Четыре сокровища неба

9

Рано утром свет проникает в комнату через заклеенное окно. На одно теплое мгновение я уверена, что нахожусь в своей старой комнате, а мои родители и бабушка уже проснулись и ждут, когда я присоединюсь к ним за завтраком. Счастье, настоящее счастье. Мои руки поднимаются и вытягиваются, я так близка к тому, чтобы ухватить этот восторг. Все это было ночным кошмаром. Я в безопасности. Я дома.

Я открываю глаза. Комната возвращается в фокус. Стол и стул все еще на месте, мой тюфяк все еще здесь, грязный пол такой же холодный и неумолимый, как прежде. Мой восторг испаряется. Я, как и все остальное, все еще здесь.

Открывается дверь, рука толкает поднос. «Подождите», – плачу я. Дверь захлопывается прежде, чем я успеваю произнести что-то еще. Я подползаю к подносу и смотрю в миску с кашей. Каша исчезает за один быстрый глоток. Доползаю до своего тюфяка, странным образом мой желудок кажется еще более пустым, чем прежде.

Дверь открывается, и та же рука забирает поднос. Я открываю рот, чтобы снова закричать, но прежде чем успеваю это сделать, в комнату входит женщина.

Она несет трость и мешок. Ее волосы цвета белого сена. Крик застревает в моем горле. Где бы я ни оказалась, тут не может быть так плохо, раз здесь есть бабуля, рассуждаю я.

Я жду от нее доброты и тепла, но она мне их не дает. Вместо этого ее белесые глаза скользят по мне, и я понимаю, что я не более значима, чем какая-нибудь собака. Она холодно сообщает, что она здесь ради того, чтобы научить меня английскому языку. Потом она указывает тростью на стул, и я понимаю, что должна сесть.

Из своего мешка она достает книгу и кладет ее на стол. Внутри напечатаны незнакомые мне символы – одни угловатые, другие округлые и толстые. Женщина произносит звуки, которые, как я позже узнаю, называются буквами, каждая из них тоненькая, как иголка.

– Теперь ты, – говорит она, ее трость парит над моей головой.

– Эй, – пробую я. – Би. Си. Ди. Иии.

Мой голос дрожит. Женщина велит мне повторить заново. Я издаю звуки, наблюдая, как ее трость опускается с каждой буквой.

– Эф. Джи. Эйч. Ай.

Мы движемся в ритме, трость и я.

Когда много часов спустя она уходит, а ночь окрашивает комнату в лиловый и серый цвета, я сжимаюсь в клубок, звуки звенят друг о друга в моей голове.

Где-то там ждет невидимая Линь Дайюй, наблюдает за мной.

– Что ты знаешь об английском языке? – спрашивает старуха.

– На нем говорят на другой половине мира, – отвечаю я ей. Я представляю корабли, дым, рельефные белые лица с волосами цвета осенних листьев.

Английский алфавит, рассказывает старуха, ограничен. Двадцать шесть букв, каждая по-своему закостенела, каждая со своим набором правил. Думай о них, как о взрослых. Думай о них, как о людях в возрасте. Соединяй их вместе в определенной последовательности, чтобы получилось определенное слово.

Это должно быть просто, думаю я. Но первое препятствие – это звуки. Буквы звучат не так, как слова, которые они образуют, и существует множество их комбинаций, которые следует учитывать. Каждая комбинация рождает другой звук, другой смысл. Английский алфавит ограничен, но его возможности безграничны и иррациональны.

V: поместить два передних зуба на нижнюю губу и подуть.

Тh: засунуть язык между зубами и погудеть.

Tr: стиснуть зубы и дышать.

Dr: то же самое, но со звуком.

St: Шипение и остановка, твердо.

Pl: Как будто изображаешь фырканье лошади.

В китайском языке каждый слог важен, ему нужно придавать такое же напряжение и вес, как и окружающим. Но в английском языке для каждого слова и всех звуков в этом слове есть иерархия. Самые важные звуки произносятся энергично, в то время как неважные стиснуты между ними, сокращены и спрятаны. Это своего рода музыка – каждое предложение имеет определенный ритм, каждое слово – свой собственный метроном. Кажется, английский язык – это время и хаос.

