Четыре сокровища неба

Часть II
Сан-Франциско, Калифорния
1883

1

Мужчина за окном уже делал это раньше. Его шляпа низко надвинута, затеняя нос, но все еще видна сжатая линия губ, и рот влажный. Это говорит о том, что ему не привыкать к тому, что он собирается сделать. Это говорит о том, что он точно знает, чего хочет и как этого добиться.

Мужчина поднимает искривленный палец. Мы выпрямляемся по стойке «смирно». Палец шевелится в воздухе, затем перебирает и перелистывает что-то, словно ища забытое воспоминание. Когда он проходит мимо нас, мы вздрагиваем, каким-то образом ощущая тепло прикосновения сквозь стекло.

Потом он останавливается.

Пауза, затем подтверждение. За окном мы вдыхаем как единое целое. Каждая из нас считает, что он указывает на нее.

Однако он хочет не нас. Ему нужна Ласточка, девушка слева от меня. Когда мы это осознаем, то успокаиваемся. Но не Ласточка. Она улыбается мужчине и склоняет голову, но я чувствую, как ее тело напрягается от осознания, которое начинается в плечах и тянется вниз через все остальное.

– Вон, – командует охранник сзади.

Мы выходим из смотровой комнаты одна за другой, наши шелковые платья шелестят при каждом шаге. Мы выстраиваемся в главной комнате, и тогда входит мужчина с улицы. Он смотрит на Ласточку так, словно знает о ней все, знает все о нас.

Мне следует держать голову опущенной, но я не могу перестать смотреть. Ласточка улыбается мужчине застенчивой, сдержанной улыбкой, ее тело уже превращается в то, что нужно отдать, в то, что ей не принадлежит. Как обычно, откуда-то спускается тень в форме колокола. Это госпожа Ли, и она здесь, чтобы подвести Ласточку к мужчине, чьи глаза блуждают по ее телу. Как голодный пес, думаю я.

– Хороший выбор, – говорит госпожа Ли. Голос у нее низкий, бархатистый. – Хотите посмотреть поближе?

Мужчина хмыкает, затем кивает.

– Покрутись перед нашим клиентом, – говорит она Ласточке. Ласточка крутится перед всеми нами: первыми начинают движение ее бедра, затем плечи, затем стройная линия ее шеи, неприкрытой и сочной. Ее заколотые волосы блестят на голове, как ночная река. Она сделала макияж нежно-сливовым и с золотыми нотками, а ее губы красные, как вино. В шелковых голубовато-сиреневых брюках и шелковой рубашке, расшитой цветами, она могла быть принцессой, которую нарядили перед сватовством.

– Итак, – говорит мужчине госпожа Ли теперь уже жестким, настойчивым тоном. – Вы берете ее?

Мужчина облизывает губы, его язык острый и бледный. Он лезет в куртку и достает пачку денег, которую госпожа Ли принимает обеими руками. Затем мужчина хватает Ласточку за руку. В их руках ее ладошки всегда выглядят особенно маленькими.

Мы опускаем головы, пока они поднимаются наверх, в спальни. Затем госпожа Ли поворачивается к нам, быстро раздувая ноздри.

– Остальные, – говорит она, ее голос снова медленный, мелодичный, но смертоносный, – должны вернуться на свои места.

Итак, мы снова возвращаемся в маленькую смотровую комнату с окном, выходящим на улицу.

Девушек вокруг меня выбирают одну за другой. Одна за другой они кружатся перед мужчинами, и мужчины кивают, передают деньги госпоже Ли и ведут их наверх. Охранники стоят и наблюдают, так происходит каждую ночь. Я не знаю их имен.

Медленно, девушка за девушкой и мужчина за мужчиной, потолок тяжелеет от их толчков и стонов.

К концу ночи остались только я и две другие девушки. Одна из них – Нефрит, девушка постарше, вокруг рта у нее образовались морщины от того, как часто она кусает губы. Она здесь давно, может быть, дольше всех. Сегодня уже четырнадцатый день подряд у нее нет клиентов, хотя когда-то она была главной девушкой борделя. Другие думают, что это как-то связано с растущим вздутием ее живота и с тем, что она перестала истекать кровью каждый месяц.

