, внизу были пещеры, и когда землю затрясло, они обрушились, создав воронку, куда засосало все вокруг, включая Эдди. По крайней мере, так гласила теория. Эдди искали десять дней, пригнали экскаваторы, перекопали половину болота, но тело так и не нашли.

Айсли переехали спустя пару месяцев; их сына объявили пропавшим без вести и, по всей видимости, погибшим. За все время они ни разу не подошли ко мне и не спросили о последних минутах его жизни. Я в ужасе ждал этого разговора и на всякий случай придумал байку о том, что я подвернул лодыжку, а Эдди побежал за помощью. Однако врать, к счастью, не пришлось. Сомневаюсь, что мне удалось бы их обмануть.

Спрашиваете, что я тогда почувствовал? Облегчение, радость… И некоторую вину. Правда, признавался я себе лишь в последнем. Впрочем, если не замечать первых двух эмоций, меня мучила скорее вина выжившего, характерная для ребенка, перенесшего подобное испытание. Мои родители, приходской священник, психотерапевт, к которому меня направили, – все говорили об одном: «То, что ты чувствуешь, – нормально, в случившемся нет твоей вины». Я знал, что это не совсем верно, но поскольку не представлял, как объяснить причины трагедии, предпочитал вовсе не вспоминать тот день.

Прошли месяцы, годы, десятилетия… Я по-прежнему рисовал, оттачивая мастерство, и в конце концов стал художником, специализирующимся на комиксах. Женился, у меня родилась дочь; она скоро закончит колледж. Я ушел из издательства и вместе с приятелями организовал собственную компанию. В конце концов мы получили права на новую книгу о Годзилле. Рисовать предстояло мне. Иногда детские мечты сбываются, хоть и странным образом… Я стал делать наброски, обсудил первые выпуски со сценаристом. Возникла идея добавить в комикс места, где я вырос, чтобы, например, выйдя из океана, монстр оказался на моем любимом пляже.

Я сел за компьютер и открыл онлайн-карту, потому что в родных местах не был уже давно, с тех пор как мы переехали в Северную Каролину. Сестра говорила, город сильно изменился за прошедшие годы, его почти не узнать. Я ввел знакомый адрес и принялся ждать, когда загрузятся спутниковые снимки.

Сестра оказалась права, район выглядел иначе. На поле через дорогу появился огромный склад. Дом мистера Уорнера разросся и стал вдвое больше прежнего. Рядом с особняком Айсли выкопали круглый бассейн.

Однако мое внимание привлек не город, а болото. После исчезновения Эдди его обнесли забором, который обошелся городской казне в немалую сумму. Оставлять болото открытым было нельзя: оно находилось слишком близко к начальной школе. Дети, разумеется, пробирались туда тайком, и по городу ходили легенды про мальчика, которого засосала трясина. Знаете, что гласила официальная версия? Якобы в тот день случился нетипичный сейсмический инцидент. Наверное, ученые ни разу не взглянули на спутниковые снимки. А может, не заметили ничего необычного; когда я позвал жену и спросил, на что похоже изображение, она прищурилась и сказала: ни на что, просто болото.

Жена не обратила внимания на так называемую воронку. Даже сейчас, спустя тридцать пять лет, ее контур выглядел странным: широкий провал разветвлялся на три длинных канала, и еще один, покороче, уходил налево. Словно отпечаток лапы гигантской рептилии размером с небоскреб… Я уверял себя, что все это выдумки, совпадение. Но развидеть след на карте уже не мог. Я откинулся на спинку кресла, сжимая в руке голову старого самодельного Годзиллы, и долго размышлял о том, что бы это значило.

Что? Ах да, я же не сказал! Когда спасатель выносил меня из болота, в левой руке я держал голову фигурки. Понятия не имею, откуда она взялась. Я оставил ее на память в качестве талисмана. Когда купил первую машину, то просверлил в голове отверстие и повесил на ключи вместо брелока. Всякий раз, когда я был расстроен, взволнован или зол, я принимался крутить ее в пальцах. Зеленый маркер давно стерся, а краска под ним выцвела; жена говорит, что теперь эта штука похожа на кость. Иногда, если приходится по работе иметь дело с неприятным человеком, или если мы с женой ссоримся, или когда дочь раздражает меня своими капризами, я сжимаю свою реликвию с такой силой, что кажется, будто пальцы вот-вот хрустнут. И ощущаю почти то же самое, что и в давний день на болоте: незримое присутствие чего-то огромного и чужого.