Я представляю каждое слово как детские качели, не зная, на какую сторону упадет вес. Одна сторона всегда будет тяжелее другой. Сложность в том, как решить, какая.

Один раз в день мы прерываемся на обед, он всегда состоит из приготовленного на пару маньтоу и сушеных анчоусов, и то и другое настолько твердое, что у меня расцарапано нёбо. Вне уроков старуха для меня не существует – она становится английским языком, а английский становится ею.

И так каждый день.

– Вы не знаете, смогу ли я вернуться домой? – спрашиваю я.

– Вы не знаете, чего он хочет от меня? Почему я должна учить английский?

Он – это, конечно же, подмигивающий мужчина, которого я не видела с того дня, как меня похитили. Я начинаю задаваться вопросом, реален ли он вообще, или он мне приснился, а я каким-то образом сама себя завела в это место. Возможно, говорю я себе в минуты отчаяния, так и должно было случиться.

Каждый день старуха делает вид, что не слышит моих вопросов. Вместо этого она издает звуки, а затем объясняет мне, что они означают. Я запоминаю слова, вызываю в воображении их образы в темноте. КОТ: оранжевый и одинокий. ПОВОЗКА: сосед Ху. ВЕТЕР: Фэн, мальчик, рожденный ветром.

В самые одинокие моменты я вывожу английские буквы на грязном полу. Рядом с ними я пишу китайские иероглифы, соответствующие их звучанию. Больше всего меня озадачивает английская буква I. Соответствующий звук в китайском языке означает «любовь». А по-английски «I» – это «я». Любовь, 愛, по-китайски означает сердце, которое суждено отдать. «Я» по-английски – это независимая личность. «Любовь» по-китайски – это отказ от себя ради другого. Как забавно, думаю я, что эти два звуковых близнеца представляют такие разные понятия. Это еще одна правда, которую я узнаю об английском языке и людях, которые его создали.

Чтобы отмечать каждый проходящий день, которые я отсчитываю по приходам и уходам старухи, я царапаю на стене линии. Я провожу по ним пальцами, прижимаюсь лицом к дереву, пока не убеждаюсь, что отметины впечатались в кожу щеки. Однажды, когда я делала это, мне показалось, что я услышала, как что-то царапается по ту сторону стены, как будто кто-то с другой стороны делал такие же отметки.

На стене пятьдесят отметок, когда мы начинаем читать и составлять предложения.

В английском множественное число и время имеют значение. Нельзя говорить о действии, не говоря также о том, когда оно произошло. Прошлое, настоящее или будущее могут определить все. Это самая сложная часть. Недостаточно сказать, что кто-то тебе что-то дает, говорит мне старушка. Нужно выразить, когда это происходит. Все укоренено во времени. Скажи «даю». Скажи «дает». Скажи «дано». Скажи «дал».

«Давать». «Дает». «Данный». «Давал». Я хочу спросить ее, в чем причина. Почему это так важно в английском, но не в китайском? Какое значение имеет время?

Китайский иероглиф «время», 時, включает в себя символ «солнце», который отображает четыре времени года. Наставник Ван говорил мне, что в Древнем Китае время отсчитывалось по положению солнца на небе. Этому иероглифу присуще понимание, что время движется по кругу, что независимо от того, как быстро движется солнце, оно всегда будет возвращаться снова. В английском языке слово «время», time, состоит из четырех букв. Что-то конечное, состоящее из неизменных букв. Может быть, в этом и есть разница, думаю я. Для тех, кто говорит по-английски, время ограничено. Вот почему им так важно различать прошлое, настоящее и будущее.

Когда я осознаю это, я понимаю, что смогу идеально определять время всю оставшуюся жизнь – на обоих языках.

Так я начинаю понимать английский язык.

– Ты готова, – говорит мне однажды старуха.

Я спрашиваю:

– Для чего?

Она не отвечает. Когда она уходит той ночью, я ощупываю свои отметки на стене. Здесь время важно. Например, сколько времени прошло?

Триста восемьдесят отметок под моими пальцами. Триста восемьдесят дней с тех пор, как я впервые начала считать, с тех пор, как пошла на рыбный рынок в поисках вкуса океана и тарелки лапши, которая мне так и не досталась. Деревья, должно быть, опять стоят в листьях, трава, должно быть, снова зеленая. Снаружи море, должно быть, бушует. В школе наставника Вана будут открыты все окна, чтобы выгнать запах застарелой туши. Сколько недоеденных яблок валяется во дворе после нового поколения учеников? Фонтан с драконами, веселый и бурлящий.