– Мне сейчас так нужна работа, – ноет она. – Куда пропали все мужчины? Они не знают, чего им нужно.

Другая девушка по имени Жемчужина просто плачет, закрывшись руками. Ее единственный клиент сегодня не пришел, хотя обещал.

Звуки девушек над нами образуют симфонию. Некоторые из них – низкие и гортанные. Другие визгливые, как собаки. Некоторые словно поют. Фоном звучит гул мужчин, иногда ярость и крики, а затем толчки, яростные толчки, которые, кажется, продолжаются без остановки. Когда я впервые попала сюда, то ненавидела этот шум. Теперь мне приходится напрягаться, чтобы вообще его услышать.

– Та ма дэ, – ругается и сплевывает Нефрит, – меня выгонят, если я не найду клиента в ближайшее время. – Она поворачивается к Жемчужине, чей плач становится только громче. – О чем ты плачешь, девочка? По крайней мере, у тебя есть тот, кто приходит с толстым кошельком.

Один за другим мужчины снова появляются на лестнице, поправляя одежду, расчесывая волосы, надевая шляпы. Я не могу смотреть на них, на их ненасытные лица, на то, как они ведут себя, словно участвовали в битве и победили. А теперь возвращаются на дневной свет, чтобы спрятаться на солнце.

– Приходите почаще, – говорит госпожа Ли каждому из них, ее губы искривлены в жеманной улыбке. Я сижу в углу комнаты с угрюмым лицом, и если кто-то из мужчин слишком долго смотрит на меня, отворачиваюсь.

Позже, когда солнце поднимается над заливом, госпожа Ли просит меня зайти к ней в кабинет, где она сидит за большим резным письменным столом из темного дерева. Кабинет небольшой, и кажется еще меньше из-за двух мужчин, охраняющих дверь, и присутствия госпожи Ли. Она крупнее женщин, которых я видела в Чжифу, но в ней нет округлости, только угроза.

– Что думаешь о работе прошлой ночью? – спрашивает она, покручивая сигарету между двумя пальцами, украшенными драгоценными камнями.

– Все хорошо, госпожа Ли, – говорю я. Однажды девушку выпороли за то, что она не назвала ее «госпожа». На следующий день мы видели кровь и гной через ее рубашку.

– Садись, – говорит она мне. – Сядь, и мы поговорим.

Опасность везде: и если я сяду, и если уйду. Я сажусь. Госпожа Ли долго затягивается. Она издает тонкий, едва уловимый звук, кончик сигареты вспыхивает оранжевым, прежде чем потухнуть до черного. Я представляю, что воздух вокруг нее ядовит, ее присутствие настолько смертоносно, что растения разлагаются, а цветы гибнут.

– Когда ты попала ко мне, – продолжает она, – ты была такой худой. Я могла бы поднять тебя двумя пальцами. А теперь погляди на себя. Здоровая девочка с хорошим румянцем и розовым языком.

– Я хорошо питаюсь и сплю благодаря доброте госпоже Ли, – говорю я без воодушевления.

– Да, – говорит она. – Да, именно.

Пауза, она делает еще одну затяжку. Я смотрю, как в пространстве между нами клубится дым.

– Снять помещение в этом городе недешево, – говорит она мне. – Иметь в своем распоряжении целое здание – ну, я сомневаюсь, что ты вообще можешь представить, сколько это стоит. Но благодаря великой щедрости туна ^[6] «Радостный обряд» мы можем жить здесь в комфорте и покое. Как думаешь, Пион? Тебе нравится здесь жить?

– Да, – лгу я.

– Тун кормит нас. Он одевает нас. Он защищает нас. Да, они защищают тебя, Пион. Я защищаю тебя.

– Спасибо, госпожа Ли, – говорю я, опуская голову.

– Какая вежливая девушка, – говорит она. Без предупреждения она швыряет сигарету на стол, и та рассыпается в кучу пепла под ее пальцами. Вблизи видно, что кожа ее рук истончилась с возрастом, она морщинистая, как слой пенки на горячем молоке. Руки ее выдают: сколько бы пудры она на себя ни сыпала, мы всегда будем знать, что она может умереть, как и все остальные.

