Читать книгу: «Пыль. История современного мира в триллионе пылинок», страница 3

Fumifugium – поразительное произведение. И дело не только в изумительном стиле прозаического повествования: это один из самых подробных трактатов о загрязнении окружающей среды, написанных до XX века. Люди тысячи лет знали, что угольный дым отвратительно пахнет, но думали, что это единственный его недостаток. А некоторые и вовсе считали эти зловонные пары полезными. Экохимик Питер Бримблкомб отмечает, что «во времена Римской империи серу жгли в ходе религиозных обрядов, а в англосаксонской Англии существовало поверье, что угольный дым отгоняет злых духов». Джон Ивлин – и его современник Джон Граунт, о котором мы совсем скоро поговорим – сделали огромный шаг вперед: именно благодаря их «более пристальным наблюдениям» и «более научному подходу» получилось шире «рассмотреть разрушительное воздействие загрязнения воздуха»⁵².

Несмотря на причудливые формулировки, Fumifugium – это еще и важный научный труд. Автор предупреждает, что «жизнь [в месте] с грязным, густо задымленным воздухом» делает людей «уязвимыми для тысяч болезней, повреждает их легкие и нарушает работу организма». Именно поэтому в Лондоне «катар, кашель и туберкулез распространены более, чем в любом городе мира». Ивлин не до конца разобрался в медицинских деталях, но главное, что он установил и показал причинно-следственную связь. Спустя 360 лет в городах по всему миру все еще собираются комиссии по борьбе с загрязнением воздуха и задаются вопросом, что делать: может, наука и продвинулась колоссально, но вот желание политиков решать эту проблему, кажется, остается минимальным.

Ивлин дальновиден еще и потому, что увидел основную причину негативных последствий загрязнения воздуха в сере. Хотя писал он, когда химия как наука только зарождалась: например, в том же году Роберт Бойль заявил, что элементы – это не просто алхимический квартет земли, воздуха, огня и воды, а «совершенно несмешанные тела» чистой материи, какими мы знаем их сегодня⁵³. Ивлин не мог знать, что мягкий морской уголь, отравлявший Лондон в те времена, действительно содержал большое количество серы. Или что диоксид серы или сульфаты, выделяющиеся при его горении, спустя века (по сей день) останутся одной из основных форм загрязнения городского воздуха. Скорее всего, он называл уголь «сернистым» потому, что тот ужасно вонял.

Масштабы загрязнения от этого морского угля были ошеломляющими. Лондонский воздух раннего Нового времени сопоставим с воздухом самых грязных городов современности⁵⁴.

В 2008 году химики Питер Бримблкомб и Карлота Гросси смоделировали 900 лет загрязнения лондонского воздуха, чтобы понять, как оно марало, повреждало и разрушало городские здания ⁵⁵. Причем авторы не говорят о частицах обобщенно, а анализируют каждый тип загрязнения отдельно. Они выделяют сульфатное загрязнение, черноуглеродную сажу и частички PM10 (размером менее 10 мкм, то есть ⅛ толщины человеческого волоса).

В 1575 году ситуация с каждым из этих крошечных токсинов стала меняться. Сульфатное загрязнение начало расти от базового уровня в 5 мкг/м ³ до 20 мкг/м ³ – а это сегодняшний целевой годовой показатель в Великобритании. В XVII веке загрязнение сульфатами превышало базовый уровень уже в 20 с лишним раз: среднегодовой показатель составлял 120 мкг/м ³. Историк окружающей среды Уильям Каверт пишет: «Концентрация SO₂ в лондонском воздухе раннего Нового времени в 70 раз превышала нынешний уровень. Это даже хуже, чем в самых загрязненных современных городах вроде Пекина»⁵⁶. Количество углеродной сажи в воздухе увеличилось более чем в два раза, а затем снова удвоилось. Загрязнение твердыми частицами немного возросло еще в XIII веке, когда уголь впервые появился в Лондоне, но затем массовая гибель людей из-за чумы снизила его до исходного уровня еще на 250 лет. Но в 1575 году количество PM10 снова стало расти – и на этот раз продолжало увеличиваться на протяжении веков. В итоге уровень загрязнения воздуха твердыми частицами превышал нынешний британский стандарт (40 мкг/м ³) в течение 350 лет. А началось это не с промышленной революции, а на 200 лет раньше! Наш воздух стал современным задолго до экономики.

