Читать книгу: «Из жизни Димы Карандеева», страница 7

– Ой, а недавно, когда я была без тебя, со мной поздоровался директор «Дом-строя», он такой молодой и накачанный и такой милый… – отвлеклась вдруг Татьяна.

Когда Татьяна сказала Шарову, что у нее вовремя не начались месячные, ему стало плохо.

Его мучила гордыня, теперь ему было неприятно, что матерью его ребенка когда-то пользовался какой-то олигарх, да и еще кто-то богатый, да и один кто-то небогатый, да и наверняка, еще кто-то. Когда он узнал о ребенке, как он сразу всеми забрезговал…

– Они были с этой шлюхой! – выкрикивал Шаров, наедине с самим собой, – а я, только я попался и должен растить с ней ребенка! Уже изначально порченого! Говорят ведь, что ребенок похож не на биологического отца, а на того, кого впервые сильно любила…

Шаров говорил Татьяне, что надо скорее ехать в медицинский центр и сделать что-нибудь.

– Зачем? Если это правда, то я в любом случае не буду делать аборт.

И Таня сильно погрустнела. Каким мерзким и плаксивым показалось ему в тот момент ее лицо.

«Какие еще конкурсы красоты… – подумал Алексей, – ведь у нее такой уродливый старушечий подбородок».

Как бесили его теперь Танины скулы – ему даже представилось, как Таня будет выглядеть, когда окажется при смерти – у нее останутся только эти скулы и подбородок, а щеки ввалятся, он увидел ее лежащей в морге со скрещенными на груди руками.

И как бы откликаясь на мысли Шарова, Татьяна по-старушечьи кончиками пальцев вытерла рот, а потом долго сидела на кухне, ссутулившись, совсем без косметики на лице и в сером ужасном свитере, которого он раньше никогда не видел.

Алексей страдал две недели, месячные у Татьяны не начинались, он уже настроился на то, что она родит кого-то, кого он тоже будет презирать, как и ее. Нет, он забудет, будет писать, он скажет, что ему наплевать на все, пусть она зарабатывает деньги или в своей итальянской фирме, или в своих конкурсах. Или, да, черт со всем, он будет жить с ней, но она не должна его отвлекать. Пусть ее сестра печатает его романы, а он будет спокойно заводить интриги на стороне и отдавать вечерами причитающееся и Татьяне – его хватит на всех. И тут ему опять вспомнилось, какая неестественная Таня в постели, как неприятны ее гримасы. «Какой глупец олигарх мог на нее польститься?!» – снова подумалось Шарову.

Потом Таня опять плакала, а он размышлял, что, наверное, это вредно, ведь в ней его ребенок, что-то в нем есть и от его талантливых генов. Но каким же отвратительным было ее лицо во время плача, тоже такого неестественного… Шарову казалось, что ему даже хочется ее ударить.

Он уже не спал с ней. Вообще не приближался. Теперь Алексей уже открыто мог говорить, что у него нет денег, чтобы встречаться с ней: «Даже если бы они у меня были, я все равно не хочу с тобой никуда идти». И в этот момент у него опять мелькала мысль: «Ведь в ней же мой ребенок, а я говорю ей такое. Вдруг он услышит и что-нибудь произойдет с моим ребенком!..» «Это мой крест, – подумалось вдруг ему, – это мое наказание, которое последовало за беспутную жизнь, и я буду, я должен нести до конца… Бог наказал за мои грехи».

А когда выяснилось, что у Тани не будет ребенка, что тревога была ложной, как же Шаров был счастлив. Какими же глупостями казались теперь ему его гиперморалистские мысли о постигшем его заслуженном наказании – «Все русская классика, черт ее дери!..»

Думы его просветлились – «каким бредом были мои мысли!» – и Шаров, опять оказавшись в огромной квартире в Митино, взглянув на Таню, приблизил нос к ее щеке и поцеловал. Таня снова лжесопротивлялась и произносила что-то, что она часто говорила о его цинизме, а он как всегда хотел прикасаться к ее телу со счастливым ощущением, что ворует чужое и остается безнаказанным.

Таня выпалила что-то традиционно-пошлое вроде: «Ты не любишь меня!», но он доказал ей обратное. И вот она уже выдавала с обычной своей интонацией: «Ты такой заботливый…»

Скоро должны были прийти вести от редактора, которому через Танину сестру передали шаровскую прозу. Алексей нервно вспоминал, те ли рассказы он распечатывал и думал – они ли лучшие на данный момент. Может, надо было дать и несколько скабрезных, которые у него были, чтобы там, в издательстве увидели насколько широко разлились его возможности и что он тоже может шагать в ногу со временем. «А вдруг произойдет чудо, – думал он, – и эти вещи о простых тоже станут хитами, ведь я все продумал, я вложил в них немного лицедейства, чтобы они стали популярны… Уж – не хуже шукшинских!..»