– Если девушка не зарабатывает денег, – продолжает она, – разве это честно? Если она ничего не делает в ответ на доброту туна, значит, она просто пользуется ею, не так ли? Как думаешь, Пион? Ты так хорошо живешь здесь уже месяц.

Я знаю, какие слова она хочет от меня услышать. Я боюсь их произнести.

– Сегодня ты закончила учиться, – говорит она, проводя ногтями по столешнице. – Завтра ты возьмешь своих первых клиентов. Моя милая маленькая девочка, которая так хорошо говорит по-английски. Ты заработаешь нам состояние этими своими грустными глазами.

Еще одна пауза. Я ненавижу ее за эти слова – мои глаза, такие непримечательные, такие полностью мои, теперь стали вульгарными и оскверненными из-за нее.

Но все, что я могу ответить, это: «Да, госпожа Ли». Она это знает. Даже наслаждается этим. Потому что мы обе знаем, что произойдет, если я не подчинюсь: есть такие лачуги, называемые стойлами, где девушки заперты, как скот, а единственные их клиенты – это моряки, подростки и пьяницы. Я знаю, что тела этих девушек истощены, надломлены и больны, и большинство из них увозят в больницу, которая вовсе не больница, а мрачная комната без окон в глухих переулках Чайнатауна. С запертой дверью. Внутри стоит лампа, чашка воды, чашка вареного риса. Смерть никогда не дожидается этих девушек слишком долго.

– Такая девушка, как ты, и дня не продержится в стойле, – говорит госпожа Ли, словно слышит мои мысли. – Здесь я кормлю тебя. Я даю тебе красивую чистую одежду. Я делаю тебя красивой. Я даю тебе кровать. Сколько китайских девушек могут сказать то же самое? Мы не какая-нибудь жалкая дыра с Бартлетт-Элли. Мы лучший бордель во всем городе. Здесь у тебя все самое лучшее. Оглянись. Лучше этого не станет.

– Вы правы, госпожа Ли, – говорю я ей. – Я буду усердно работать, чтобы заплатить за вашу доброту.

– Я знала, что ты будешь хорошей девочкой, – говорит она, протягивая руку, чтобы погладить меня. Ее глаза вспыхивают от удовольствия. Я чувствую ее раскрытую ладонь на черепе, словно осьминога, стекающего по моей голове и сжимающегося, чтобы задушить меня.

– Завтра, – выдыхает она, – мы тебя откупорим.

Она позволяет мне уйти. Я встаю и чувствую, что мои зеленые атласные штаны намокли. Она наблюдает, как я иду к двери, как изо всех сил пытаюсь ее распахнуть.

Прежде чем я выхожу, она обращается ко мне:

– Еще кое-что. С сегодняшнего вечера у тебя будет спальня Нефрит.

– Но где же будет спать сама Нефрит? – спрашиваю я. Бордель разделен на три этажа, большинство из нас живет на втором этаже, где у нас общая комната для сна и еще две для развлечения клиентов. Третий этаж с отдельными комнатами зарезервирован для лучших девушек, таких как Ласточка, Ирис и Нефрит, до того, как ее живот начал расти. Только девушки, которые приводят самых дорогих клиентов, имеют собственные комнаты. Я еще ни одного не привела.

Госпожа Ли не отвечает. Охранники понимают, что это знак того, что она со мной закончила, и выталкивают меня за дверь. Я возвращаюсь наверх в нашу спальню и собираю свои немногочисленные вещи: рабочую одежду, косметику, ленты и шпильки для волос. Комната Нефрит находится в конце коридора на третьем этаже, она одна из самых больших. Дойдя до нее, я стучу в дверь, ожидая, что она будет там.

– Госпожа Ли тебе не сказала? – говорит Ирис, ее круглое лицо выглядывает из соседней комнаты. – Они забрали Нефрит ночью.

– О, – говорю я. – Нет, не сказала.

– Она все равно не может работать здесь, пока у нее внутри растет эта штука, – говорит Ирис. – Какой мужчина захочет потасканную шлюху?

