Четыре сокровища неба

Моим родителям

Jenny Tinghui Zhang

FOUR TREASURES OF THE SKY

Copyright © 2022 by Jenny Tinghui Zhang.

All rights reserved.

© Новикова К., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Часть I
Чжифу, Китай
1882

1

Когда меня похищают, это происходит не в каком-то переулке. Это происходит не посреди ночи. Это происходит не в тот момент, когда я оказываюсь одна.

Когда меня похищают, мне тринадцать лет, я стою посреди рыбного рынка Чжифу в районе набережной и наблюдаю, как дородная женщина сгребает в кучу рыбешек-сигов, похожих на маленькие лопатки. Женщина приседает на корточки, спрятав колени под мышками, и перекладывает рыбин так, чтобы наверху оказались самые лучшие. Вокруг нас дюжина торговцев рыбой делает то же самое, их товар висит в сетях, и они извиваются. Под сетями стоят ведра для воды, стекающей с рыбьих тушек. Земля блестит от воды, льющейся с еще живых рыб. Когда они вертятся в воздухе, то сверкают, как серебряные петарды.

Здесь повсюду пахнет сыростью.

Кто-то кричит: «Красный луциан! Свежий! Прямо из Чжилийского залива». Другой голос, громче, ярче, перекрикивает: «Настоящий акулий плавник! Для повышения потенции, улучшения кожи, придаст энергию вашему маленькому императору!»

Эти слова – поэзия для всех домашних слуг, которые пришли на рыбный рынок за покупками для своих хозяев. Их тела бьются и трутся друг об друга, стремясь на голос, что кричит про акулий плавник, в надежде на награду, повышение в должности, благосклонность. Все это зависит от качества акульего плавника.

Пока остальные шумят, я все смотрю на женщину с рыбой, которая продолжает перекладывать свою кучу. Ее товар не висит в сетях, как у других, он разложен на брезенте. При перекладывании некоторые рыбины соскальзывают с вершины кучи на край брезента – там они уязвимы и оставлены без присмотра.

Голод давит на стенки моего желудка. Было бы так легко схватить одну рыбку. За то время, пока я подберусь, схвачу самую дальнюю от женщины тушку и убегу, она едва ли успеет подняться на ноги. Я ощупываю серебряные монетки в карманах штанов, а потом позволяю им упасть обратно за подкладку. Эти деньги нужно беречь, а не тратить на какую-то снулую рыбу. Я просто стащу одну или две – ничего такого, что она не смогла бы наверстать на следующий день. Океан изобилен.

Но к тому времени, как я решаюсь, торговка рыбой меня замечает. Она сразу понимает, кто я, видит ненасытность внутри моего ноющего желудка – настойчивость, которая опустошит все, к чему прикоснется. Мое тело предает меня: оно худенькое, как тростинка. Она узнаёт то, что видит во всех беспризорных мальчишках, осмеливающихся проскользнуть на рыбный рынок, и, прежде чем я успеваю отвести взгляд, оказывается передо мной, тяжело дыша.

– Чего надо?

Ее глаза прищурены. Она размахивается, ее ладони размером со сковородку. Я уклоняюсь от одного, потом от двух ударов.

– Пошел, пошел! – кричит она. Позади нее в своей куче ждут блестящие сиги. Еще есть время, чтобы схватить несколько штук и убежать. Но остальной рынок уже обратил на нас внимание.

– Я вчера видел здесь этого пройдоху, – кричит кто-то. – Хватай его, и мы зададим ему хорошую порку!

Торговцы рыбой поблизости ревут в знак согласия. Они выныривают из-за своего товара и образуют баррикаду вокруг меня и женщины. Не стоило тут задерживаться, думаю я, когда их плечи смыкаются. Мне придется долго объясняться с наставником Ваном, если я когда-нибудь вернусь домой. Если мне вообще разрешат остаться дома.