Но вестей из издательства не было. Шаров просил Татьяну узнавать у сестры, сам же, увидев ту в гостях у Татьяны, так опять был ошарашен ее внешностью, что забыл спросить о рассказах. Дорого одетая сестра как бы не замечала Шарова, сразу после того, как нехотя поздоровалась с ним, и это доводило Алексея до безумия. Да, он обязательно овладеет ею, когда выпустит первую книгу. Она сама уйдет к нему в любовницы от своего мужа, который Шарову не очень понравился, но которого он тоже стеснялся, потому что помнил, сколько у того денег, хоть он и получает меньше жены, директора фабрики. Из окна Таниной комнаты Алексей выглядывал во двор, облизывал взглядом сестринскую машину и невольно думал, как он уважает этих людей – всех их: Таниных родителей, сестру, ее мужа, их сына и ему казалось, таким странным, что он так напугался тогда, когда Татьяна говорила о ребенке. «Во дурак! – думал он теперь. – Был бы зятем в порядочном семействе». И вот он уже сильно сожалел, что у них с Таней нет ребенка. «Хотя как бы я исследовал других моделей для моих романов? Все-таки были бы сложности…» «Придумал бы как-нибудь…» – успокоил он себя.

И вот в тот же вечер, когда сестра с мужем уехали, а Алексей и Татьяна остались в комнате одни, он с той же как раньше улыбкой положил Тане на коленку руку.

Сестра сказала, что рассказы молодых авторов они не выпускают, они выпускают сборники уже состоявшихся писателей, – и этим, как показалось Алексею, она специально хотела унизить его.

– Нужен роман о современной молодежи, мне кажется, ты бы мог его написать…

Ну вот, а почему он тогда чувствовал, что он как Наполеон умеет хватать удачу за хвост, он считал, что все уже в кармане… И Алексей переживал: «Ну почему, даже через очень хороших знакомых нельзя пристроить настоящее творчество!..»

И он мечтал и мечтал о славе и деньгах и продолжал не любить своих собратьев, пишущих, как ему казалось, только о детях и кошках – они эти рассказы никогда никуда не пристроят. Особенно не любил он одну писательницу из литинститута, которая как-то прямо на семинаре заявила, что не хочет славы. Нет, в своих манифестах, выпущенных во всеуслышание, он тоже не хотел славы, но на самом деле… Больше всего его раздражали в искусстве правильные лица. А самому ему нравилось манерничать и эстетствовать. Он обожал красиво одеваться – только, конечно же, не на работу – и тратил на это последние деньги. Когда при нем кто-то упоминал о теплых странах, он тут же напрягался, думая, что вот сейчас обнаружится, что он нигде не был, ни в одну страну не выезжал.

Из всех писателей он продолжал уважать только тех творцов, кому удалось совместить искусство и деньги. Он все так же презирал нищих пьющих гениев, считал, что нельзя называть гениями слабых людей. Шаров очень уважал Толстого за то, что тот был граф и состоятелен, а значит, имел право заниматься литературой, Тургенева боготворил за что-то подобное и еще за умение бело, с шиком одеваться. А так же любил французскую литературу, за ее блестки, фарфорность и любовниченье, и продолжал ненавидеть многое из отечественной за гиперморализм и, как ему казалось, публицистичность.

Уже сама принадлежность Пушкина к дворянам успокаивала Шарова – значит, тоже имел право писать. «Но с другой стороны, он жил на отцовские деньги, постоянно просил их ему высылать…» – огорчался Алексей.

Но больше всего, Шаров завидовал, как ни странно, не писателям, а олигарху Березовскому – по мнению Шарова, самому творческому человеку. Алексея удивляло, почему Березовский не напишет книгу психологичнее, чем Достоевский, ведь, наверняка, в людской психике он понимает больше, потому что, в конце концов, он же сверхпрактик…

Когда Алексей писал свой первый коммерческий роман, он очень устал и буквально душил себя мыслями, что хочет от него качества, что он потратил на него три года, а это всего лишь эротико-юморная безделушка. Да, смешно, да с претензией на модность, да, он вожделел каких-то из этих героинь, запечатлел те любовные моменты своей жизни, которые считал обязанным зажать между коленок памяти, но…

Татьяна любила сама предложить ему устный, нервный рассказ о современных богатеях, какие они все жадные и жестокие. Татьяна опять пела о своем олигархе, о том, какой он скряга и как он не хотел отсылать книги заключенным, а она упрашивала его заняться благотворительностью, и только ей удалось переубедить его.