Она ухмыляется и исчезает в своей комнате. Я делаю то же самое. Но это не моя комната. Это комната Нефрит. Нефрит, которую я видела всего несколько часов назад, сейчас движется к стойлам, где будет брать с клиентов по двадцать пять центов, по пятьдесят, если повезет. Интересно, что будет с ребенком. Женщины в стойлах не задерживаются дольше двух лет, рассказывал мне кто-то, когда я впервые попала в казарму для рабов – барракун. Либо ты умираешь от болезни, либо ты умираешь из-за мужчины. В ответ я тогда спросила: «В чем разница?»

Я зажигаю лампу. Комната Нефрит опрятна, от стены до стены выкрашена в темно-алый цвет. Зарешеченное окно смотрит на серую улицу внизу. Комната по-прежнему пахнет ею, тонкий аромат цитрусовых наполняет воздух. Она пробыла здесь так долго, дольше любой из нас.

Ей не могло быть больше двадцати, двадцати одного года. Говорила ли она что-то про семью в Китае? Не могу вспомнить. Я начинаю забывать, какая информация принадлежит какой девушке. Мы анонимный клан тел и историй, и, возможно, мы все направляемся в одно и то же место. Имеет ли это значение? Это всего лишь вопрос времени, когда каждую из нас схватят посреди ночи и заменят на другую, более молодую и красивую девушку.

Целый месяц мне удавалось оставаться в безопасности, нетронутой. Когда я впервые приехала, я пообещала себе стать как можно меньше. Если на меня смотрел мужчина, я превращала свое лицо во что-то уродливое. Было не так сложно показать то, что я чувствовала внутри. Но я была глупа, думая, что у меня есть выбор. Меня купили не просто так, и теперь я должна выполнить обещанное.

В этот момент я думаю о Бай Хэ, девушке с фарфоровой кожей из историй моей деревни. Когда-то я считала, что ее кожа была ее бременем. Но теперь, сидя здесь и осознавая, что завтра к этому времени у меня больше не будет девственности, я осознаю истину: кожа Бай Хэ не была бременем. Быть девушкой – вот ее бремя. И раз такое бремя существует, то ни одна из нас не освобождена от него, даже я.

2

Это история о корзине с углем, которая плыла по океану.

Путь в Сан-Франциско занял три недели, по крайней мере, мне так сказали. Из комнаты в Чжифу, меня, плотно упакованную в корзину с углем, поместили в кузов повозки, и когда мы наконец остановились, я услышала нарастающий шум океана.

Повсюду голоса, мало чем отличающиеся от шума на рыбном рынке. Они были торговцами, но на этот раз большинство из этих голосов были иностранными.

– Поставь вон туда, – сказал кто-то рядом со мной. – Эти две на тот корабль. Как вас зовут?

Теперь голос Джаспера:

– Груз в Сан-Франциско. Собственность наставника Эна и его имущество для передачи туну «Радостный обряд».

– Да, сэр, – сказал другой голос, внезапно испугавшись. – Мы хорошо осведомлены о вашей особой посылке.

Меня подняли, уголь посыпался на шею. Они снова уносили меня, но что-то в шуме океана, поспешных голосах и языках, которые пришли с ними, подсказывало мне, что с этого следующего этапа пути будет трудно вернуться.

Если бы я знала все, что знаю теперь, я бы заплакала. Всё, что я могла видеть, – стенка корзины. Единственное, что Джаспер позволил мне видеть. Кажется, последнее, что я услышала, был чей-то голос – возможно, его голос, – поющий на прощание.

Позже, когда крышка соскользнула, я представила, как выпрыгиваю наружу. Но когда я попыталась вытянуть себя вверх, уголь прижал мои бедра ко дну корзины. Я подумала, что уже близка к тому, чтобы самой превратиться в кусок угля. Один из людей Джаспера смотрел на меня сверху вниз.

– Даже не вздумай звать на помощь, – сказал он, опуская руку, чтобы развязать веревку вокруг моего рта. – Если закричишь – умрешь.

Я кивнула. Что угодно, лишь бы вытащили тряпку изо рта.

– Ешь, – сказал он. В другой руке у него был маньтоу размером со скомканный носок с серой и дряблой корочкой. Я уставилась на булочку, а затем набросилась на нее. Когда я закончила – это не заняло много времени, – мужчина снова потянулся вниз, на этот раз с флягой в руке. Я снова дернулась, но он оттолкнул мою голову назад.