Я испускаю всхлип, затем сдерживаю его – звук вышел отвратительный и безнадежный. Прошел целый год. Время важно, это я знаю теперь. Например, сколько времени должно пройти, чтобы все забылось?

10

На следующую ночь в мою комнату заходит подмигивающий мужчина.

– Как дела, маленький племянник? – спрашивает он, зажигает фонарь, и оранжевый свет заливает его лицо. Мы оба знаем, что между нами триста восемьдесят один день.

Я научилась верить, что подмигивающий человек был отвратительным существом с множеством голов и языком из пламени. Но он все тот же высокий, грациозный незнакомец, который нашел меня на рыбном рынке. Единственное, что изменилось – это небольшой шрам под правым глазом. Я раздумываю: если бы я увидела его на улице, пошла бы я за ним снова? Именно это пугает меня больше всего. Даже сейчас я так и не знаю, кем он может оказаться.

Он подходит ближе, становится передо мной на колени и подносит фонарь к моему лицу. Свет такой яркий, что мне приходится отвернуться. Он водит фонарем вверх и вниз, отмеряя длину моего тела.

– Ты маленькая для своего возраста, – говорит он, обращаясь не совсем ко мне. – Хорошо для тесных пространств.

Он снова садится на пятки.

– Знаешь, почему мы учим тебя английскому, сирота Фэн?

Я думаю, что знаю: кажется, я начала догадываться. Но я не отвечаю. Не хочу открываться ему снова.

– Отныне, – говорит подмигивающий, переходя на английский, – ты будешь говорить только по-английски.

Воздух между нами сжимается. Я киваю.

– Как давно ты в Америке? – спрашивает он.

– Я никогда не бывала в Америке, – говорю я на своем новом языке. Слова змеятся вокруг, сближая нас.

– Бывала, – мягко возражает он. – Ты живешь в Америке пять лет. Ответь мне еще раз.

– Я живу в Америке пять лет.

Он протягивает мне бумагу и предмет, который не является кистью для каллиграфии, а представляет собой тонкий цилиндр с заостренным концом. Я держу его так, как держала бы кисть, рука кажется большой и неуклюжей из-за того, что он такой короткий.

– Запиши, – говорит он. – Меня зовут Фэн. Мне четырнадцать. Я живу в Америке уже пять лет. Мои родители владели лапшичной в Нью-Йорке. Они умерли. Я приехал в Сан-Франциско, чтобы работать в лапшичной.

Я делаю, как он мне велит. Я не знаю, как пишется Сан-Франциско. Подмигивающий мужчина берет бумагу и ручку и пишет это слово за меня. Буквы на листе похожи на длинного чешуйчатого дракона.

– Запомни это, – говорит он. – Повторяй это. Выжги это в своем мозгу. Это то, что ты будешь говорить, если наши планы пойдут наперекосяк.

– Можно мне обратно домой? – спрашиваю я. Он встает, его колени по очереди хрустят.

– О да, – говорит он. – Ты очень скоро будешь дома.

– Я знаю, что у вас здесь есть такие же, как я, – говорю я. Это не вопрос, а утверждение.

Звуки царапания по моей стене были настоящими, визги, которые я слышала, когда дверь открывалась и закрывалась, были настоящими. Мир, существующий за пределами моей комнаты, – это мир, в котором я не так одинока. Он поворачивается ко мне, его лицо непроницаемо. На мгновение я думаю, что наконец поставила его в тупик. Но затем его рот кривится, и он грозит мне пальцем, его длинная тень устрашающе пляшет по стенам.

– Возможно, есть и другие, – говорит он. – А может быть, ты совсем одна.

Он уходит. Я моргаю в темноте, пытаясь понять, что все это значит.

Ночью мне снится сон. Или это воспоминание? Ко мне приходит Линь Дайюй, и я наконец вижу ее при свете. Она маленькая, худенькая, похожа на птичку. Я тянусь к ней. Впервые я рада ее видеть.

– Скажи мне, что делать, сестренка, – умоляю я. – На этот раз я последую за тобой.