– А хочешь, хочешь, я тебе еще расскажу, тебе пригодится для литературы…

И Татьяна рассказывала что-то новенькое:

– Один раз он мне сказал: «Вот теперь, как привыкла, попробуй расстаться с роскошной жизнью? А? И добавлял: вот и я не могу! А несколько раз я видела его жену. Конечно, супер-тетка, но уже старая, лет сорок…» – было видно, что Татьяне хочется говорить и говорить:

– А когда ты будешь знаменитым, я бы хотела… Но какой же он жадный!.. Но писателей он подкармливает, потому что, в конце концов, они все равно принесут ему прибыль. Так – собирает их и дает им по пять тысяч долларов. Он очень не дурак, он дружит с Татьяной Толстой… Вообще они там с редакторами писателей подгоняют. Вот когда тебе бы надо было отдавать ему рукописи, когда все только начиналось. Печатали все, я сама читала их, мы с сестрой их отбирали. Такие дурацкие попадались…

– Господи, с кем ты общаешься! – опять отчитывала Шарова Татьяна. – Этот самый С.!.. Ведь он же какой-то… как это… дворовый… А этот К.!

А как-то она опять позвонила ему, когда Алексей был на своей тяжелой работе и, услышав на фоне матерные голоса, снова сказала:

– Фу, какой ужас! Где ты работаешь?

Он в который раз соврал ей что-то, но она еще не раз возвращалась к вопросу его круга общения.

– Русские люди дураки, – опять говорила Татьяна, – их можно обманывать бесконечно, и они же тебе сами еще благодарны будут. Господи, что за менталитет! Рабы!

Иногда разговоры переходили на личные темы, и один раз она сказала:

– Я хотела бы общаться с тобой долго-долго, всю жизнь!..

Шаров что-то пробурчал в ответ.

Он несколько раз передавал через Таню и те свои сочинения, которые считал вполне коммерческими, но не забывал вставить в них что-то такое, чтобы ему не было стыдно за их качество перед самим собой. Чтобы вещи эти не были дешевыми детективными поделками.

Но рукописи регулярно возвращались назад, и Таня говорила, что главный редактор почему-то их отклоняет.

И один раз Таня сказала:

– Бросил бы ты литературу – ведь ты же с головой…

У Шарова аж перехватило дыхание, таким неожиданным показалось ему ее предложение.

– А что делать? – выдавил он из себя.

– Деньги зарабатывать.

– И стать олигархом?

– Почему олигархом? Просто деньги – очень важная вещь. Пусть не самая важная, но… А ты умный, ты бы мог…

Алексей нахмурился, как это он уже не раз проделывал в присутствии Татьяны.

А ему-то казалось, что чем он быстрее двигается и говорит, тем быстрее придет к нему слава. Он думал, что чем больше поведением ты походишь на Бориса Абрамовича Березовского, чем суетливее ты, тем больше у тебя шансов на успех, но в голову ему почему-то не приходило – а какое отношение это все имеет к литературе? И он вспоминал, какие из себя светские вечеринки и светские красавицы на них, и что готов сделать что угодно, только бы быть с ними. И он опять явственно видел свои «Лолиты» или «Парфюмеры», или «Коды да Винчи»…

В тот раз Алексей пришел в бешенство и сильно наорал на Татьяну, даже замахнулся.

Их роман продолжался. Татьяна то гладила его по голове и упрашивала о том, что он не мог сделать, либо опять кого-то ругала, как настоящая старушка. Она все время звала Шарова за границу, не понимая, что у него денег едва хватает, чтобы обеспечивать свое существование, и он злился на нее еще больше, потому что не мог открыть ей тайны.

Потом Шаров уже вовсе перестал себя контролировать по отношению к ней, пожалуй, слишком часто повышал на нее голос. А еще она уже слишком мешала ему общаться с другими музами, к которым он стал просто рваться…

И вот Шаров подумал, что пришла пора расставания. Общение с Татьяной душило во всем. Все равно она ничего не может сделать, чтобы печатали его явные хиты. А как же ее сестра? Неужели он не увидит ее больше? Ничего, он покорит ее уже напрямую, когда станет знаменитым. Обязательно, обязательно покорит.