Это среднегодовые оценки, а следовательно, они не отражают, вероятно, гораздо большие всплески кратковременного загрязнения твердыми частицами в холодные зимние дни, когда над улицами Лондона висел, подобно злому духу, туман от Темзы. В 2020 году аналитики организации Centre for Cities подсчитали, что 6,4 % смертей взрослых жителей столицы связаны с загрязнением воздуха частицами: крошечные PM2.5 вызывают рак и сердечные приступы, проникая через легкие в кровь ⁵⁷. Трудно даже вообразить масштабы вреда в XVII веке, когда уровень концентрации твердых частиц был значительно выше сегодняшнего.

В нашем представлении лондонцы раннего Нового времени гибли от лихорадки и чумы или во время родов, но очень часто они умирали, страдая приступами кашля. Примерно в то же время человек по имени Джон Граунт – успешный галантерейщик, чиновник городского правительства и командир милиции – изобрел демографию, изучая записи о смертях, которые в лондонских приходских церквях вели с 1532 года (XVII век вообще был временем расцвета эрудитов и ученых-любителей). В 1662 году Граунт представил свои выводы в книге Natural and Political Observations Made upon the Bills of Mortality, представляющей собой сборник всевозможных несчастий ⁵⁸.

Граунт обнаружил, что только 7 % лондонцев посчастливилось прожить больше 70 лет и умереть «от старости». В 1632 году 38 жителей умерли от золотухи, столько же – от пурпуры и пятнистой лихорадки, девять – от цинги и зуда. Шестьдесят два человека просто скончались «внезапно».

Двадцать два процента лондонцев умерли от «острых и эпидемических заболеваний (чума – не в счет), в чем Граунт, следуя распространенной тогда миазматической теории⁵⁹, винит «испорченный воздух». В некоторые годы резко возрастало поражение другими болезнями: например, в том же 1632 году жизни 19 % жителей унесла чахотка (сегодня известна как туберкулез). Сам по себе туберкулез – бактериальное заболевание, однако современные исследования показывают, что загрязнение окружающего воздуха значительно увеличивает риск заражения, поэтому мы должны учитывать некоторую часть этих смертей при оценке вредоносности пыли ⁶⁰. Есть в списке 1632 года еще одна графа, связанная с загрязнением воздуха. Девяносто восемь лондонцев в 1632 году умерли от «поднятия легких». Это общий термин для обозначения заболеваний, характеризующихся хриплым кашлем и затрудненным дыханием. Среди них – астма, эмфизема и пневмония, то есть болезни, которые, как мы сегодня знаем, вызываются или усугубляются грязным, пыльным, закопченным воздухом.

Такие люди, как Граунт, были в самом центре научной революции XVII века, заложившей основы Просвещения. Тем не менее наука того времени не может предоставить нам точное число погибших от загрязнения воздуха в современном понимании. Зато мы видим, что статистика Граунта рисует портрет города, задыхающегося от собственных выбросов. Угроза тогда была очевидна для жителей. «Дымный и зловонный [городской] воздух куда менее полезен для здоровья, чем сельский, иначе почему хворающие люди переезжают за город?» – пишет Граунт и напрямую связывает высокий уровень смертности в городе с воздействием угольного дыма. С появлением каждого нового жителя сгорала дополнительная тонна сажистого морского угля, поэтому столица стала задыхаться от своего же процветания. Как выразился Граунт, «Лондон – возможно, слишком большая и мощная голова для тела [страны]».