– Ловите его, – радостно кричит кто-то еще. Женщина делает выпад вперед, раскинув руки. Ее десны цвета гнили. Позади нее лица торговцев рыбой наполняются предвкушением. Я закрываю глаза и готовлюсь.

Но того, чего я ожидаю, не происходит. Вместо этого на мое плечо опускается что-то тяжелое, теплое и уверенное. Я открываю глаза. Женщина замерла, раскинув руки. Торговцы рыбой делают дружный вдох.

– Где же ты был? – говорит голос. Он льется сверху, он как мед. – Я тебя повсюду ищу.

Я поднимаю голову. Мне улыбается худой мужчина с большим лбом и заостренным подбородком. Он молод, но двигается так, словно несет в себе вес кого-то старше. Мне доводилось слышать рассказы о бессмертных, спускающихся с небес, о драконах, что превращаются в хранителей, которые принимают вид людей. О тех, кто защищает таких, как я. Мужчина подмигивает мне.

– Вы знаете этого негодяя? – выпаливает торговка рыбой. Теперь ее руки свисают вдоль тела, красные и покрытые пятнами.

– Негодяя? – смеется мужчина. – Он не негодяй. Он мой племянник.

Торговцы рыбой вокруг нас ворчат и начинают расходиться, возвращаясь к оставленной без присмотра рыбе. Сегодня развлечения не будет. «Красный луциан, красный луциан», – снова предлагает первый голос.

Но торговка не верит мужчине. Я это вижу. Она смотрит на него, потом на меня, пытается заставить меня отвести взгляд. Нечто в ладони на моем плече, в ее спокойном тепле говорит мне, что, если я отведу взгляд, мы не сможем покинуть это место. Я продолжаю смотреть на женщину, не мигая.

– Если у вас проблемы, – продолжает мужчина, – можете поговорить с моим отцом, господином Эном.

И тут, будто мужчина произнес какое-то заклинание, торговка рыбой первой отводит взгляд. Я моргаю один, два, три раза, внутренняя сторона век саднит.

– Прошу прощения, брат Эн, – говорит она, кланяясь. – Здесь темно, а от рыбы у меня мутится в голове. Я пошлю наставнику Эну свою лучшую рыбу, чтобы исправить эту ужасную ошибку.

Мы уходим с рынка вместе, я и этот высокий подмигивающий незнакомец. Он держит руку на моем плече, пока мы оба не оказываемся на улице. Стоит полдень, и солнечный свет окрашивает все в оттенки зеленого и золотого. Мимо нас проходит торговец со свиньей на поводке, у нее покачиваются соски. Мы находимся в той части набережной в Чжифу, где живут иностранцы. Над черепичными крышами и британским консульством к далеким холмам тянутся зеленые поля. За спиной слышен хлопковый рокот пляжа, морской бриз окутывает нас своим длинным выдохом. Воздух здесь насыщен солью. Все вокруг впитывается в меня, а я впитываюсь в него.

Я прихожу сюда, потому что тут всегда есть чем поживиться. В местах, где ходят иностранцы, я нахожу серебро, вышитые платки, упавшие перчатки. Все эти легкомысленные вещи, которыми жители Запада украшают свои тела. Сегодняшний день принес мне две серебряные монетки. Они звенят в моем кармане рядом с четырьмя монетами от наставника Вана. Можно сказать, что сегодня у меня в руках настоящее богатство.

Я осматриваю странного подмигивающего человека при дневном свете. Кажется, он богат, но одет не так, как другие виденные мной богачи. Вместо шелкового халата, чаншаня, он носит белую рубашку с блестящей тряпицей, свисающей с шеи. Его тяжелый черный кафтан распахнут, а не застегнут до самой шеи, и штаны на нем узкие. Страннее всего его волосы: они не заплетены в косу, а коротко острижены.

– Что думаешь, племянничек? – говорит мой спаситель, все еще улыбаясь.

– Я девочка, – выпаливаю я. Не могу сдержаться.

