Цитаты из книги «А порою очень грустны», страница 4
Когда сидишь на диете, начинаешь обманываться — считать, будто вся твоя жизнь тебе подвластна.
У Мадлен сложилось ощущение, что большинство специалистов по семиотической теории в детстве не пользовались всеобщей любовью: их травили или не обращали на них внимания, поэтому они направили свою неутихающую ярость на литературу. Им хотелось сбить спесь с автора. Им хотелось, чтобы книжка, этот продукт тяжелого труда, нечто непознаваемое, стала текстом, условным, расплывчатым, допускающим разные трактовки. Им хотелось, чтобы главным стал читатель. Потому что сами они были читателями.
Он хотел, чтобы женщины любили его — все женщины, начиная с матери и так далее. Поэтому стоило /любой/ женщине разозлиться на него, как он ощущал свалившееся на него материнское осуждение, словно нашаливший мальчик.
Вместо того чтобы переживать по поводу того, как с ним скучно, Мадлен решила, что он добрый. Вместо того чтобы думать, как он плохо начитан, она называла его интуитивно понимающим.
Существовали книги, которые, пробившись сквозь суету жизни, хватали тебя за шиворот, в которых говорилось лишь о самых истинных вещах. "Исповедь" была одной из таких книг. В ней Толстой пересказывал басню о человеке, который, убегая от разъяренного зверя, прыгает в колодец. Однако, падая в колодец, он видит на дне дракона, поджидающего, чтобы сожрать его. Тут человек замечает, что из стены торчит ветка, и повисает, ухватившись за него. Таким образом человек спасается от драконовой пасти и от зверя наверху, но выясняется, что тут есть другое небольшое осложнение. Две мыши, одна черная, другая белая, бегают по ветви и грызут ее. Рано или поздно они источат ее до конца, и человек упадет. Размышляя о своей судьбе, которой не избежать, человек замечает еще одну вещь: с листьев ветви, за которую он держится, капает мед. Дотянувшись до капель языком, человек слизывает их. Это, говорит Толстой, и есть то затруднительное положение, в котором находимся мы, люди: каждый из нас - человек, вцепившийся в ветку. Нас ожидает смерть. Выхода нет. Поэтому мы пытаемся отвлечься, слизывая те капли меда, до каких нам только удается достать.
В романе XIX века Мадлен чувствовала себя в безопасности. Там всегда попадались люди. Они обитали в месте, похожем на мир, где с ними что-то происходило.
И знаете, я одну вещь поняла в промежутке между наркотиками и депрессией. Депрессия гораздо хуже. Депрессия - это тебе не то что взял и слез. От депрессии не вылечишься. Депрессия - она как болячка, которая все не проходит и не проходит. В голове у тебя болячка. Надо просто осторожно, не трогать, где болит. Да только она там так навсегда и останется.
На Рождество, приехав домой на каникулы, Мадлен решила, что весы в родительской ванной сломаны. Она сошла, поправила шкалу, снова встала — весы показали те же цифры. Встав перед зеркалом, Мадлен увидела озабоченного бурундучка, глядевшего на нее оттуда. «Со мной никто не гуляет, потому что я толстая, или наоборот: я толстая, потому что со мной никто не гуляет?» — сказал бурундучок.
Мрачность всегда была одной из привлекательных черт Леонарда. Слушая, как он перечисляет свои недостатки, свои сомнения относительно американской формулы успеха, многие испытывали облегчение. В университете было столько людей с накрученными амбициями, до краев накачанных самолюбием, умных, но безжалостных, усидчивых, но невосприимчивых, блестящих, но скучных, что все чувствовали необходимость оптимистично улыбаться, получать высокие баллы, преуспевать на всех фронтах, хотя в глубине души понимали, как много в этом притворства. Люди сомневались в себе и боялись будущего. Им было страшно, им не хватало уверенности, поэтому беседы с Леонардом, которому все это было присуще с лихвой, помогали другому человеку почувствовать себя более достойным, менее одиноким.
Дома они с сестрой придумали специальное выражение, означавшее серьезные душевные беседы. Они называли это «говорить о своем, о тяжком». Если во время таких разговоров к ним подходил какой-нибудь мальчик, они, подняв головы, предупреждали: «Мы тут о своем, о тяжком». И мальчик, оставив их в покое, не появлялся, пока не кончится беседа. Пока не пройдет свое, тяжкое.