Она разворачивается и уходит от меня, ее волосы развеваются на ветру. Я бегу за ней, зову. Но я кричу по-английски и знаю, что она меня не понимает. Я пытаюсь вернуться к китайскому, но слова меняются во рту прежде, чем я успеваю их остановить. Я хочу спросить ее, как сбежать из этой тюрьмы, как отделаться от подмигивающего человека. Я хочу, чтобы она привела меня к той свободе, которую обрела она сама, той, что существует только в смерти. На каждый мой шаг она делает два, как будто она ускоряется, а я замедляюсь.

– Линь Дайюй, – зову ее я, мои ноги дрожат. – Ты отвернешься от своей сестры?

И тут она останавливается. Поворачивается ко мне лицом. Линь Дайюй, которую я вижу, похожа на меня, но при этом не похожа на меня. У нее не мои карие глаза, они голубые. Ее нос кончается ниже, чем мой. Ее губы гладкие и розовые, как у рыбы. Моя Линь Дайюй открывает рот, но из него ничего не выходит. Вместо этого из ее ноздрей, из уголков глаз, из ушей сочится кровь. Кто-то кричит. Я понимаю, что этот кто-то – я. Когда я просыпаюсь, моя рубашка прилипла к груди, как мокрая пленка. Мое тяжелое дыхание разрезает темноту.

– Ты здесь? – шепчу я. – Почему ты не поможешь мне?

Комната пуста. Линь Дайюй не может мне сейчас помочь, как никогда не помогала и раньше. Она никогда не была настоящей, говорю я себе, но я-то настоящая. Как бы мне хотелось, чтобы в этот раз мы поменялись местами.

11

На следующий вечер дверь снова открывается, но на этот раз не закрывается. Входят трое мужчин. Они сутулые и крепкие, их тела по форме как небольшие валуны. Подмигивающий человек следует за ними, держа фонарь.

Он велит мне встать. Я подчиняюсь, у меня скрипят суставы. Теперь я провожу большую часть дня сидя, и в положении стоя у меня болят ноги. Он протягивает мне сверток с чем-то сложенным и мягким.

– Надень это, – говорит он. Свет его фонаря напоминает мне полную луну, которая кажется такой большой и тяжелой, что может упасть с неба. Какое-то дикое мгновение я раздумываю, что произойдет, если я сброшу этот фонарь на землю и разобью его внутренности – что, если я смогу поджечь это место и забрать его с собой.

– Давай, – говорит подмигивающий человек. Трое мужчин позади него потирают кулаки. Я делаю, как мне велят, стягивая промокшую рубашку с туловища. Потом штаны. Я легко выскальзываю из них, наблюдая, как они падают на землю.

Обнажившись перед ними, я осматриваю свое тело. Прошло много времени с тех пор, как я видела себя при свете. Два небольших холмика плоти на груди, обе вершины покрыты ржавчиной. Решетка грудной клетки натягивает кожу на торсе. Живот, маленький и мягкий, обвисает, обрамленный острыми тазовыми костями. Я едва вижу верхнюю часть своих бедер. Ноги – единственная часть меня, которая выглядит большой, как будто они должны принадлежать кому-то намного крупнее меня. Но они прежнего размера. Это остальные мои части сжались вокруг них.

Мои руки инстинктивно двигаются, чтобы прикрыть самое сокровенное. Накатывает новый страх, о котором я думала со дня похищения.

У подмигивающего мужчины бегают глаза.

– Будет еще время откормить тебя позже, – говорит он. Он указывает на сверток с одеждой. – Теперь надень это.

Одежда внутри вся черная и слишком велика мне. Надев ее, я еще меньше ощущаю свое тело, чем раньше. Теперь подмигивающий мужчина приказывает мне встать перед ними на колени. Я подчиняюсь, колени оказываются в грязи.

Один из трех мужчин делает шаг вперед с ножницами. Я сжимаюсь.

– Не двигайся, – предупреждает он. Он встает позади меня и берет прядь моих волос, тусклых от грязи, теперь достаточно длинных, чтобы доставать до подбородка. Он скользит сквозь них ножницами. Я слышу щелчок. Когда я смотрю вниз, то вижу на полу черную прядь. Передо мной проносится лицо моей матери. Я призываю ее отвести взгляд.