Он смеется. Солнечный свет отражается в двух желтых зубах. Я думаю про сказки, где у людей желтые зубы, которые выросли из кусочков золота.

– Я это знал, – говорит он, – но в данном случае нам обоим пошло на пользу, что ты прикинулась мальчиком. – Он осматривает меня, его глаза полны решимости. – Голодная? Ты тут одна? Где твоя семья?

Я отвечаю ему, что да, я голодна. Мне очень хочется, чтобы он проявил ко мне свою милость. А еще я тоже хочу кое-что спросить у него, например:

– Кто вы такой? Откуда вы взялись? Кто такой наставник Эн и почему торговка рыбой так резко отстала, когда вы назвали его имя?

– Позволь мне рассказать тебе обо всем, – говорит он, снова кладя ладонь мне на плечо. Он предлагает мне поесть лапши – дальше по улице есть хорошее место.

Что-то подсказывает мне, что к этому приглашению нельзя относиться легкомысленно. Я киваю и застенчиво улыбаюсь. Этого ответа достаточно. Он уводит меня от рыбного рынка, и мы вместе идем по улице, минуя почту, три иностранных консульства и церковь. Прохожие бросают на нас взгляды, прежде чем вернуться к своим делам, на мгновение пораженные странной парочкой отца и сына: один одет как персонаж из театра, а другой бледный и пугливый. За нашими спинами пенится океан.

У каждой лапшичной, которую мы проходим, я спрашиваю своего спасителя: «Это она?» У каждой лапшичной, мимо которой мы проходим, он отвечает: «Нет, маленький племянник, еще не совсем». Мы продолжаем идти, пока я не перестаю узнавать, где мы находимся, и когда останавливаемся, я осознаю, что мы никогда не окажемся в лапшичной.

Шел первый день весны.

2

Это история о волшебном камне. Это история, которую мне рассказала бабушка. А еще эта история о том, как я получила свое имя.

В этой истории богиня Нюйва пытается восстановить небеса. Она плавит скалу и формирует из нее 36 501 камень, но использует только 36 500 из них, оставив один без дела.

Этот камень может двигаться, как ему заблагорассудится. Он может вырасти до размеров храма или уменьшиться до чесночной луковицы. В конце концов, его ведь создала богиня. Но он, оставленный без применения, проводит день за днем, считая себя недостойным и стыдясь своей бесполезности.

Однажды камень встречает двух монахов: даоса и буддиста. Они настолько впечатлены его магическими свойствами, что решают взять его с собой в путешествие. Так камень попадает в мир смертных.

Долгое время спустя рождается мальчик с волшебной яшмой во рту. Говорят, что этот мальчик – реинкарнация камня.

А что потом? Мальчик влюбляется в свою младшую кузину Линь Дайюй, болезненную девушку, у которой умерла мать. Но семья мальчика не одобряет их любовь, настаивая на том, чтобы он женился на более богатой и здоровой кузине по имени Сюэ Баочай. В день свадьбы семья прячет лицо Сюэ Баочай под слоями тяжелой вуали. Они лгут мальчику, который считает, что это Линь Дайюй.

Когда Линь Дайюй узнает об этом плане, болезнь заставляет ее слечь, она кашляет кровью. Она умирает. Мальчик женится, ни о чем не подозревая, он считает, что они с невестой будут счастливы и неразлучны. Когда он узнает правду, то сходит с ума.

Почти сто лет спустя под тутовым деревом в маленькой рыбацкой деревушке молодая женщина заканчивает читать эту историю, известную под названием «Сон в красном тереме», и кладет руку на живот, думая: «Дайюй».

По крайней мере, такова история, которую мне рассказывали.

Я всегда ненавидела свое имя. Линь Дайюй была слабой. Я не буду похожа на нее, обещала я себе. Я не хотела быть меланхоличной, или ревнивой, или озлобленной. И я никогда не позволю себе умереть от разбитого сердца.

– Меня назвали во славу трагедии, – жаловалась я бабушке.