– Я сам, – сказал он.

Я кивнула и еще больше запрокинула голову, отчаянно нуждаясь в чем-то, что могло бы охладить мои внутренности. Он прикоснулся к моей губе, мой рот был полуоткрыт. Мне хотелось, чтобы в этот момент вся вода мира вошла в мое тело. Но она закончилась прежде, чем мне удалось смыть с губ прикосновение этого человека. Мужчина снова поднял фляжку и закрутил крышку. Затем он засунул тряпку обратно мне в рот и закрепил ее веревкой.

– Я буду возвращаться каждые два дня, – сказал он. – Может, три. Веди себя тихо.

А потом он закрыл крышку.

Что можно рассказать о том, каково это – находиться в таком тесном пространстве в темноте? Мое тело было скрючено, колени упирались в подбородок, спина изогнулась, как обезьяний хвост. Через некоторое время боль в согнутых конечностях стала настолько невыносимой, что я задумалась, смогу ли вытолкнуть себя из корзины со всей силой, которая накопилась в моих ногах. Но это была всего лишь мечта. После первого дня боль стала тише, а затем притупилась до шепота. Когда я спала, а спала я все время, то клала голову на колени, и волны океана качали меня в сторону далекого берега – это был не совсем сон, а лихорадочное состояние между сном и явью.

У меня были видения. Воспоминания приходили ко мне легко, но я больше не могла отличить, что произошло на самом деле, а что нет. Все плыло, как далекая песня памяти и желаний.

Я видела своих родителей перед тем, как их забрали: улыбку отца и его седеющую бородку. Я видела, как руки моей матери взлетали, словно птицы, когда она работала за ткацким станком. И я видела бабушку, занятую садом, с загорелым от солнца лицом. Я задумалась, шел ли дождь с тех пор, как я покинула Чжифу. Я решила, что если я плыву в океане, то я плыву по этому дождю. И поэтому я поговорила с бабушкой, рассказав ей, как сильно я скучаю по ней, и обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я видела ее в последний раз, но не о самом ужасном, так как не хотела, чтобы она волновалась. Потекли горячие и быстрые слезы, и я ловила их ртом, представляя, что это соленая свинина или вяленая рыба.

Я видела наставника Вана и школу каллиграфии, даже чувствовала едкий запах туши, свеженанесенной на длинные листы бумаги. Окна классной комнаты были открыты, а во дворе сушились новые свитки. Я пыталась прочитать все иероглифы, но они показались не более чем пауками на снегу.

Кого я не видела, так это Линь Дайюй. Я знала почему. В своей истории Линь Дайюй никогда не покидала Китай – вместо этого она умирает там. По мере того, как корабль уносил меня все дальше и дальше от дома, я задавалась вопросом, не разлучились ли мы с ней наконец. Маленькая Дайюй была бы в восторге и торжествовала – мы наконец-то избавились друг от друга, наши истории разделились. Но теперь, когда Линь Дайюй больше не было, повзрослевшая Дайюй испугалась.

Разве это не то, чего я всегда хотела? Вот что значило остаться одной впервые в жизни.

На третий день крышка корзины снова соскользнула, и как было обещано, опять появился тот человек с маньтоу и флягой воды.

– Хочешь встать? – спросил он, когда я закончила. Я кивнула. Он полез в корзину и схватил меня за руку, потянул. Я почувствовала, как меня поднимают, острая боль пронзила коленные суставы, чуть не согнув меня пополам.

Мои ноги так долго не вытягивались, а теперь их выпрямляли против их воли, каждый шаг истязал кости, невостребованные мышцы и бездействующие сухожилия. Я прикусила губу, чтобы не закричать, позволив говорить слезам. Пока снова не смогла стоять. Пока не смогла видеть.

Мужчина отпустил меня. Я схватилась за край корзины, перенеся весь свой вес на руки. По стонущим стенам и темноте я поняла, что мы находимся на нижнем уровне, судя по всему, в трюме. Своим ограниченным зрением я смогла разглядеть верхушки ящиков, контейнеров и других корзин, подобных моей. Некоторые были сложены друг на друга, а какие-то стояли в одиночестве. Какие из них были полны настоящих припасов, настоящей еды, настоящих специй, а сколько прятали других девушек, как я? Они все были девушками Джаспера? Они принадлежали другим плохим людям?