Нужно было что-то делать – и у нашего друга Джона Ивлина созрел план. Он пишет, что производства, сильнее всего загрязняющие воздух («пивоваров, красильщиков, мыловаров, обжигателей извести и им подобных»), надо «удалить на пять-шесть миль⁶¹ от Лондона», к югу от Темзы и чуть восточнее Гринвича, чтобы они не «заражали» королевские дворцы. Пивоваров, если уж им необходима пресная вода, а не солоноватая, логично отправить в Боу. Доставкой товаров в город, по мнению Ивлина, могли бы заниматься «тысячи умелых лодочников». Что же касается пейзажа, то Джон представлял вокруг города большое кольцо «элегантно оформленных и ухоженных» садов «с благоухающими цветами, способными своим ароматом даже с большого расстояния перебить запахи загрязнений». Наконец, нищих лондонцев надо выгнать из «бедных и грязных лачуг на окраине города» – и тут вопрос даже не столько в здоровье, сколько в том, что они «коробят глаз».

Если простить эту классовую дискриминацию и одну весомую фактическую ошибку, то книга Ивлина – очень тщательный и сложный анализ загрязнения городского воздуха и его возможных последствий. А что за ошибка? Джон открыто списывает со счетов «кулинарные огни» в домах, называя их «едва заметными», и взваливает всю вину на промышленность. Мы же теперь знаем, что главными виновниками были именно домашние огни – это показывают современные исследования потребления угля в Лондоне. Наверное, об этом мог догадаться и сам Ивлин, когда шел по улице зимой и видел, как дымоходы на каждой крыше выбрасывают в воздух зловонные пары. Но, видимо, тогда, как и в наши дни, стремящийся к реформам человек выбрал легкую мишень.

В итоге ничего так и не изменилось. Историки строят догадки почему. Дело в том, что план Ивлина был чересчур амбициозным и, как следствие, неосуществимым? Или это политический провал? А может, Джону, опередившему свое время, не хватило сторонников, которые могли бы помочь ему воплотить задумки в жизнь? Или же у короля просто-напросто были другие приоритеты?

Fumifugium может показаться ранней формой экологического манифеста, но на самом деле, как утверждает историк окружающей среды Уильям Каверт, это была последняя отчаянная попытка изменить лондонский воздух. Последующим правителям «дымная атмосфера Лондона тоже не нравилась. <…> Но они решили просто отдалиться от загрязнения вместо того, чтобы его уменьшать»⁶². Спустя 350 лет богачи все еще обитают в западной части Лондона – подальше от промышленности на востоке, веками портящей воздух. Почему это важно?

1570-е годы были временем блестящих и ужасных инноваций. До этого вся энергия на планете, которую использовали люди, исходила от солнца, светившего при их жизни. Его свет превращался в полезную химическую энергию путем фотосинтеза растений. Люди высвобождали эту накопленную энергию, поедая растения и животных, которые этими растениями питались. Открытие огня в эпоху палеолита позволило древним людям получить доступ к большему объему этой химической энергии, поскольку приготовленная пища легче усваивается. Нам больше не приходилось подкрепляться исключительно живой биомассой, ведь мы научились добывать энергию и из мертвой материи: древесины, листьев и навоза. Теперь мы могли использовать энергию, накопленную не за один вегетационный период, а за годы или даже десятилетия ⁶³. Резервуары доступной энергии вдруг значительно углубились.

Переход от древесины к ископаемому углю – столь же великий сдвиг. Отныне люди опирались не на солнечную энергию, накопленную за человеческую жизнь в древесной целлюлозе, а на почерневший и спрессованный свет древних солнц, который вынесло на земную поверхность из глубокого прошлого планеты. Это сила совершенно иных масштабов. Она изменила атмосферу и сделала мир таким, каким мы его знаем сегодня. Лондонцы первыми на свете стали массово знакомиться с этим новым способом обращения с энергетическими ресурсами Земли. «Да, в Древнем Риме действительно был грязный воздух, а майя вырубали леса, но именно в Англии раннего Нового времени экологические проблемы решались методами, которые в итоге привели к новому глобальному энергетическому режиму», – пишет Уильям Каверт⁶⁴. Это было начало конца для чистой планеты с умеренным климатом. Тут же появилась пыль как удушающий признак этого нарушения окружающей среды – в виде сажи, дыма и твердых частиц.