– Нет, дорогая Дайюй, тебя назвали во славу поэта.

Мои родители родились в Чжифу, у океана. Мне нравится представлять, что они встретились так: приливы мягко подталкивали их друг к другу до тех пор, пока они не столкнулись лицом к лицу. По велению воды. Поженившись, они открыли магазин гобеленов ^[1] и вместе им управляли: моя мать ткала, а отец продавал гобелены женам государственных чиновников и других богатых торговцев. Моя мать следила за тем, чтобы каждый рисунок, будь то феникс, журавль или хризантема, выглядел так, будто вот-вот спрыгнет с ткани. Феникс взмывал вверх, журавль изгибался, хризантемы цвели. Гобелены ее работы были живыми. Неудивительно, что их магазин стал самым популярным во всем Чжифу.

Потом, по причинам, о которых мне не рассказывали, а я не догадалась расспросить, мои родители переехали в маленькую рыбацкую деревушку недалеко от города. Моя мать не хотела переезжать, я это знала. Чжифу наполнялся иностранцами, превращаясь из приморского городка в оживленный порт, и она хотела, чтобы ребенок, спящий у нее в животе, посещал западные школы, которые стали открываться по всему городу. Беременная, с опухшими руками, не в силах больше ткать шелк на ткацком станке, она ждала, когда я появлюсь на свет. Грузчики погрузили ее ткацкий станок и нитки в повозку, и она обернулась, чтобы посмотреть на свой любимый магазин в последний раз.

Стоял конец лета, когда мои отец, мать и бабушка прибыли в маленькую рыбацкую деревушку в шести днях пути от Чжифу. В мамином животе я превратилась из боба в маленький кулачок. Осенью я, деревенский ребенок, появилась на свет. Мама рассказывала, что, когда я наконец выскользнула из нее, она представила, что пьет соленую воду, что жидкость стекает по ее телу и скапливается у меня во рту, чтобы я всегда знала, как найти дорогу к морю.

Должно быть, это сработало. Наша деревня лежала у реки, которая питала океан, и в те ранние годы я часто гуляла вдоль берега, следуя за чернохвостыми чайками, пока не добиралась до океана. Я прижималась к кромке воды, перебирая богатства, которые она в себе таила: жизнь, память, даже погибель. Моя мать говорила про море с любовью, отец – с благоговением, бабушка – с осторожностью. Я не чувствовала ничего подобного. Среди чаек, стрижей и крачек я чувствовала лишь себя саму – и у меня ничего не было, я ничего в себе не несла, я ничего не могла дать. Я только-только начиналась.

Мы жили в домике с тремя пролетами, его окна выходили на север. Мы не были богаты, но и бедны не были. Мой отец продолжал заниматься гобеленами, несмотря на то, что теперь жил в деревне, где ни у кого не хватило бы денег, чтобы позволить себе мамины вышивки. Но дело, казалось, шло лучше, чем когда-либо. Наш дом стали часто посещать чиновники на пути в Чжифу и обратно по государственным делам – иногда ради отдыха от дороги, а иногда ради покупки подарков женам и наложницам на родине. Один взгляд на мамины розовые пионы, серебряных фазанов или золотых драконов, предназначенных лишь для высоких чиновников, – и они были очарованы. Я до сих пор помню самых частых гостей: дородного мужчину со множеством подбородков, большого начальника, у которого одна нога была короче другой, дядюшку, который всегда хотел показать мне свой меч.

Бывали и другие мужчины, а иногда и женщины, которые приходили к нам домой и разговаривали с моими родителями приглушенными голосами. Эти посетители были одеты не в официальную придворную одежду, а в простые черные рубахи и штаны и больше походили на братьев и сестер из храма, чем на официальных лиц. Они часто уходили с гобеленами, и я задумывалась, не раздают ли их мои родители как пожертвования на благотворительность. Один гость всегда приносил мне сладости и конфеты. Его визитов я ждала больше всего и была в восторге, когда однажды утром застала его в нашей столовой за кашей и маринованной редькой.