– Достаточно, – сказал мужчина. – Давай вниз и перестань осматриваться.

– Пожалуйста, приходите завтра снова, – взмолилась я, прежде чем он заткнул мне рот тряпкой. Я не могла представить еще три дня без еды, воды или возможности постоять на ногах. Мои штаны испачкались и провоняли из-за того, что я несколько раз справила нужду, когда терпеть стало невозможно. Он ничего не сказал. Я опять скорчилась в корзине, чувствуя, как потянуло гнилостной вонью от того небольшого количества экскрементов, что из меня вышли.

– Сиди тихо, – сказал мужчина. Он захлопнул крышку. Так все и продолжалось. Мужчина приходил в основном ночью, когда на корабле было тихо, кормил меня, давал постоять несколько минут за-раз. Однажды он даже вытащил меня из корзины и велел прыгать на месте. Я так и сделала, чувствуя, что мои ноги словно чужие: мышцы бедер тряслись на костях неловко и болезненно. Из меня подолгу ничего не выходило, тело стало немощным на одних маньтоу и воде. Нечего переваривать, нечего выделять. Мешочек на шее проделал маленькое углубление в грудине, его мятная прохлада была единственным, что отделяло меня от удушья.

Забвение. Сперва лихорадочное, как будто мой разум отрывался от самого себя. В ушах был жар, в пространстве за глазами – буря. Все вокруг казалось горячим на ощупь. Это и есть умирание – помню, подумала я.

Потом блаженство. Я поднялась сама над собой, воспарила надо всем. Я могла видеть океан, могла видеть корабль, могла даже видеть себя, скрюченную, измученную и худую, обнявшую колени. Но это было хорошо. Это было даже красиво. Человек внутри этой корзины был кем-то другим. Я была под защитой, я была дикой, я была внутри всего. Я забыла про голод и боль. Я знала только искристое сияние.

С большей ясностью, чем в любой другой момент в своей жизни, я тогда вспомнила, как за день до всего, что произошло, отец принес домой вишни, потому что знал, как мама их любит. Я не любила вишню – эти ягоды были либо слишком сладкими, либо слишком кислыми, а из-за косточек плоды становились еще более неудобными для еды. Мне не нравилось, как их красная плоть окрашивала пальцы и уголки рта.

Но мама их любила. Она сделала бы что угодно, лишь бы их поесть. Когда в тот день отец принес домой вишни, я еще не видела ее такой радостной. Она разве что не взлетела из-за ткацкого станка, захлопала в ладоши и запрыгала. Улыбка на ее лице была широкой, как луна.

И мой отец высыпал вишни в миску, а мы собрались вокруг, каждый вытащил по вишенке с еще не оторванным черешком. Я смотрела, как мама держит свою пухлую и блестящую ягодку в ладонях, будто в молитве. Затем она положила ее в рот, все еще сжимая в пальцах черенок, и через мгновение только черенок от нее и остался.

– Ты проглотила косточку, – сказала я в недоумении. Мне всегда снились кошмары о том, как что-то застревает у меня в горле.

Она улыбнулась в ответ на мой ужас.

– Иногда, – сказала она, – мне приходит в голову, что если я буду проглатывать вещи, которые люблю, они вырастут у меня внутри.

– Не будь такой, как она, – предостерег меня отец, но он тоже улыбался. Я никогда не любила вишню, но мне нравилось это воспоминание о маме, папе и бабушке, которая любила вишни больше, чем белые персики, но меньше, чем яблоки. И обо мне. Мы были вместе, мы собрались, чтобы принять участие в чем-то, что делало исключительно счастливым лишь одного из нас, но тем самым оно сделало счастливыми нас всех. «Когда я смотрю, как ты ешь, мой желудок наполняется», – говорила мне мама. Я поняла, что она имела в виду. Когда я наконец вырвалась из этого воспоминания, то почувствовала себя сытой им.