Оля из Пензы… Как ни странно их дороги тоже скоро разошлись. Он практически не успел «подкатить» к ней – Оля перешла на другую работу. Мало того, ему показалось, что она рада этому событию. Ему почудилось, что когда Оля сообщала ему эту новость, она даже как-то облегченно вздохнула. Оказывается, она уже две недели как подала заявление об уходе и не говорила Алексею.

– Почему ты не сказала мне?! – закричал он и подумал: «Ну вот, сейчас спокойно что-нибудь соврет». А она ничего не ответила, только отпустила голову.

– Можно я оставлю у себя твои рассказы и стихотворения? – спросила она.

Он разрешил.

В первый и последний раз Оля позвонила ему в день его рождения, – телефон его она узнала в списке сотрудников, что висел в их офисе – и Шаров попытался было с ней разговориться, но Оля быстро простилась.

– Тьфу-ты, – ругнулся Шаров. – Видно как-то запалился… Где-то недобатлерил… Черт, уже давно надо было действовать!..

Прошло три или четыре года. Шаров не стал знаменитым писателем. Мало того, даже не особо старался им стать. Еще меньше – его напечатали всего один единственный раз. Алексей написал еще один «коммерческий» роман, из-за которого потом долго мучился, зачем потерял даром столько времени: «Ведь это бес обманывает – все равно в итоге больше усилий, чем писать настоящие вещи, от которых остается только перетянуть живот, потому что от „коммерческих“ он тоже перетягивается». Рассказы о детях, написанные им в то время были, на его взгляд и не только, хороши и искренни.

Еще он мечтал писать совсем нехитовые вещи про мужиков со своего склада, с которого ушел, только отображая их с какой-то другой стороны, не так как писали их до него известные литераторы. Так же Алексей писал, что называется, в стиле «чистого искусства», но ничто из этого не было интересно современным издателям и редакциям журналов. А он уже мучился и мучился такими вопросами: обязательно ли страдать, чтобы создавать настоящие вещи?

А половина знакомых Алексея на его счастливую улыбку и очередную обманчивую весть, что, кажется, его скоро напечатают, сразу обращались с вопросом: «А сколько с этого будет денег?»

– Ну, как? Как? – имея в виду, стал он печататься или нет, спрашивала его Татьяна, когда они созванивались. По Таниной настоятельной просьбе Шаров высылал ей свои новые сочинения, и она говорила, что вот-вот их прочтет, а потом выяснялось, что даже спустя год она их не удостоила вниманием. Татьяна спрашивала, написал ли Алексей, наконец, что-нибудь про нее, а он ей в ответ: «А ничего, если с эротикой, и это прочтет твой новый возлюбленный?» «Ничего-ничего, только напиши». Татьяна уже давно встречалась с кем-то, и Шаров ловил себя на мысли, что ему обидно, что она совсем, кажется, забыла, что хотела общаться с ним «всю жизнь»… «Какие они все-таки эти бабы!», – упрекал он теперь всех женщин.

Прошло еще три года.

– Как не узнать этот тембр? – рассмеялась она – тебя ни с кем не спутаешь. И Шаров опять по инерции получил удовольствие, при этом внутренне на себя обозлившись.

– Да, я изменилась, – сказала Таня. – Теперь я не такая дура. Нет, ни о чем не жалею. Ты знаешь, на чем я сейчас еду? «Мустанг» последний…

И опять:

– Ну что, выпустил, что-нибудь? – усталым голосом. – Нет? Живу с мужчиной. Я очень уважаю его. Он старше и сильнее меня, он очень многого добился. Нет, мы не говорим о браке, хотя вместе уже три года. Нет, мне так больше нравится, без детей. Пока не хочу. Нет, довольна. А может, и нет? Ты опять будешь заниматься душекопательством? Я не хочу этого. Мне не надо этого… Он любит меня, уважает. Работаю уже не у итальянцев, а у немцев. У нас там много мужчин и я там – звезда.

На следующий день Алексей сидел на литинститутском семинаре на обсуждении очередного бездарного, на его взгляд, автора. Литинститут Шаров уже давно закончил, а на семинар зашел по привычке, и когда представилась возможность высказаться, начал говорить все, что в нем наболело:

– Почему вы не сказали, что прославиться невозможно? Не сложно, а невозможно! Зачем вы существуете? Зачем обнадеживаете?! Зачем говорили, что я талантливый? Умные, спокойные лица «понимающих» в литературе, служителей культа Пушкина и Достоевского и даже не всегда Толстого, потому что «любил подсластить…» и горделивый был! Почему не пишете на вывеске у института, что выдуманными мирами над человеком смеется дьявол?!! А?!! Зачем набрали тысячи домохозяек и выучили публицистичничать?!! Теперь они не найдут ни мужа, ни работы и будут раздражать меня своей жалкостью!..

