Читать книгу: «Фронтовое причастие. Люди и война», страница 2

Нам бы не попасть в их кровавое украинское шоу, где дочерей моих ждут пытки в подвалах и роли кремлёвских диверсанток!..

Ох и дорога! Еду по узким, разбитым асфальтным полосам шахтных посёлков и вдруг выезжаю на широкую дорогу, разделённую заброшенным газоном. Километра два еду смело, но чем дальше, тем слабее жму на газ – дорога подозрительно пуста, ни животных, ни людей. Только серое донецкое небо роняет капли на лобовое стекло, сквозь которое видны покорёженные рекламные щиты с выцветшими обрывками. Завёз дочерей в фильм Тарковского «Сталкер». Разворачиваюсь и – от греха подальше. Навстречу машина с дэнээровскими номерами! Опять поворот – и за ней. Навигатор говорит об изменении маршрута, но навигатор-то украинский. Съезд с широкой дороги, въезд на заброшенный шахтный двор. Еду по жирной шахтной грязи, оловянно блестящей, – смесь земли с угольной пылью. Летом эта грязь, прожарившись на солнце, превращается в чёрно-серую муку, которая плотным занавесом поднимается за машинами и ползёт по бурьянам, оседая на них. «Такая грязь бывает только на шахтных дворах», – думаю я со странным оттенком гордости за свои ничтожные, по сути, местечковые знания.

– Наверно, правильно едем, если рейсовый автобус встретили, – ослабляет тревогу старшая дочь. Тяжело переваливаясь, ползёт на боку жёлтый шкаф с табличкой «Донецк» на лобовом стекле.

– А откуда он?

– Не заметила, но в Донецк точно и номера не украинские.

Выезжаю на асфальтированную дорогу, которая, как мне кажется, идёт параллельно горловской трассе. Машин больше, номера наши, увереннее жму на газ.

Блокпост в поле!

– Мы на Горловку правильно едем? – спрашиваю. Военный подозрительно смотрит на меня. – Первый раз еду. – Заглядывает в салон и переводом взгляда на следующую машину отпускает нас.

Наконец-то, выезжаю на знакомую горловскую трассу! Знаю, в Верхнеторецком стоят украинские войска! Как мне не думать о политике, если она в любую секунду может разнести мне голову? Кто лучше меня знает, с какой стороны стреляют? Но меня никто не спрашивает, а если и спрашивают, то только для того, чтобы из часового интервью вырвать нужные им две фразы.

Давлю на газ: Пантелеймоновка, Пятихатки, Горловка.

Морг, церковь, кладбище.

Лица родственников, которых встречаешь только на похоронах. Три незнакомых старика – мужчина и две женщины – пришли проводить покойную. Смотрят и видят себя на её месте. Вспоминаю слова тещи:

– Родилась – была война и на старости лет – то же. За что нам это?

Кисть у соседа, который помогал тестю с тёщей, широкая, костлявая, мозолистая, с искривлёнными артритом пальцами. Я не знаю, кем он работал. Не знаю о нём ничего. Знаю, что ему восемьдесят – и он помогал им. Не за деньги и почести. Смотрит спокойно и жёстко глазами со слизистыми узелками по краям покрасневших белков. Но соображает хорошо. Хлопотливый, деятельный. Сейчас, на время похорон, замедлил бег и отражает серым, морщинистым лицом неброскую скорбь нашего края. У нас всё серое, особенно при плюсовой зимней погоде без солнца, с каркающей вороной на жёлтой газовой трубе.

Серый день дождит уныло на донецкие церкви и кладбища, на донецкие дороги и поля, на донецкие судьбы…

Могила новопреставленной рядом с ухоженным кладбищем немецких военнопленных: редкие группы из трёх чёрных крестов – средний выше крайних – обнесены чёрной металлической оградой, свежевыкрашенной. Красиво и строго. Пришли к нам, за две тысячи километров, чтобы ещё девочкой убить мою тёщу, забрать у меня жену и детей. Не удалось. Сгнили до срока, но прах их никто не тревожит. Современных рабовласныкив, клеветников России, надо, видимо, хоронить на немецком кладбище, среди нечуждых им гробов (если такое соседство не оскорбит Германию).

И всё-таки Горловка – заставила улыбнуться! Автобус, переваливаясь с ямы на яму, ползёт впереди. Я тащусь за ним, кручу руль вправо-влево, цепляюсь днищем и вдруг наезжаю… на свежеокрашенный лежачий полицейский.

– Наряд дали, вот и покрасили, а ямы – не их обязанность, – оторвавшись от телефона, объясняет дочь.

«Повзрослела, – думаю. – Уже привыкла к нашему придурковатому, мутно-кровавому миру».