– Путь до моего дома долог, малышка, – сказал он, заметив удивление на моем лице. – А твои родители очень щедры.

– Не надо с ней говорить, – рявкнула бабушка из кухни.

Он извинился, но, пока бабушка не видела, тайком передал мне через стол конфету.

Возможно, именно из-за этой встречи бабушка начала брать меня в свой сад, когда у нас бывали гости. В Чжифу не хватало места для всех овощей и трав, которые она хотела выращивать, но здесь у нее было полно земли. На пустыре за нашим домом она взрыхлила почву и плотно засеяла ее семенами. К тому времени, когда я доросла до высоты подоконника, то уже вовсю ела ее зеленый перец и измельченную мяту, хотя тогда еще не знала, как они называются.

В этом саду я научилась заботиться обо всем живом. Меня смущало: как что-то может называться живым, и при этом так медленно проявлять свою способность к жизни. Я хотела, чтобы все происходило мгновенно: чтобы бутон за день превращался в спелый плод. Но через садоводство бабушка хотела научить меня многим вещам, не связанным с садоводством, и одной из таких вещей было терпение. Мы выращивали мохнатый женьшень, репу, похожую на белые тапочки, и огурцы с морщинистой кожурой. Мы сажали зеленый перец на солнце и сушили стручковую зеленую фасоль на деревянных палках – ее длинные пальцеобразные плоды безвольно тянулись к земле. Помидоры были капризны и требовательны, поэтому мы постоянно ухаживали за ними, лаская желто-зеленую кожицу, которая наполнялась таинственной энергией.

Травы казались мне более интересными из-за их целебного применения: у нас были кусты махуан ^[2] с жесткими ветвями и семенами, которые выглядели, как маленькие красные фонарики, и хуанлянь ^[3], который мы использовали как краситель и для улучшения пищеварения.

Мы выращивали чайху ^[4], забавное растение со стеблем, идущим сквозь лист, как хвост воздушного змея, для предотвращения болезней печени. Самыми переменчивыми были хуанци ^[5] – растения с мохнатыми стеблями и маленькими желтыми цветками. Моей бабушке было труднее всего их выращивать, потому что хуанци не любил нашу влажную почву, и семена приходилось растирать на пемзе и замачивать на ночь. Хуанци всегда пользовался популярностью у торговцев и соседей, которые закупались у моей бабушки. Его сушеный корень растирали в порошок, принимали с женьшенем для укрепления организма. Трава бесконечности – так его называли.

«Ты выучишься и станешь настоящей мастерицей», – говорила мне мама. Она была невысокой и стройной, с кожей цвета молока, за исключением рук, покрытых небольшими красными отметинами. Когда я была совсем маленькой, она позволяла мне сидеть у нее на коленях и смотреть, как она ткала шелк, проходясь по нему челноком, словно по лошадиной гриве. Когда мне исполнилось десять, я наконец стала достаточно взрослой, чтобы помогать ей с более важными делами: например, варить шелк, чтобы он стал мягким.

Это мама научила меня хорошо работать руками. Мама показывала мне, как нарезать картофель лентами и как складывать бумагу, чтобы сделать веер. Работа в саду оставляла мозоли на ладонях, а мама шлифовала их пемзой, чтобы они снова были готовы к деликатной работе. Как бы грубы ни были руки, истинная мягкость кроется в доброте сердца, говорила она.

Пока мама учила меня работать руками, отец учил работать головой, удивляя в неожиданные моменты каверзными и занимательными вопросами. «Чем отличается ребенок от взрослого?» – спросил он на мой одиннадцатый день рождения. Однажды, когда я не доела свой обед, он спросил, не глядя на меня: «Сколько зернышек риса нужно, чтобы накормить деревню досыта?» В другой раз, когда я пробежала по траве босиком и вернулась в слезах с занозой в левой пятке, он спросил: «Когда отцу бывает больнее всего?» Он следил за мной любопытными, знающими глазами, словно видел во мне маленький корешок, готовый вырваться на поверхность и расцвести.