Разинутая пасть Харибды

Я сразу скажу, чем закончится эта история. Она закончится тем, что все, кроме меня, забудут о существовании моего брата Эдварда. Окажется, что нас в семье было не пятеро, а четверо: две девочки и два мальчика. На фотографиях, где Эдвард стоял между Джейн и Генри, теперь будут только эти двое. Рисунки, за которые он каждый год получал призовые места в художественном конкурсе, да и сами награды без следа исчезнут из коридора, не оставив после себя даже дырок от гвоздей. Серебристый клен на заднем дворе, который Эдвард пытался спилить в отместку за то, что Джейн упала с него и сломала руку, будет стоять целехонек. Мы с Генри никогда не станем спорить, кому спать наверху, потому что в спальне нас будет всего двое и у каждого – своя кровать, обычная, а не двухъярусная; а еще без чертежного стола Эдварда у нас найдется место моему книжному шкафу и тумбочке для Генри.

Изменится и многое другое. Я стану прирожденным актером, а Генри – вундеркиндом. Джейн внезапно начнет привередничать в еде, а Виктория, самая младшая, ударится в католическую веру. Я не проявлю особой любви к футболу, Генри разучится играть на гитаре, Джейн потеряет способности к иностранным языкам, а Виктория – к черчению. Поменяются и родители. Папа больше не будет менеджером в «Ай-Би-Эм», а значит, станет чаще бывать дома, но доходы семьи уменьшатся. Мама начнет страдать мигренями и прятать глаза за солнцезащитными очками. Мы с братом и сестрами по-прежнему будем дружны, только вот в наших отношениях по неизвестной причине возникнет загадочная меланхолия, проникнутая смутной тоской.

Мой младший брат исчез без следа во время отпуска. Спросите кого угодно, где мы провели последнюю неделю июля после моего окончания школы, – и вам скажут, что мы были в штате Мэн, в городке Бакспорт на реке Пенобскот. Мои родные в подробностях опишут наши вылазки в Бар-Харбор, в Национальный парк Акадия; расскажут о том, как родители водили нас ужинать в «Джед Праути», самый приличный ресторан в городе. Никто даже не заикнется о том, что конец июля мы провели на севере Бостона, в Глостере и его окрестностях. Никто не вспомнит, как на поезде мы ездили в город, чтобы зайти в «Аквариум». Как ехали через Ньюберипорт в деревню Мейсон, расположенную на северо-востоке Плам-Айленда. Но так и было, клянусь!

Мы катались на катере и смотрели на китов. Маму укачало, ей пришлось принять драмамин и прилечь на корабельную скамейку. Мы гуляли по дорожке, которая вилась внутри огромной стеклянной трубы, и махали аквалангистам, кормившим рыб. Потом заехали на единственную муниципальную стоянку Мейсона, расположенную рядом с полуразрушенными доками, и мы втроем – я, Генри и Эдвард – пошли искать Марш-хаус. Эдвард очень просился в музей, потому что там была выставлена картина Поля Гогена, которого он обожал. Родители с нами не пошли, вместо этого решили с девочками прогуляться по магазинчикам на набережной; нам же велели вернуться к машине через два часа. Этого времени как раз хватило бы на осмотр музея.

Деревушка оказалась совсем маленькой – всего десяток тесных улочек, и музей располагался под боком. Мне было семнадцать, Генри – пятнадцать, а Эдварду – четырнадцать, и я, как всегда, уточнил у родителей, кто из нас останется за главного.

– Присматривай за братьями! – велел мне папа.

Марш-хаус был частным музеем. Название он получил в честь семьи, некогда жившей в доме, больше похожем на настоящий особняк. Четырехэтажная резиденция из красного кирпича с белой отделкой была выстроена в стиле федеральной архитектуры. Дом – простой, без излишеств – стоял в окружении высоких деревьев в конце мощеной улицы, которая давно вздыбилась от непогоды. От задних дверей дома до самого океана тянулась запущенная лужайка.

Мы втроем подошли к берегу. Среди устилавших песок камней стояло несколько столбов, поломанных и побитых дождем и ветром; они точками уходили в воду. Эдвард сказал, это остатки причала. В конце девятнадцатого и начале двадцатого века Марши считались одной из богатейших семей в Мейсоне. Тогда деревня носила другое название – Иннсмут.