Кафе в неотапливаем здании, когда-то многолюдном. Большой инфракрасный обогреватель греет протянутые озябшие руки. Жую вкусную горловскую колбасу и смотрю с тоской как серое, пасмурное небо за окном неумолимо темнеет. Если бы не ехать, то можно накатить соточку, помянуть тёщу по-человечески. Но я не запомнил дорогу с её десятком поворотов и с тревогой думаю о возвращении. «Надеюсь, на сегодня неприятности закончились», – утешаю себя, отхлёбывая компот. Марина говорит, что покойница всю жизнь работала, любила детей, внуков, помнила дни их рождения, жила семьёй. Она, видимо, не знает или знает, но молчит о том, что сбежавшая в Киев внучка, добровольно сдаёт деньги на обстрел Горловки. Её мама и папа сидят рядом со мной. Они сбежали в Краматорск и, скитаясь по чужим квартирам, ждут возвращения Украины в Горловку. Они даже всплакнут на наших похоронах. Я смотрю на их постаревшие лица и знаю, что собственные удобства и безопасность они ценят выше моей свободы и жизни. Сын короля-звездочёта считал трусость – самым страшным пороком. А я, в неотапливаемом помещении с холодными, провинциальными чеканками на стенах, не могу понять, чем трусость отличается от подлости?

Впрочем, всё это пустяки, в сравнении с тем, что через полчаса мне надо доставить дочерей домой в целости и сохранности…

Карты нет, еду наобум! Темень, дождь. Впереди смутные очертания блокпоста. Меня уже отчитали за включённые фары. Выключаю и медленно еду. Куда? А чёрт его знает! Прямо, чтобы не разбить машину о бетонные плиты. Зло думаю: «С включёнными фарами запрещают ехать военные, а с выключенными – ПДД. Кого слушать?» Дворники гоняют по лобовому стеклу потоки воды. «Я же не кошка и не собака, чтобы видеть в темноте». Останавливаюсь. Выхожу. Подходят мужики с автоматами. Включаю свет в салоне, осторожно беру мокрыми руками документы, иду за ними. Оказывается, я не увидел знак, который требует от водителя выехать на встречную полосу и ехать перед блокпостом.

– Я не вижу дорожных знаков в темноте.

– Но другие же видят, – возражает гаишник и говорит, что изымает мои права.

«Красавцы! – думаю я. – Требуют ехать ночью с выключенными фарами и видеть дорожные знаки! Отличная бизнес-схема!»

Вслух я об этом, конечно, не говорю, но перспектива остаться без прав не прельщает. Я дежурю по санавиации и попросил доктора подстраховать меня, пообещав, что к восьми буду дома.

– Вы умышленно разгоняете врачей, чтобы вызвать панику среди населения ДНР?

– А что такое?

– А то, что я один в отделении и завтра, когда я поеду выкупать свои права, семьдесят больных, оставшихся без врача, скажут вам спасибо. Я, между прочим, по вашему требованию выключил фары и не увидел знак.

– А вы какой врач?

– Психиатр и психотерапевт. Военных ДНР, между прочим, лечу, раненых и контуженных.

Гаишник созвонился, проверил моё свидетельство о регистрации и, отложив права, невесело смотрел, как я раздавал визитки военным. Вышли под дождь. Он вернул права и отказался от денег.

– А что так долго? – спросили хором дочери.

– Знак не увидел. Ты какой-нибудь знак видела, когда мы подъезжали к блокпосту?

– Нет.

– И я не видел.

– Это наш блокпост?

– А чей ещё?!

– А мы испугались, что украинский. Тебя долго не было и мы подумали, что уже задержали и всё такое.

– Детёныши вы мои, папа ещё в своём уме.

– Ты ж дорогу не знаешь.

– До следующего блокпоста знаю, а потом – с божьей помощью…

Слепят редкие встречные машины. Еду ощупью, но более-менее уверено, а после второго блокпоста сворачиваю с трассы на просёлочную дорогу. Я так ещё не ездил: за лобовым стеклом могильная тьма. Сосед мой Вадик, водила миномётного расчёта, ездит на охоту за нациками без фар и габаритных огней, с закрытой приборной панелью. Натрёт до блеска стёкла и вперёд. Но он – на Урале, а я – в консервной банке с мотором. Где-то в паре километров правее, за минными полями отличная, но смертельно опасная дорога, с которой нас согнали ещё четыре года назад…

Край родной долготерпенья, край ты русского народа!

…Впрочем, может, дорога эта разбита сейчас, как наша жизнь, которую коммунисты били, били – не разбили, дерьмократы крали, крали – не обокрали, а нацики прибежали, хвостиком махнули и – стоит Донбасс на краю России, держит гадину за хвост.