Щелк-щелк-щелк – продолжает человек с ножницами. Еще больше черного падает на пол. Каждый раз, когда это происходит, лицо моей матери немного тускнеет, потом я больше не могу ее видеть. Когда человек с ножницами заканчивает, он возвращается и встает рядом с подмигивающим.

– Как тебя зовут? – спрашивает меня тот.

– Фэн, – отвечаю я на автомате.

– Откуда ты?

– Нью-Йорк.

– Где твои родители?

– Умерли.

– Зачем ты здесь?

– Буду работать в лапшичной.

– Хорошо, хорошо, – говорит подмигивающий мужчина с улыбкой на губах. – Теперь, Фэн, ты действительно готов. – Он кивает троим подчиненным, которые выходят из комнаты. Почесывает шею. Затем обращается ко мне:

– Ты когда-нибудь была с мужчиной, племянник?

Вот оно, думаю я: вот то, чего я ожидала. С того момента, как подмигивающий мужчина похитил меня, это было моим пунктом назначения. Я видела, как по ночам дерутся собаки, слышала, как воют кошки, словно с них живьем сдирают шкуру. Сын хозяина яблочной фермы с дымчатыми глазами, который однажды последовал за мной за мельницу и положил руку мне на живот. Кровь, закипевшая от его прикосновения.

Теперь я представляю подмигивающего мужчину, как он раскачивается на мне: его маслянистые глаза вонзаются в мои, а усы на верхней губе царапают мою кожу. Его нежеланная тяжесть.

– Нет, – говорю я ему, молясь, чтобы на этом все закончилось.

Как будто прочитав мои мысли, он ухмыляется.

– Я говорю не о себе, племянник. Я говорю о белых мужчинах. Знаешь, что нравится белым мужчинам?

Образ подмигивающего на мне исчезает, сменяясь на мужчину с льняными волосами, которого я видела возле иностранной почты в Чжифу. Он вздрагивает и хрюкает. Его живот обволакивает мой, и он поглощает меня, мое тело больше не мое, оно стало частью его. Я качаю головой: нет, нет, нет.

– Ты этому научишься, – говорит подмигивающий мужчина. Он трогает лацкан своего костюма. – Они тебя научат. Белые мужчины будут рады потратить на тебя деньги. Они любят маленьких, как ты. Станешь моей лучшей девушкой? Думаю да. А теперь подойди и позволь мне взглянуть на тебя.

Я встаю и медленно иду к нему. Я не могу перестать думать о том, что он только что сказал. Они, сказал он. Маленькая, сказал он. Деньги, сказал он. Все это ложится передо мной, как пепел.

Вблизи он напоминает лису. Шрам под глазом смахивает на травинку. Без предупреждения он щиплет меня за щеку одной рукой. От его прикосновения все в моем теле замирает. Я чувствую, как сердце протестует, как бьется кровь.

– Будешь вести себя хорошо?

Я киваю, стараясь не кусать щеки там, где они прижаты к зубам. Он отпускает меня и достает что-то из кармана.

– Закрой глаза, – приказывает он.

Я чувствую, как он натирает мне чем-то лицо и шею. Пахнет дегтем. Он разворачивает меня и продолжает натирать мне плечи.

– Руки, – говорит он.

Я поворачиваюсь и протягиваю ему руки. Он втирает какую-то субстанцию – она, как я теперь вижу, черная – в мои ладони, проводит по ногтям, промазывает между пальцами. Это действие напоминает мне зимы, когда бабушка растирала мне руки после того, как я слишком долго пробыла на улице. Она крутила мою руку в своей, словно пыталась разжечь огонь, пока каждая рука не становилась красной и горящей.

Но это не мой дом, и этот мужчина не моя бабушка. И не наставник Ван, который сказал мне, что однажды мои руки сделают меня знаменитой.

Мои руки падают вдоль тела.

Трое мужчин возвращаются, неся большую корзину высотой до бедер.

– Все готово, Джаспер, – говорит один из них подмигивающему. Я смотрю на ведро, и пещера в моей груди становится глубже.

– Думаю, ты знаешь, что делать, – говорит подмигивающий мужчина по имени Джаспер.

Я знаю. Я знаю, что больше ничего не могу сделать. Между вечным прозябанием в этой тюрьме или корзиной, которая должна привести меня к чему-то еще, я выбираю корзину.