В другие разы я думала о Линь Дайюй, желая, чтобы она пришла. Она могла бы забрать меня отсюда, и мы парили бы над миром, наши тела были бы тонкими, как бумага, легкими, как последний день зимы. Я хотела бы залезть ей в рот, спать в ее теле долгие годы. Чтобы она вырастила меня внутри себя. В разгар своего забытья, думаю, я хотела бы полюбить ее.

Но Линь Дайюй не пришла.

Иероглиф «радость», 樂, – шелковые нити над деревом. Как музыка в лесу, мелодия, скользящая по верхушкам деревьев. «Этот иероглиф выглядит так, как ощущается радость, – говорил мне наставник Ван. – Как будто ты находишься надо всем вокруг, как будто ты не можешь не воспламениться».

Я улыбалась, думая об этом. И когда мужчина в последний раз снял крышку с корзины, он, должно быть, увидел меня такой – глаза закрыты, слезы текут по лицу, тело покрыто углем, а там, где должен быть мой рот – серп улыбки.

Должно быть, он тогда испугался меня.

Однажды корабль остановился. К тому моменту я уже не понимала, есть ли у меня тело. Но понимала, как важно сохранить то, что у меня еще осталось. Я снова вошла в себя и стала ждать. Стук, потом смех. Шум людей ворвался в трюм, их громкость впервые за несколько недель заставила меня снова испугаться. Я услышала звуки тяжелых ящиков и коробок, которые сдвигали и уносили. Я слышала, как один мужчина сказал другому не беспокоиться о чем-то, он сам это понесет.

Он сказал:

– Эта – особенная.

– Здесь воняет, – сказал другой мужчина.

Меня снова подняли и понесли, но на этот раз не только во сне. И должно быть, именно тогда я рухнула обратно в свое тело. Я не летала. Я сидела внутри корзины, полной угля и моей собственной мочи, в желудке было пусто, в голове было пусто, в сердце было пусто. Это не то славное начало, которое я ощущала, стоя у океана, это была пустота без надежды на наполнение. Меня вынесли с корабля, и когда солнце попало в корзину, все как будто вспыхнуло, как от огня.

На мгновение мне показалось, что я снова в Чжифу. Меня обманули крики чаек – они то нарастали, то стихали. И пенный шелест океана, и стон покачивающегося причала.

Воздух был прохладным.

– Сюда, сюда, – кричал кто-то по-английски.

Я почувствовала, что меня несут к этому новому голосу.

– Это та самая? – спросил он. Тот, кто нес меня, утвердительно хмыкнул.

– Хорошо, – сказал голос. – Поставьте ее там.

Обмен словами. Звук ржания лошади. Я почувствовала, как меня опускают, а затем наконец все прекратилось. После нескольких недель плавания по океану я остановилась.

– Джаспер надеется, что достопочтенные члены туна «Радостный обряд» будут довольны этой посылкой, – сказал голос. А потом мне опять показалось, что я слышу, как кто-то поет на прощание.

Щелкнул хлыст. Мы снова двигались, но запах океана становился все слабее с каждой секундой. Внутри корзины вокруг меня оседал уголь.

Я была в Америке.

Что еще рассказать? Рассказать о том, как меня отвезли в загон, который называли барракуном, на аллее Сент-Луис в Чайнатауне? Там пахло мочой и фекалиями, а еще прокисшими дынными корками. Рассказать о том, как крышку с корзины сбросили, как солнце попало мне в глаза, как меня вытянули за руки? Ноги не слушались, поэтому меня привязали к столбу, веревка вокруг талии впилась в ямку между ребрами и бедренными костями.

Рассказать о том, как с меня сняли одежду, мою грязную, провонявшую одежду и срезали мешочек с шеи? Рассказать ли о том, как меня облили холодной водой и как часть меня радовалась возможности вообще хоть что-то чувствовать? Или рассказать о самом барракуне, и как меня бросили туда к таким же девушкам, как я, голую, дрожащую, мокрую?