И долго ли стоять тут одному, воруя будущее у детей?..

Но я доеду на характере. Мне скучны ваши тихие города с заботой о вкусно пожрать. Вы и не подозреваете, как ваши представления обо мне – анахроничны! Опасность вплелась в мою жизнь, изменила её. Я остался, чтобы сохранить уважение к себе. Обращение: «Слышь, пацан, пошёл на хер отсюда» – со школы было вызовом на драку. Пацан постарел, но не изменился.

«Мы просто здесь живём», – говорит старшая дочь. Её раздражают разговоры о героизме. Я не спорю. Она боится собак, но не боится обстрелов. Боится заехать на украинскую сторону и не боится ехать со мной, не знающим дорогу. Просто слушает музыку в наушниках и тихо подпевает.

Я всматриваюсь в угольную темноту ночи.

– Доедем. Бог верен избранным своим.

– Что ты говоришь? – достаёт из уха наушник.

– Доедем, говорю.

– А куда мы денемся, – отвечает, закрывая глаза и ухо.

Фары вырывают из тьмы кусты и деревья, мокрый асфальт скользит навстречу. Стараюсь поспевать за красными фонарями, прыгающими впереди. Это не удаётся, и я снова медленно еду наобум, по дороге без разметки, поглядывая в зеркала заднего вида, в надежде увидеть сзади два белых круглых фонаря.

Появились, приблизились, превратились в красные и вмиг исчезли: значит, впереди поворот, сбавляю скорость, а после поворота – опять тьма.

Как можно лететь с такой скоростью по такой дороге? Я не рискую, с двумя дочерями, слушающими – каждая свою – музыку. Наконец-то, и я догоняю два медленно ползущих красных фонаря. Пристроился за ними, вспомнил о музыке. Ищу и еду. Водила впереди, видимо, знает дорогу ещё хуже меня. На спидометре – двадцать, до Донецка – двадцать.

– За час дотащимся, если наш Сусанин правильно едет.

– Главное, чтоб не на Украину.

– Шахта! Та, что мы днём проезжали, – кричит младшая, всю дорогу молчавшая.

– Я тоже эту шахту помню.

И я узнал – жирную грязь с антрацитным блеском в свете фар, чёрный силуэт заброшенного шахтного копра. Сейчас они кажутся родными. Джип, еле ползущий впереди, вздрагивает белой, забрызганной грязью, кормой. К счастью, сзади быстро приближаются очередные белые фонари. Они обходят нас. Включаю левый поворот, жму на газ и получаю в награду табличку «Ясиноватая» с жёлтым светом уличных фонарей. В другое время меня бы раздражали ясиноватские ямы, а теперь как родные.

– Макеевка по площади не меньше Донецка.

– Нам бы на дорогу попасть, что ведёт к дому. Ты поворот случайно не запомнила?

– Днём бы, может, узнала.

– Ладно, успеем до комендантского.

В дальних поездках я всегда остро чувствую, как мой мир проносится мимо чужих миров, понятия обо мне не имеющих. Скользнёт по ним, едва коснувшись взглядом или словом, и забудет.

– Прямо поедете, свернёте на светофоре и – на Мира, – сказал на заправке молодой, лет двадцать на вид, мужчина в камуфляжной форме.

«Для понтов одел или плюнул на жующую сопли армию?» – мелькнуло и кануло.

Я сел за руль и начал экономить бензин. Поймал себя на мысли об этом. «Только перестал волноваться за жизнь детей и тут же занялся копеечными расчётами, – с укором подумал и сразу нашёл себе оправдание: – Мы хоть иногда забываем о кармане, а сбежавшие от войны только о нём и помнят».

Ночью мне снились похороны, чистое немецкое кладбище, грязная дорога с куцым светом белых фар, прыгающие красные фонари, церковное молчание у гроба, тонкие восковые свечи в белых платочках, старики в дешёвом затрапезе… Всю ночь я хотел защитить их, но не мог придумать как. Четыре года страшной войны – на рассвете жизни, четыре года странной войны – на закате. А между ними – работа, работа, работа – на чужого дядю, жирующего за границей. Тёща так и не дождалась конца нашей гнусно-коммерческой войны, кончилась раньше её. А начиналось-то всё светло и празднично…

Русская весна…

Новороссия…

Вот бы сделать так, чтобы люди, как комары кровь, сосали деньги в брюхо. Насосал миллион, раздулся и лопнул, разбрызгивая купюры…

Ни войн тогда, ни бедности, ни беззвучно плачущих стариков…

Татьяна Столярова

ДОМОЙ

– Что ты молчишь и злишься, как дура?