Это мои самые любимые воспоминания о времени, проведенном дома: все заботились и любили меня, и каждый знак этой любви передавался через то, чему меня учили. Деревня могла исчезнуть, а наш дом мог разрушиться, но, пока у меня были мама, папа и бабушка, я знала, что способна на все – мы были вчетвером, умелые, сильные и связанные любовью.

В спокойные моменты мама звала меня к себе на колени и вплетала ленты мне в волосы. Сперва прически были простые: всего один-два узла и косички – но по мере того как я росла, она добавляла в них золото, бусы, кисточки, цветы. Я стала думать о своей голове, как об отражении любви моей матери. Чем сложнее получалась прическа, тем безграничнее была ее любовь.

«Если бы мы жили в Чжифу, – говорила она, поправляя ленту на моем венце, – твои многочисленные таланты привлекли бы столько женихов, что ты не знала бы, что с ними делать». Она всегда так говорила, мечтая о том, какой была бы наша жизнь, если бы мы остались. Я часто слышала, как она с нежностью говорит о Чжифу, но в моем сознании город оставался туманной мечтой, к которой я не могла получить доступ.

Если бы мы жили в Чжифу, думала я, мои ноги уже были бы сломаны и перебинтованы. Я знала, что делают со стопами девушек в городе. Быть хозяйкой дома означало навсегда сломать себе ноги, выйти замуж за богатого мужчину, рожать ему детей, а потом состариться, пока ноги превращаются в комья засохшего, потрескавшегося теста. Это было не то будущее, которого я хотела. В нашем селе самые честолюбивые семьи ломали дочерям ноги в пять лет – это был лучший возраст для перелома. В пять лет кости еще не слишком твердые, но девочка уже достаточно взрослая, чтобы выдержать боль. Она вырастет в женщину с крошечными стопами, идеальную жену или наложницу для богатого горожанина. Если какой-нибудь подруге ломали ноги, я не видела ее много дней, и даже когда заходила ее проведать, то не могла у нее оставаться из-за удушающего запаха гниения кожи и костей. В конце концов, эта гноящаяся стопа превращалась в картофелину, а та превращалась в копыто, так что, когда мы играли на улице, мои подруги не могли бегать, прыгать и летать, а вместо этого сидели, опустив забинтованные безжизненные ноги на землю, ожидая дня, когда родители продадут их замуж.

Мои родители не бинтовали мне ноги, возможно, потому, что боялись, что я не выживу, возможно, потому, что не рассчитывали, что мы когда-нибудь покинем рыбацкую деревню. Я этому радовалась. У меня не было желания превращаться в игрушку городского мужчины. Я мечтала стать рыбаком и провести остаток своих дней на лодке, с большими и гордыми стопами – моей единственной опорой посреди качки волн.

А потом, когда мне исполнилось двенадцать, мои родители исчезли. Пустая кухня, их темная спальня, нетронутая кровать, незапертый и открытый кабинет моего отца, повсюду разбросанные бумаги. Одинокий ткацкий станок моей матери. Это утро было похоже на любое другое утро, за исключением того, что мои родители ушли и не вернулись ни в ту ночь, ни в следующую, ни в ту, что наступила потом.

Я ждала, сидя на крыльце, потом в маминой ткацкой мастерской, потом ходила кругами по кухне, пока у меня не заболели ноги, потом складывала и разворачивала одеяло в их спальне. Бабушка следовала за мной, умоляя съесть что-нибудь, выпить что-нибудь, лечь спать, отдохнуть, заняться чем-нибудь. «Ты должна сказать мне, куда они делись», – плакала я. Все, что она могла сделать – это сунуть чашку чая мне в руки и растереть шею.

Я упрямо ждала. Я не спала три ночи.