«С появлением огромного количества дешевого угля объемы доступной людям тепловой энергии стали практически безграничными», – констатирует историк Эдмунд Бёрк III⁶⁵. Именно этот избыток через сотню лет обеспечил экспоненциальный рост капитализма. Он начался с промышленной революции в конце XVIII века, а закончиться тем или иным образом должен в следующие 50–100 лет. Конец ему положит «антирост», «круговая экономика», «экономика замкнутого цикла» или какая-то менее упорядоченная форма коллапса. В ретроспективе тянет сказать, что катастрофа была предначертана с самого начала, ведь ископаемое топливо давало огромную силу, к которой не отнеслись с большой ответственностью. Но дело не только в этом: ископаемое топливо – крайне странное и пугающее.

Историки промышленной революции говорят о «фотосинтетическом ограничении». Солнечная энергия, собранная в древесине, может быть возобновляемой, но это сложный процесс. Деревья медленно растут, им требуется определенный климат, а еще они занимают землю, которую можно было бы использовать в других целях ⁶⁶. В результате у общества, в основном использующего древесину, есть пределы роста – речь и об экономике, и о численности населения. Открытие угля сбросило эти оковы. Энергия внутри угля тоже получается в результате фотосинтеза солнечного света, но она сильно сжата. В тонне угля размером 0,75 кубических метров столько же энергии, сколько и в древесине от вырубки 70 квадратных метров леса ⁶⁷. Рост торговли углем из Ньюкасла и Нортумберленда выглядел так, будто бы люди обнаружили в далеком прошлом огромные новые земли и реквизировали в качестве экономического ресурса. Представьте, как флаг с крестом святого Георгия вонзают в теплое болото каменноугольного периода. Историки промышленной революции также говорят о «призрачных акрах». Это земли в заморских колониях, которые позволили Британии накопить достаточно богатства для инвестирования в машинное производство и совершить большой скачок вперед⁶⁸. Но для меня призрачные земли – это и те древние тропические леса, которые превратились в плотные черные бомбы потенциальной энергии, положившие начало эпохе ископаемого топлива.

Можно и дальше развивать эту метафору. «Современность населена призраками, – утверждает Джесси Оук Тейлор, гуманитарный эколог из Вашингтонского университета. – Со времен промышленной революции весь экономический рост сопровождается фантомом углеродных выбросов в атмосферу. <…> Эти следы требуют глубокого переосмысления того, что значит быть современным»⁶⁹.

Именно на такое переосмысление современности, через пыльные выбросы и отрицаемые последствия, направлена эта книга. Почти не бывает прогресса без грязной тени – такой тезис мы будем раскрывать в последующих девяти главах. У нас есть все основания наслаждаться плодами прогресса, достигнутого за несколько веков, но за все удовольствия надо платить. Вот, время пришло.

* * *

Но почему история о пыли начинается именно в Лондоне конца XVI – начала XVII веков? Почему конкретно в это время и в этом месте ископаемое топливо, о котором было известно уже тысячи лет, внезапно стало преобладающим видом? И почему эта трансформация так важна для формирования мира, в котором мы живем сегодня?

Переход от древесины и древесного угля к ископаемому топливу имеет такое огромное значение в истории человечества из-за двух процессов, которые он запустил: промышленной революции и подъема капитализма.