– Почему переименовали? – спросил Генри.

– В тридцатых разразилась какая-то болезнь, – пояснил Эдвард. – Или чуть раньше, в двадцатые… Что-то очень заразное и смертельно опасное. Деревню закрыли на карантин; на дороге выставили кордон, чтобы не пускать сюда людей.

– Или не выпускать отсюда, – добавил я.

– Ага, – согласился Эдвард. – И вообще, времена тогда стояли неспокойные. Правительство постоянно устраивало рейды. Раньше деревня была намного крупнее. Берег застроили причалами. Федеральные агенты заинтересовались тем, что хранится на складах. Говорят, многих жителей арестовали.

– Контрабандистов? – понимающе кивнул я.

– Наверное, – пожал плечами Эдвард.

Он развернулся к дому, и мы с Генри пошли за ним. У дверей музея на высоком стуле сидел паренек наших лет, одетый в безразмерную майку «Ред Сокс». Он читал спортивный журнал. Заметив нас, парень поднял глаза и спросил, сколько нужно билетов.

Я ответил:

– Три.

В этот миг раздался невероятный треск, будто две огромные шестеренки сцепились друг с другом. Парень, его стул, стена за ним стали прозрачными, точно из стекла. Сквозь череду просвечивающих слоев показалась лужайка за особняком и океан. Тряхнув головой, я поднес к глазам ладонь. Эдвард за моей спиной спросил:

– Что такое?

– Ничего, – ответил я.

А что еще можно было сказать? Я опустил руку, надеясь, что мне почудилось.

Наверное, так и было. И парень, и дом вновь обрели плотность. Не знаю, что со мной случилось, в тот момент я плохо соображал, но Эдвард не дал мне времени на раздумья. Он пролез вперед и спросил, где висит картина Гогена. Парень ответил, что выставка художественных полотен на первом этаже, в столовой, которая расположена в задней половине дома. Он махнул рукой в сторону черно-белых путеводителей, лежавших стопкой на низком столике. Рядом стоял миниатюрный пиратский сундук с сокровищами, в крышке которого виднелась прорезь, а сбоку было напечатано «ПОЖЕРТВОВАНИЯ». Генри достал из кармана джинсов пару скомканных банкнот и сунул в щель, я сделал то же самое. Эдвард уже поднимался по ступенькам на крыльцо.

Несмотря на высокие потолки, комнаты оказались меньше, чем представлялось снаружи. Интерьер соответствовал моде прежних лет, да и мебель, судя по всему, была подлинной. Каждый зал был украшен предметами в единой стилистике. В первом, например, мы увидели десяток кораблей в бутылках самого разного размера: от крохотного зеленого пузырька из-под лекарств до большой прозрачной емкости, содержимым которой можно было напоить целый банкет. Все корабли оказались парусниками, двух- или трехмачтовыми. Названий на них я не заметил. Помимо бутылок в углу стояли гарпуны, а на стене напротив висели тесаки. На ближайшем столике лежали секстанты и компасы, а на соседнем – коллекция резных фигурок из какого-то материала вроде кости.

– Так Марши и заработали свое состояние, – пояснил Эдвард. – На море. Во время революции они занимались пиратством, а позднее китобойным промыслом, но в основном – торговлей.

Ни Генри, ни я не сомневались, что Эдвард говорит чистую правду. Если он планировал куда-то поехать или чем-то заняться, то скрупулезно собирал информацию по интересующей его теме, будто готовясь прочитать лекцию, а потом охотно делился знаниями со всеми, кто готов его слушать.

Генри спросил:

– Чем они торговали?

– Всем понемногу, – ответил Эдвард.

Мы последовали за ним в соседнюю комнату. Там на стульях с высокими спинками нас встретила пара полных самурайских доспехов. На коленях у каждого лежала катана в ножнах. Чуть позади располагалась складная ширма, на панелях которой были вышиты карпы кои. Все стены оказались завешаны мечами вперемешку с расписными кимоно, чьи спущенные рукава напоминали гербарий. На столиках стояли фарфоровые сервизы.

– Круто… – протянул Генри. – Мне нравится!

– Ага! – согласился я.

Комната выходила в коридор, который вел налево, к задней части особняка. Скрипя кроссовками по деревяшкам пола, мы втроем прошли мимо двух портретов, откуда надменно глядели старик и старуха, одетые по моде столетней давности.