Слушали Шарова внимательно, и ему виделось, что все эти люди давно ждали подобных слов, что они, молодые писатели, думают так же, но только не в силах сказать.

И казалось Алексею, что он абсолютно прав, и он дал всем достойного заслуженного пинка. И только его мастер, который работал с Алексеем в течение всех институтских лет сидел седой и молчаливый. Он так в тот вечер ничего критичного Шарову и не сказал.

И Шаров продолжал жить как жил, женщин так же любил только шикарных и глупых. Но где-то в глубине Алексей чувствовал, что у красавиц редко бывает красивой душа, потому что красивой она делается от страданий. Он обожал признаки мелкой дешевой буржуазности – цепочки на щиколотках хитрых продажных секретарш, улыбающихся ему, как и многим. Нет, конечно же, в текстах своих, что предназначались для журналов, он был готов критиковать их, но его все равно несказанно тянуло к ним.

– Да и критика их – все равно не окупается, – жаловался Шаров.

Теперь у него водились и такие мысли: «Вот написать все основные настоящие вещи, а потом стать как все – дураком и ничего вокруг не замечать. Стать счастливым и веселым…»

А когда он занимался тем, что понимал под счастьем, все мозги его тут же поглощались мыслями о праве художника жить безнравственной жизнью – «А что, был же абсолютно аморальным гениальный Алешка Толстой!..»

Иногда у Шарова наступали приступы повышенного самодовольства:

– Мам, почему меня любят красивые женщины? – спрашивал Алексей. Алексею нравилось ощутить, что время будто приостановилось, а он вот сейчас соберется с силами и почувствует себя кем-то очень стоящим в этом мире…

– Это потому, что ты пока молодой и, может быть, перспективный, но, как только станет окончательно ясно, что нет…

Шаров где-то в глубине понимал это, только старался об этом не думать, а что-то приписывать и дописывать всему происходящему с ним.

«Сейчас еще немножечко погрешу, а потом всю карьеру буду писать покаянные христианские книги…» – придумалось однажды. И Шаров даже взялся уже писать большой покаянный роман. «Что-то вроде «Преступления и наказания», – определил он его для себя. «Ведь пока весь мир читает и восхищается красотой раскаяния героя, можно опять спокойно втихаря начать грешить…» – радовался Алексей.

Так в Алексее продолжался его привычный ход мыслей, но однажды он вдруг прочитал две вещи писателя Валентина Распутина «Прощание с Матерой» и «Живи и помни!» и, кажется… Ему вдруг показалось, что он… или ему показалось? Он, кажется, стал чуть-чуть понимать, что такое литература. И теперь ему было бы совсем не стыдно сказать Тане, если он опять созвонится с ней, что он ничего не опубликовал или что недавно ему предложили напечатать только одну его небольшую дешевку.

И оглядываясь назад, на все написанное им, Шаровым, Алексей понимал что ничего, ровным счетом, ничего он еще не написал, а только теперь кажется, чувствует, что не надо ему никакой славы. Не хочет из-за нее совсем шевелиться. Ведь есть, есть что-то настоящее, что надо попытаться отобразить. И показалось ему, что никаких женщин не надо ему, только бы написать хоть одну вещь так вот, как Распутин написал про своих старух. И все равно Шаров подумал: «Нет, буду-ка я писать не только это. Нет, я человек, а значит, греховен. Я буду честнее – я хочу быть всяким, таким, какой я есть».

И до Шарова стали лучше доходить слова его институтского мастера о том, что литература – это не холод, это наоборот… это что-то обнаженное, это настоящее, это больное… Нет, он понимал это раньше, но не чувствовал так отчетливо.

И значит, если хочешь быть настоящим писателем, то не удастся избежать страданий. Настоящая литература – это совесть… «А мучила ли она меня когда-нибудь? Перед всеми, хотя бы перед…»

«И не такая, совсем не такая самовлюбленность!..» «А вот бы все-таки сделать так, чтобы все совместить… – невольно приходили Алексею в голову старые мысли. – Что ты напишешь настоящего, если ты холодный Батлер? Но стоп… а Лермонтов?..»

И некому было сделать так, чтобы он услышал фразу из той его любимой детской сказки: «Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!»

А потом Шаров впервые полностью прочитал Библию. И вот Шаров уже почему-то думал: «Наверное, в конце жизни встает перед человеком такой вопрос – если Бога нет, то пассивность, скука и горечь, а если есть, то последний внутренний рывок добра, наиосознейшая окончательная потребность в нем».