Я иду к ней. Вблизи она намного больше, и я не могу перелезть через ее край. Один из мужчин становится передо мной на колени, связывая запястья и лодыжки веревкой. Закончив, он встает и засовывает ладони мне под мышки, поднимая меня вверх. Я болтаюсь как тряпичная кукла в его руках. Он бросает меня в корзину. Я могу в ней поместиться, если буду сидеть, прижав колени к груди. Внутри пахнет гарью, дымом.

Надо мной появляется голова Джаспера, он глядит на меня сверху вниз.

– Не двигайся, не издавай ни звука, – говорит он. Еще один звук перетаскивания и звяканье. – Опусти голову, – говорит он.

Миллион каких-то кусочков начинает наполнять корзину. Я осмеливаюсь посмотреть – это маленькие угольки, острые и по форме напоминающие леденцы. Они вклиниваются в пустоты между моими конечностями: сначала скапливаются вокруг ступней, затем медленно поедают ноги, талию, затем руки и грудь, пока я не чувствую, что они прижимаются к моему горлу. Когда поток прекращается, я не могу пошевелиться. Если бы кто-нибудь заглянул в ведро, то увидел бы не меня, а черное пятно на фоне угля.

– Мне тяжело дышать, – говорю я Джасперу. Уголь позвякивает от моего голоса. Он ничего не отвечает, но наклоняется и накидывает мне на шею веревку с маленьким холщовым мешочком. Мешочек тяжелый, он пахнет свежестью и прохладой, как мята. Моя грудь раскрывается, как будто кто-то залез мне в рот и вдохнул в него воздух.

– Внутри особый камень, – говорит Джаспер. – Он поможет тебе дышать. И поможет тебе думать обо мне.

Я вдыхаю мятно-травянистый запах из мешочка и ненавижу его.

– Если услышишь стук, – говорит он мне, – это означает, что крышка будет открыта. Держи голову опущенной. Если, когда ты приедешь, тебя каким-то образом поймают власти, будешь повторять то, что я тебе сказал. Если попытаешься сбежать – умрешь. Если издашь хоть звук – умрешь.

Как будто это не смерть.

Последним Джаспер засовывает мне в рот кусок ткани и перевязывает его веревкой. Он отстраняется, чтобы осмотреть свою работу, все еще держа пальцы на моей щеке. Прежде чем я понимаю, что произойдет, он бьет меня головой о край корзины. Я кричу, но тряпка во рту заглушает крик. Джаспер выпрямляется, он выглядит довольным.

– Они готовы, – говорит один из мужчин сверху. Я слышу громкий стук и вижу круглую крышку на краю корзины. Мужчины рычат. Крышка надо мной становится все больше и больше, закрывая свет.

Голова Джаспера появляется вновь в той полоске пространства, что еще осталась. Он смотрит на меня, на мое погребенное и маленькое тело, на мое зачерненное лицо, на белки моих глаз – единственное, что отличает меня от угля.

Такова переписанная история: однажды высокий мужчина замечает девочку, притворяющуюся мальчиком, посреди рыбного рынка. Ему легко догадаться, что она голодна, по тому, как поджато ее тело. В нем самом тоже прячется голод, который он умеет скрывать. Только глаза его выдают. На этот раз девочка, притворяющаяся мальчиком, замечает этот голод. Когда она поворачивается к нему в солнечном свете, она видит правду и убегает. Мужчина уходит с пустыми руками. Девочка идет домой.

Теперь я смотрю в эти глаза со дна корзины. «Искусство отражает тот разум, что его создал», – сказал мне однажды наставник Ван. Тот, кто создал глаза Джаспера, знал, что следует оставить намек – нечто такое, что можно заметить, если прищуриться. Он там был. Он всегда там был. В тот день на рыбном рынке я просто не знала, что именно нужно искать.

Его зовут Джаспер, и он похитил меня. Я хочу произнести его имя, я хочу произнести его так, чтобы он знал то, что знаю я: что в середине его английского имени есть китайский звук, означающий смерть и умирание.

Но уголь сжимает меня, сдавливает мой голос.

– Увидимся в Америке, племянничек, – говорит Джаспер, подмигивая в последний раз.

Крышка захлопывается.