– Эй! – опомнился Генри. – Ты так и не рассказал, почему город переименовали.

– А! Это не такая уж великая тайна! – ответил Эдвард. – После эпидемии и правительственных рейдов здешние места совсем опустели. Про пожар я ведь говорил? Тут случился сильный пожар… кажется, в тысяча девятьсот сорок втором году. Сгорели доки и склады: в общем, все, что стояло на берегу. Видимо, подожгли немцы, то есть диверсанты; в те годы ведь шла война. Произошла утечка химикатов: на одном из складов хранили что-то ядовитое. Вода в море была отравлена на несколько километров вокруг. Город понемногу хирел, пока в шестидесятые за него не взялись власти. Его решили переименовать, вернули первоначальное название, которое дали этим местам еще англичане, построившие здесь первые дома. Очистили берег, убрали мусор после пожара, снесли пирсы, успевшие сгнить напрочь. Город начал оживать, но не отличался ничем особенным, чего не было бы, например, в том же Ньюберипорте. Поэтому туристы сюда без лишней нужды не ездят.

– В общем, город-призрак, – подытожил Генри.

– Он самый, – согласился Эдвард. – Кстати, есть одна легенда…

Договорить он не успел, потому что увидел картину в конце коридора. Она стояла на мольберте возле окон от пола до потолка, сквозь которые открывался вид на лужайку и океан. Ее освещали лишь лучи полуденного солнца, хотя я заметил на потолке ряд светильников, повернутых в сторону картины. На двух латунных шестах висела толстая бордовая веревка, не давая приблизиться к полотну, однако музейные атрибуты не портили впечатления: было такое чувство, словно художник секунду назад отложил кисть и отошел в сторону.

Не думал, что картина окажется такой маленькой. Это же работа известного художника, вот я и представлял себе монументальное полотно, не уступавшее размером тем портретам, мимо которых мы только что прошли, – как минимум метр на полтора. На деле же выяснилось, что она гораздо скромнее. На ней был изображен пляж. Ровные мазки и яркие краски выдавали позднего Гогена. В центре композиции на небольшом песчаном возвышении стояла темно-синяя фигура с длинной узкой головой; тонкие руки она вытянула в стороны ладонями кверху. Глаза у нее выглядели пустыми, а черты лица – грубыми. За спиной у фигуры виднелась пара распахнутых крыльев. У ног на боку лежали три человека, съежившиеся в комок, как при рождении или смерти. Кожа у них была пепельно-белой, местами багряной. Внизу плескалась вода: видимо, океанский залив, усеянный темно-зелеными и желтыми отблесками. Под водою явно плавали другие тела. Вдалеке за синей фигурой на изогнутый берег накатывали белые волны.

Однако взгляд притягивал не странный синий силуэт – то ли идол, то ли жрец, – не желто-зеленые пятна, изображавшие тела с вытянутыми змеевидными конечностями, а участок холста справа от центра. Там до неузнаваемости размазали еще одного персонажа, выполненного в темно-зеленых и желто-белых тонах: будто кто-то взял тряпку, смоченную в скипидаре, и стер лишнее.

Эдвард восхищенно произнес:

– Вот она!

Мы с Генри в один голос спросили:

– Что с ней случилось?

– Ее испортили, – пояснил Эдвард.

– Кошмар! – поразился я. – Кто?

– Не знаю, – признался Эдвард. – Никто не знает. Сам Гоген об этой картине не рассказывал. Он писал ее, когда жил на Таити. Он только что закончил огромное полотно, которое назвал «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?». Это был его магнум опус, вершина творчества. Гоген заявил друзьям, что после завершения работы убьет себя. Судя по всему, обещание он сдержал. Он ушел в горы, принял мышьяк и лег на землю, чтобы его сожрали муравьи.

– Насколько помню, умер он иначе, – удивился я.

– То ли яд не подействовал, – кивнул Эдвард, – то ли случилось что-то еще. В общем, когда Гоген понял, что смерть к нему не торопится, он спустился на пляж и увидел… нечто.

– Что именно? – спросил Генри.