Тем, кто мыслит по-крупному (например, Эдмунду Бёрку III), этого достаточно, чтобы разделить историю на до и после. Эдмунд пишет: «Если переосмыслить современность с точки зрения ее биоэнергетики, станет ясно, что за всю историю человечества было только два основных энергетических режима. Первый – эпоха солнечной энергии (возобновляемого ресурса), которая началась 10 тыс. лет назад и завершилась в 1800 году. Второй – эпоха ископаемого топлива (невозобновляемого ресурса): здесь уголь, нефть, природный газ и ядерная энергетика. Она началась в 1800 году и продолжается по сей день»⁷⁰.

Тем не менее ископаемое топливо могло оставаться просто не очень благоприятным для окружающей среды и не привести к экологической катастрофе, если бы не было связано с одной технологией, а именно паровым двигателем.

По мнению Андреаса Мальма, доцента кафедры экологии человека в Лундском университете (Швеция), то, что происходило в Лондоне в XVII веке еще не было революционным, потому что «уголь в основном использовался для обогрева домов, а ископаемое топливо оставалось непривязанным к двигателю самоподдерживающегося экономического роста»⁷¹. Мальм считает, что переломный момент наступил позже, в 1776 году, когда в продажу поступила паровая машина Джеймса Уатта. Она объединила энергию, накопленную в куске угля, с вращением вала, что позволило использовать ископаемое топливо для продуктивной промышленной работы. Именно этот момент, когда установилась связь ископаемого топлива с новым промышленным капитализмом, и началась эпоха беспрецедентного и экспоненциального экономического роста, Андреас называет «фатальным прорывом в более теплый мир». Стартовал антропоцен.

Впрочем, самое ценное в работе Мальма – что он убедительно опровергает идею о том, что это вообще антропоцен. В конце концов, это не антропос, то есть человечество в целом, стал активно применять паровой двигатель, а конкретно владельцы заводов, шахт, мельниц и земли, которые хотели извлечь прибыль из его мощностей. А во многих популярных дискурсах об антропоцене этот поворотный момент представлен как «наша» общая ошибка, как что-то, где «мы» все просчитались, – и как, судя по всему, неизбежное следствие человеческой природы. Мальм напоминает, что это мистификация: «Исторические истоки антропогенного изменения климата изначально были основаны на крайне несправедливых глобальных процессах». Владельцы капитала вложились в паровые технологии, чтобы извлечь выгоду из конкретного экономического момента. В нем соединились несколько факторов: американские земли, которые обезлюдели из-за колониальных завоеваний и болезней; дешевая рабочая сила в лице афроамериканских рабов и представителей урбанизирующегося британского рабочего класса; мировой спрос на хлопчатобумажный текстиль. «Согласно природе социального порядка вещей, паровые машины могли быть установлены только владельцами средств производства», – пишет Андреас.

Историки окружающей среды (например, Джейсон У. Мур) называют нынешнюю эпоху не антропоценом, а капиталоценом, то есть конкретно капиталистическим экологическим кризисом ⁷². Я бы тоже так делала, если бы не написала две главы об экологическом произволе, связанном с пылью, на территории бывшего Советского Союза. Капитализмом можно называть логику, которая движет сегодня экологическими разрушителями, или долгоживущую экономическую систему – так или иначе, он не уникален в плане подобных амбиций. Именно поэтому я обязана написать о связующем звене между капитализмом и социализмом – то есть о логике современности.

Тем не менее мы должны помнить, что речь в любом случае идет о связи с человеком. Как пишет Мальм, «ископаемое топливо нужно по определению понимать как общественное явление, поскольку еще ни один кусок угля и ни одна капля нефти не превратились в топливо сами по себе»⁷³. Мы должны рассматривать пыль не только как естественную «данность», но и как следствие конкретных социальных отношений (часто несправедливых) и выбора людей (часто неудачного).