Утром четвертого дня к нам пришли двое мужчин с вышитыми на одеждах драконами. Они протопали по нашему дому, драконы извивались и вертелись, пока мужчины переворачивали горшки и разрезали наши подушки. Они разломали мамин ткацкий станок, хотя видели, что в нем ничего не спрятано. Я чувствовала, как соседи с широко открытыми и испуганными глазами выглядывают из своих окон.

– Мы знаем, что они здесь живут, – сказал один из мужчин. – Известно ли вам наказание за сокрытие преступников?

– Здесь нет никого, кроме нас, – снова и снова возражала бабушка. – Мой сын и его жена умерли много лет назад. Все сгинуло в огне!

Потом они повернулись ко мне, оскалив зубы. Человек, который нас допрашивал, приблизился. Я не могла перестать смотреть на дракона на его рукаве, красно-золотого, с черным глазом, с языком, похожим на взлетевший хлыст.

– Послушай меня, – сказал он. – Я знаю твоего отца. Ты должна рассказать нам, где он.

Он говорил без угрозы, спокойно и уравновешенно. Мне пришли на ум все те люди, что посещали наш дом. Они тоже знали моего отца. Они могли бы рассказать нам, где он. Я вспомнила человека, которого встретила в нашей столовой, того, что дал мне конфету. Мы могли бы начать с него.

Я открыла рот, чтобы рассказать им все, что знала. Но то ли по моей ли собственной воле, то ли по воле бессмертных изо рта не вырвалось ни звука. Что-то похожее на руку сжало мою шею и надавило, когда я попыталась сделать вдох. Я покачала головой, пытаясь выдавить из себя слова.

– Бесполезно, – сказал другой мужчина своему спутнику. – Сумасшедшая женщина и немой заморыш. Ты уверен, что это правильный дом?

Первый мужчина ничего не сказал. Он уставился на меня, затем поманил другого мужчину. Они оба развернулись и вышли через парадную дверь. Их одежды сверкали на солнце, а я смотрела, как улетают драконы.

– Никогда и никому не рассказывай о своих родителях, – сказала мне бабушка после их отъезда. – Отныне мы должны вести себя так, словно больше никогда их не увидим. Так будет лучше для всех.

Но я не хотела слушать. Я верила, что мои родители вернутся. Я заправила их постель и разгладила их одежду. Я вплела в волосы самую замысловатую ленту – знала, что она понравится маме. Я даже попыталась склеить ее ткацкий станок с помощью пасты, которую нашла в кабинете отца. Я буду здесь к их возвращению, и они обрадуются, когда меня увидят. Так прошел тот день и каждый день после этого.

Когда наступила осень, а моих родителей не было уже три месяца, я подумала о женщине, с которой делила свое имя. По сюжету мать Линь Дайюй умерла, когда та была очень маленькой, вскоре после этого умер ее отец. Я задумалась, не исчезли ли мои родители из-за моего имени. Вдруг они исчезли, потому что такова была моя судьба.

– Если ты позволишь себе так думать, – сказала мне бабушка, – ты, скорее всего, воплотишь это в жизнь.

– Как будто это и так не воплотилось в жизнь, – сказала я. Еще никогда я не ненавидела Линь Дайюй так сильно.

Весной пришло письмо от неизвестного отправителя: мои родители арестованы.

– Со дня на день, – сказала бабушка, поджигая письмо. – Со дня на день за тобой придут люди, поймавшие твоих родителей.

Я ничего не понимала, а бабушка не дала мне ответов. Она одела меня в мальчишескую одежду и дала мне стеганую куртку. Она обрила мне голову. Я смотрела, как на пол черными полумесяцами падают пряди, стараясь не плакать при мысли о маме и о том, что у меня больше не будет волос, которые она смогла бы украшать, если когда-нибудь вернется.

– Отправляйся в Чжифу, – сказала мне бабушка, набивая ватой черные мужские туфли и примеряя их мне на ноги, – затеряйся в городе. У тебя хорошие руки – ты найдешь честную работу.