– Он не сказал, – сообщил Эдвард. – Но когда Гоген вернулся в домой, то взял кусок холста и принялся писать эту картину. Закончил ее за неделю. Отчасти потому, что использовал фрагменты старой работы, «День богов». У нее та же композиция – идол в центре пляжа. Однако на том полотне много людей, в основном женщин, и они приветствуют голубого идола, бога. Картина очень символичная, но в целом радостная. А здесь… – Он покачал головой. – Эмоции совсем другие.

– Как она называется? – спросил я.

– «Что подарило море».

– Кто этот синий парень? – поинтересовался Генри.

– Гоген называл его воплощением Запредельного мира, – ответил Эдвард. – Я читал у одного критика, что на полотне якобы изображен полинезийский бог… не помню, как его зовут. Другой критик писал, будто Гоген заимствовал персонажа из буддийского храма, где когда-то бывал. В общем, это некое божество.

– А почему он так держит руки? – спросил Генри.

Эдвард пожал плечами.

– Не могу сказать.

– Он словно разделяет мир на две части, – подметил я. – Не дает им сблизиться.

– Возможно, – согласился Эдвард.

– А что говорят про стертый участок? – спросил Генри.

– В письмах Гогена ничего не сказано, – произнес Эдвард. – Значит, полотно испортили уже после его смерти. Хотя… почти все картины он отправлял в Париж на продажу. Но эту почему-то не стал.

– Может, сам затер? – предположил я.

– Как вариант, – кивнул Эдвард. – Но тогда встает вопрос, почему он не закрасил участок или вовсе не выбросил картину, если счел ее неудачной.

– Как она попала к здешним владельцам? – спросил я. – К Маршам?

– Они вели торговлю в тех краях. Каким-то образом после смерти Гогена картина оказалась на одном их судне. Она была завернута в бумагу: без адреса, без имени покупателя. Попала на склад, пролежала там несколько лет, пока кто-то не додумался вскрыть упаковку. Марши не знали, что с ней делать; прошло еще некоторое время; наконец приехал человек из бостонского Музея изящных искусств, осмотрел картину и объяснил, какое сокровище им досталось. Сперва владельцы повесили ее в доме, но потом решили сделать из него музей и поняли, что полотно может стать главным экспонатом.

– Ясно… – кивнул я.

Какое-то время мы втроем смотрели на полотно. Его натуралистичность поражала: мазки кисти по краям фигур, наплывы краски, яростная спираль на месте размытого пятна…

– Как думаешь, что там было? – спросил я Эдварда.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Может, еще один идол вроде того, что в центре.

– Ясно.

Мы не стали задерживаться. По дороге заглянули в сувенирный магазин, и парень в футболке «Ред Сокс» продал нам троим дешевые пластиковые самурайские мечи, а Эдварду – открытку с репродукцией картины.

По дороге к машине Эдвард сказал:

– Забавно: когда Марши плавали по миру, ходили дикие слухи о том, что они заключили сделку с дьяволом – ну, типа с морским богом. Как думаете, вдруг Гоген нарисовал именно его?

Я хотел ответить, но вдруг раздался взрыв. Уши заложило от такого же грохота, что оглушил меня недавно в музее. Все вокруг – дома с плоскими крышами, узкий тротуар, изрытая ямами улица – потеряло цвет и стало прозрачным. Я повернулся к Эдварду. Сквозь него тоже виднелся океан. Меня охватило страшное чувство беспомощности, будто внутри в тот миг что-то сломалось. Я знал, что Генри должен стоять за спиной, но не хотел оборачиваться: вдруг он тоже исчезает? И вдруг, пока я буду искать Генри, Эдвард пропадет совсем?..

И он, и окружающие нас здания, и улица наливались светом, словно солнце нашло на небе идеальную точку, озарив сиянием мир вокруг. В ушах, в черепе звенело от лязга и грохота титанических шестеренок в огромном механизме, который проворачивал небо над головой. Эдвард сиял так ярко, что на глаза набегали слезы. Хотелось зажмуриться, но я держался, потому что с дикой уверенностью понимал: если закрою глаза, мой брат исчезнет окончательно.

Я все-таки не выдержал. Веки опустились сами собой, несмотря на все усилия, – боль оказалась сильнее. Грохот не унимался, прошло по ощущениям несколько часов, и внезапно все стихло, словно гигантские шестеренки наконец замерли в новом положении. Я ждал с закрытыми глазами, пока мир окончательно не застынет, пока не станут слышны другие звуки: гул воды и шипение прибоя о скалы, крики чаек над головой и рокот далеких голосов.