Присутствует здесь также значительный элемент географии и исторического шанса. Капиталоцен вполне мог начаться не в Лондоне, а где-то еще. Например, в Китае было полно необходимых предпосылок в Средневековье и раннее Новое время. Во времена династии Сун на северо-западе страны существовала крупная и развитая угольная и железорудная промышленность. Еще в 1080 году там производилось больше железа, чем во всей Европе без учета России в 1700 году!⁷⁴ Иезуит-миссионер Фердинанд Вербист, живший в Пекине, в 1672 году подарил императору Канси модель тележки с паровым двигателем – возможно, первый в мире функционирующий «автомобиль» с механическим приводом. Но в промежуток с XII по XIV век Северный Китай подвергался нашествиям монгольских захватчиков, вспышкам чумы и наводнениям Хуанхэ. Из-за этого экономический и социальный центр тяжести сместился на юг – в сторону более благоприятного района дельты реки Янцзы (территория современного Шанхая). Вдали от угольных месторождений значительная часть производства железа и отопление домов держались на древесине. Облако угольной пыли действительно осядет на Китай, но не раньше конца XX – начала XXI века, когда страна станет мировой промышленной мастерской, а вместе с тем и местом с наиболее удушающим загрязнением воздуха. А вот в раннее Новое время Китай избежал этой участи – благодаря причудам географии и счастливому стечению обстоятельств. Англия не избежала. Предвестником грядущей глобальной экологической катастрофы становится лондонская пыль.

Период, который мы до сих пор рассматривали в этой главе, – это в некотором роде лишь момент перед настоящим взрывом. В XIX веке, когда индустриализация шла уже полным ходом, лондонский воздух стал еще грязнее.

* * *

Великий лондонский пожар <…> превратил многое в пепел, но сомневаюсь, что сегодня каждый день на город незаметно опускается меньше пепла и золы, чем оставил после себя он. Лондон не разрушен вновь, но он стал местом неизмеримого разрушения.

Элис Мейнелл, «Тлеющий город», 1898

Ивлин не смог спасти лондонское небо от задымления, и мрачная атмосфера сохранялась в столице еще три века. Стала царить она и в промышленных городах центра и севера, где воздух, пожалуй, был даже хуже.

Действие романа Элизабет Гаскелл «Север и Юг», опубликованного в 1854 году, происходит в вымышленном индустриальном городке Милтон, срисованном с Манчестера. Город, где занимаются производством хлопка, задыхается от пыли и дыма – это символ новой индустриальной современности Севера и нового индустриального класса, который ее построил. Гости с Юга чувствуют там себя не в своей тарелке. «Мне не нравится этот Милтон. <…> Эдит права – я так больна из-за этого дыма», – говорит героиня миссис Хейл⁷⁵. Больны и рабочие заводов. Молодая девушка Бесси Хиггинс рассказывает: «Я начала работать в чесальном цехе, пух попал в мои легкие и отравил меня. <…> Маленькие волокна хлопка, когда его расчесывают, они летают в воздухе, будто мелкая белая пыль. Говорят, он оседает на легких и сжимает их. Почти все, кто работает в чесальном цехе, чахнут, кашляют и плюют кровью, потому что они отравлены пухом»⁷⁶.

Вдыхать пыль опасно. И в каждой отрасли, производящей ее в больших объемах, появляется свое заболевание легких. У хлопкоробов развивается биссиноз – в простонародии его называют «болезнью коричневых легких». Волокна раздражают и воспаляют альвеолы (крошечные мешочки в легких) и тем самым стимулируют выброс гистамина, сужающего дыхательные пути. Грудь скована, дышать тяжелее. Эндотоксины, производимые живущими в волокнах бактериями, усугубляют ситуацию. Это приводит к ужасному, постоянному бронхитическому кашлю.

Разумеется, масштабы биссиноза, как и прочих промышленных заболеваний, можно уменьшить – стоит руководителям заводов только захотеть. Но они обычно не хотят ничего с этим делать. Об этом пишет и Гаскелл: «Иногда в чесальных цехах ставят такое большое колесо. Оно крутится, от него начинается сквозняк и выгоняет пыль. Но колесо стоит очень дорого – 500 или 600 фунтов – и не приносит выгоды. Поэтому только несколько хозяев поставили его».