– А что будет делать бабушка? – спросила я.

– Бабушка будет делать то же самое, что и всегда, – сказала она. – Бабушка будет выращивать хорошие травы, чтобы лечить людей. Они мало что могут сделать с такой сумасшедшей старухой, как я. А вот за тебя стоит переживать.

Сосед Ху посреди ночи пригнал свою повозку. Я взобралась в нее сзади с мешком одежды, булочками-маньтоу и несколькими монетками из запасов моих родителей. Бабушка пыталась дать мне еще, но я сжала пальцы в кулаки и накрыла ими карманы. Ей понадобятся эти деньги, когда вернутся те люди в драконьих одеждах.

– Не пиши мне писем, – сказала она, натягивая шапку на мою лысую голову. Я уже скучала по своим длинным волосам, скучала по теплу, которое они давали шее. Был конец суровой зимы, и я дрожала от ночного бриза. – Письма будут перехватывать. Вместо этого давай говорить друг с другом, когда идет дождь.

– А что, если там, куда я еду, не идет дождь? – спросила я. – Мы сможем говорить только изредка.

– Так и должно быть, – сказала она. – Иначе мое сердце будет разбиваться снова и снова.

Я спросила, увидимся ли мы когда-нибудь. Я плакала. Я вспоминала своих подружек постарше, которых в детстве отсылали прочь их семьи, отчаянно пытавшиеся облегчить бремя лишнего рта. Я и подумать не могла, что меня тоже отправят прочь. Но моих родителей больше не было, и, лежа в повозке соседа Ху, закутавшись в стеганую куртку, я знала, что моя жизнь поворачивается к чему-то новому и гораздо более трудному. Прошли те времена, когда мы играли в канаве за нашей деревней. Я больше не буду помогать бабушке разливать чай на заходе солнца. Я больше никогда не увижу своих подруг. Я больше никогда не буду спать в своей постели.

Наш дом стал пустой оболочкой без своих обитателей. Меня здесь не будет, когда в этом году в саду вырастет первый перец, и не будет, когда придет время снять с него первую пробу – горьковато-сладкую, прохладную, непривычную. Почему-то именно мысль о перце превратила мои слезы в рыдания.

Бабушка прижала руки к моим глазам, словно могла вытереть поток моих слез. Затем поправила брезент, чтобы прикрыть меня.

– Когда будет безопасно вернуться, – сказала она, – ты поймешь это.

Я не могла разобрать в темноте, плачет ли она тоже, но ее голос был сдавленным.

Пока повозка соседа Ху увозила меня прочь, я прижимала к груди мешок с одеждой и еще теплыми маньтоу, пытаясь удержать в памяти лица родителей, бабушки, моего дома. Складочки кожи в уголках глаз моего отца, когда он улыбался. Теплое место между мамиными волосами и затылком. Успокаивающий свет из комнаты родителей, когда я просыпалась от кошмара. Эти образы вращались передо мной, как четки для молитв, за которые нужно было держаться. Никогда не забуду, повторяла я себе.

Повозка соседа Ху наехала на камень, и брезент, покрывавший меня, соскользнул вниз, открывая беззвездное ночное небо. Я подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на свой дом. В темноте фигура бабушки казалась сгорбленной и нечеткой. Мне пришло в голову, что я никогда раньше не смотрела на нее настолько издалека.

Ей понадобится помощь в саду. Это ее куртка сейчас на мне. Хватит ли ей теплой одежды на следующую зиму? Я должна была позаботиться о том, чтобы кто-то приходил проверять ее каждый день. Слезы снова залили мое лицо. Я смотрела, как бабушка становится все меньше, пока темнота не поглотила ее, пока мне не осталось лишь воображать, что она все еще там, перед нашим домом, ждет, смотрит, не двигается со своего места, пока не убедится, что мы уехали. Я взмолилась, чтобы дождь пошел поскорее.