Вместо этого я расскажу о женщине – я увидела, как она входит в здание. Мы все были на полу, нас согнали в центр. Помещение было сырое и без мебели. Примерно пятьдесят девушек. Наши стоны отражались от голых стен, мы все были раздеты догола и готовились к смерти. Мы находились в центре, а еще там были они: мужчины, которые окружали нас, которые осматривали нас. Я подумала о рыбном рынке в Чжифу и о лежавшей кучками рыбе, о том, как я и многие другие кружили около каждого продавца, жадно глядя на рыбу, уже предвкушая, какой она будет на вкус, сколько времени потребуется, чтобы оценить, хорошее или плохое у нее мясо, лопнут ли ее глаза у нас во рту, насколько маслянистым будет мозг, насколько мягкими окажутся кости – достаточно ли мягкими, чтобы сломаться между зубами и остаться мокрой кучкой на столе? Вот что мне это напомнило. Теперь этой рыбой были мы.

Я заметила ее, потому что она была единственной женщиной в группе мужчин, вошедших в здание. У нее было красивое лицо, большой и властный рот, прищуренные глаза, подведенные черным. Я заметила женщину из-за ее наряда: белого платья с вышивкой – серебряным фениксом, – и подумала, что она, должно быть, по-настоящему бессердечная женщина, раз решила одеться в цвет смерти. И еще я заметила ее, потому что мужчины расступались перед ней: от самого ее существования, от того, как она проходила сквозь них, словно ветер, откидывающий развешанные простыни.

Некоторые мужчины указывали то на одну, то на другую девушку, и тогда один из наших погонщиков бросался вперед, таща девушку к тому, кто ее заметил. Ее передавали новому владельцу, съежившуюся и плачущую, а взамен погонщик получал пачку бумаги, которая, как я позже выяснила, была деньгами. Нас продавали поодиночке, некоторых группами, и все же я могла думать только о том, что будет с теми, кто останется в конце дня. Куда нам деваться? Женщина ни разу не указала ни на одну девушку. Она стояла впереди, следя взглядом за телом каждой из нас. Ее лицо было пустым, руки скрещены. Было что-то особенное в этой женщине, не только в том, как она стояла, словно императрица, но и в том, как она, казалось, не замечала никого из окружающих мужчин, что продолжали следить за ней уголком глаза. Они ненавидели ее, но только потому, что боялись, поняла я. А потом она подняла руку и кивнула.

– Ты, – сказал один из погонщиков, подходя к девушке рядом со мной. Она отпрянула от него, со всхлипом. Он схватил ее за запястье – она упала на пол – и потащил к женщине, та щелкнула пальцами. Позади нее появились двое мужчин. Они подняли девушку, которая теперь уже подвывала, и снова скрылись в толпе.

Я почувствовала что-то горячее. Подняла взгляд. Глаза женщины смотрели на меня, не мигая. В ней была жестокость, решила я. Погонщик, который не отходил от нее, встал на цыпочки, чтобы прошептать ей что-то в ухо. Она не сводила с меня глаз. А потом подняла руку и кивнула. Почти сразу передо мной оказался погонщик, он ухватился за мое запястье.

– Ты, – сказал он, уже подтягивая меня к женщине. Я почувствовала, как подчиняюсь. Если попытаюсь сбежать, ноги растворятся подо мной.

Я встала перед женщиной так прямо, как только могла. Я не буду плакать.

Ее глаза оценивали меня, начав с ног, затем двинулись вверх по ногам, по туловищу, по груди и, наконец, по лицу.

– Ты та, которая знает английский? – спросила она. Ее голос был глубоким и гулким, в нем скрывалась обезоруживающая сила.

– Ну, – сказал погонщик, дергая меня за запястье. – Отвечай ей!

– Да.

– Очень хорошо говорит, – гордо сказал погонщик. – Лучше, чем любая девушка здесь. Училась у лучших в Китае. Она обязательно понравится вашим белым гостям.

– Может быть, – сказала женщина, – но она очень худая. Моим девочкам нужно мясо на костях. Мне что, придется опустошить кладовые ради нее, пока она не откормится? Не похоже на честную сделку за цену, которую вы просите.

– Ах, госпожа, – заскулил погонщик, – ее цена окончательная.

– Тогда я возьму только одну, – сказала женщина, отворачиваясь.

– Нет, – возразил он. – Подождите. Я могу предложить вам скидку. – Женщина остановилась. – Две тысячи вместо двух тысяч четырехсот, – сказал проводник. – Я не могу сбросить еще. Еще ниже, и мой босс будет недоволен.