Добыча угля – тоже еще какое пыльное дело. У шахтеров, чей труд и привел к эпохальным изменениям в обществе, тоже развилась своя болезнь легких: пневмокониоз. В худшем случае чужеродные частицы, атакованные иммунными клетками, приводят к некрозу – и легкие остаются пронизанными пустотами. Это заболевание называют еще «болезнью черных легких», потому что именно такая картина наблюдалась при вскрытии. Вред, который угольная пыль наносила здоровью шахтеров, был очевиден как минимум с XIX века, но Национальное управление угольной промышленности приняло нормативные стандарты только в 1970 году, когда британская горнодобывающая промышленность уже пришла в упадок.

Уголь вредит дважды: при добыче и при потреблении. В 1859 году шотландский химик Роберт Ангус Смит обнаружил, что воздух в некоторых городах настолько кислотный, что синяя лакмусовая бумага краснела всего за 10 минут. Чем дальше, тем мрачнее становилась атмосфера. В 1890 году концентрация PM10 на пике составляла 200 мкг/м ³. Этот показатель в пять раз превышает нынешний лимит загрязнения в Великобритании – и он даже выше, чем во время мощной песчаной бури в Пекине 10 лет назад. Хуже ситуация только в сегодняшнем Дели ⁷⁷.

Искусствовед Викторианской эпохи Джон Рёскин жаловался в своей книге The Storm-Cloud of the Nineteenth Century («Грозовые облака XIX столетия»): «Раньше над Английской империей никогда не заходило солнце, а теперь оно над ней никогда не встает»⁷⁸. Он ворчит, что «раньше погода тоже часто бывала совсем ужасной, когда портилась, но это продолжалось недолго – не было такого, что по три месяца не видели солнца». Рёскин возмущен «дьявольской тьмой» Манчестера и «сернистой рвотой из дымоходов». Он задается вопросом, а действительно ли такое великое потрясение природы – это прогресс, которому стоит радоваться? Викторианская Великобритания была богатой колониальной империей, но при этом ее триумфальную архитектуру, появившуюся благодаря этому процветанию, накрыло сажей. будто саваном.

* * *

На протяжении двух веков архитектура Лондона была одного цвета: черного. Сернистая сажа от сжигания угля и знаменитый желтый лондонский туман, который из-за цвета прозвали «гороховым супом», покрыли тонким углеродным слоем каждую поверхность в городе. Люди уже и забыли, что когда-то Лондон не был таким грязным. Во время реставрации резиденции премьер-министров (Даунинг-стрит, 10) в 1954 году выяснилось, что уже знакомый темный фасад на самом деле изначально был желтым. Открытие слишком уж шокировало страну, поэтому отмытое здание выкрасили в черный, чтобы придать ему привычный вид ⁷⁹.

Но позже, в конце 1980-х – начале 1990-х годов, произошла перемена: началась большая чистка. Достопримечательности вроде собора святого Павла на 15 лет обнесли строительными лесами, чтобы не было видно всей той грязи, которую электромойки смывали со зданий в канализацию. Сегодня город разный: красно-коричневый, бледно-серый, зеркально-серебристый и сине-зеленый. Здесь и кирпич, и известняк, и стекло. Теперь загрязнение – полихромное: черная углеродная сажа в основном сменилась коричнево-желтыми органическими углеводородами, которые содержатся в бензине и дизельном топливе, а здания могут позеленеть на фоне сокращения выбросов сульфатов от дорожного движения, поскольку вновь растут мхи и лишайники ⁸⁰.

Тем не менее нельзя просто сдуть пыль и смыть грязь с лондонских зданий, какого цвета она бы ни была. В 2007 году реставраторы архитектуры обследовали Вестминстерский дворец – резиденцию британского парламента – и установили, что здание страдает от многовекового загрязнения. Зал заседаний (Вестминстер-холл) повидал еще больше, ведь Вильгельм II построил его целых девять веков назад. Если хочется сказать о каком-то столичном строении, что оно покрыто исторической патиной, то уместно выбрать именно это. Реставраторы подсчитали, что его не очищали двести лет. Эта самая патина стала разъедать здание. Стены начали разрушаться от загрязненного воздуха и пронизывающей их влажности. Вестминстерский дворец нужно было отмыть.

Но как сделать это, не повредив структуру здания? Известняк ведь – пористый и растворимый материал. Струя воды под высоким давлением способна наделать в нем дыр. К счастью, современные методы консервации зданий хитроумные и очень бережные. Чтобы не растворился известняк, кладку можно не мыть водой, а чистить щеткой. Деликатную резьбу по камню очищают с помощью припарок. Это что-то вроде очищающей маски, вытягивающей глубоко засевшие соли и грязь. Латексные пленки наносятся кистью или напыляются, а потом снимаются, когда впитали грязь с камня.

Вести об этой грандиозной чистке долетели до Нью-Йорка, а конкретно – до Хорхе Отеро-Пайлоса, возглавляющего отдел исторической консервации в Колумбийском университете. Отеро-Пайлос – не только исследователь консервации, но еще и художник. Он несколько лет вел переговоры с представителями парламента и реставраторами дворца, добиваясь разрешения с ними поработать. Получилось. Хорхе захотел сохранить, а потом выставить напоказ латексные пленки, которые использовались для очистки каменной кладки. Да, именно эти материалы, похожие на грязные тряпки после мытья пола, стали экспонатами.

В июне 2016 года я вошла в Вестминстер-холл. В нос тут же ударил запах латексной резины – его ни с чем не спутать. Под «молотковой» крышей зала висел полупрозрачный, светящийся занавес размером 50×5 метров – лоскутное одеяло, покрытое грязью всего города. Занавес был насыщенного песочно-желтого цвета. Вот оно, воплощение «золотого пятна времени», о котором писал Джон Рёскин! Пыль, подобно призраку, зависла в четырех метрах от стены, где хранилась много веков. На полотне четко отпечатались каждый кирпичик, каждая выемка и отметина. Прямо зеркало – или поверхность грязной лужи. Психоаналитик отметил бы, что отражение – штука жутковатая, поскольку в литературе и мифологии доппельгангер (то есть двойник) – это предвестник увечий или смерти.

Выставка открылась через пять дней после референдума, по итогам которого Великобритания вышла из Евросоюза (брексит), то есть на самой насыщенной событиями неделе в британской политике за последние десятилетия. Так что художественная работа о грязи в то время и в том месте была почти что перебором – и это повлияло на рецензии. Адриан Серл из The Guardian описал произведение как «акр содранной кожи» и «латексную простыню, которую натягивают на труп, прежде чем укатить его с глаз долой»⁸¹. Политическое тело обнажилось.

На пресс-конференции мне дали несколько минут на общение с Отеро-Пайлосом. Я начала с животрепещущего для меня вопроса: «Почему пыль?» Хорхе сослался на книгу Джона Рёскина «Этика пыли», название которой он присвоил выставке. В этой книге – довольно странном дидактическом диалоге пожилого преподавателя с группой юных школьниц – Рёскин рассуждает о морали и общественном порядке, конструируя сложные минералогические метафоры. Читать это по большей части утомительно. Куда интереснее, что Рёскин утверждает: все превращается в пыль, это лишь вопрос времени. Камень – это просто кристаллизация пыли в нечто иное. И то только на мгновение: потом камень рассыпается обратно в пыль. По словам Отеро-Пайлоса, работа с пылью и камнем подчеркивает, насколько далеко простирается геологическое время – и в прошлое, и в будущее. Это помещает «сейчас» в гораздо более широкий контекст.