Лера действительно от самого Донецка не произнесла ни слова. Не хотелось ей ничего говорить.

– Ты хоть представляешь, что тут начнётся вот-вот? И главное, смысла никакого! Куда им против армии!

Вдоль мариупольской трассы тянулись поля подсолнуха. Уже поникшие тяжёлые корзинки и тёмно-зелёные лопушистые листья…

«Вот, подсолнушки люди сажали… А придётся ли убирать?»

К Донецку стягивалась украинская армия.

– Ну ничего, психуй. Приедем, на работу пойдёшь, успокоишься. А к Новому году тут всё закончится, и вернёшься.

Лера сжала кулаки и сунула их за спину, чтобы не огреть ненароком Альку по затылку.

«Тише, тише! – скомандовала она себе. – На её машине едем!»

Если бы только машина! Жить предстояло тоже у подруги. После развода Алька благоденствовала с дочерью в трёхкомнатной квартире. И усиленно зазывала Леру к себе.

Дозвалась.

«Имела б я в виду такие гости».

До сих пор дамы тесно общались. Но теперь дружба грозила оборваться в любой момент.

Подсолнухи всё не заканчивались.

– Тебе жизнь дороже или ленточка георгиевская? Или папины ордена? Папочке на том свете легче станет, если ты досрочно с ним встретишься?

Подруга тоже заводилась – всё сильнее и сильнее. Сейчас Лера на неё смотреть не могла – не то что отвечать.

«Может, вернуться? Пока не поздно?»

Но, во-первых, работа, связанная с разъездами по области и регулярными визитами в Харьков, на глазах накрывалась медным тазом, а во-вторых, лицезрение зелёного вертолётика, по-хозяйски прошедшего над Южным вокзалом, оптимизма не вызвало.

Было это уже после взятия аэропорта украинским десантом. Лера ждала автобуса в Енакиево. И появился этот вертолётик. Низенько летел, вальяжно. Люди оцепенело застыли, задрав головы. Никто даже с места не сдвинулся, не попытался спрятаться в здании вокзала. Возможно, ещё не верили, что будет стрелять (хотя знали, что с таких же стрекозок поливали пулемётным огнём посёлок на Путиловке). А может быть, чувствовали, что бесполезно.

Стрелять не стали, презрительно развернулись и удалились. Как будто пригрозили: ждите-ждите…

– Вот, последний дыровский блокпост. Дальше украинские пойдут. Смотри, не ляпни там чего! А то сейчас молчишь, а где не надо, рот откроешь!

«Дыровский»!

Кулаки снова сжались.

Блокпост был основательный. Прямоугольное укрепление из бетонных блоков, с бойницами, обложенное мешками с песком. На обочине – пара шалашиков, костерок – еду, наверное, готовят.

Четверо ополченцев проверяли документы. Действовали споро, привычно, поэтому машин скопилось немного.

– Видишь, уже и очереди нет! Все, кто соображает, давно уехали. Только тебя надо месяц уговаривать!

«Выйти покурить, что ли?»

Обычно Лера курила очень редко. Под рюмочку, кофе, задушевную беседу. Пачка сигарет у неё жила два месяца. Но вот сейчас захотелось – до смерти просто!

Она выбралась из машины и закурила.

Алька выглянула, посмотрела косо, но ничего не сказала.

В поле на противоположной стороне, как раз напротив того места, где они остановились, торчал какой-то холмик, поросший кустарником. Непонятно было, сам он когда-то образовался или же был насыпан. Судя по размерам кустарника давно.

Лера смотрела на ополченцев. Она уже давно заметила, что при виде их успокаивается. С самого начала, встретив кого-нибудь в камуфляже на улице, непременно провожала взглядом. Небрежно закинутые за спины автоматы не пугали, наоборот – хотелось взять оружие в руки, взвесить, погладить, понюхать…

«Жалко, стрелять в своё время не научилась. Пошла бы сейчас добровольцем, и гори оно всё…»

Впрочем, можно обойтись и без стрельбы. Поварихой бы взяли – кашу стряпать.

Она подумала о том, что вот ещё минут пятнадцать пути – и своих она уже не увидит. Машину окружат люди в таком же камуфляже, но, скорее всего, в балаклавах, и взгляды у них будут сквозь эти дырки презрительные, начнут трясти багаж, отпускать грубости «мовою», ещё «сепаркой» обзовут…

Леру передёрнуло.

«Как я буду там с этим жить?»

– Отошли бы вы от машины. И вы, женщина, выходите.

Лера обернулась.

К Алькиной «тойоте» подошёл один из ополченцев.

«Ух ты! Какой мужик интересный!»

Лицо у ополченца было того типа, который Лере больше всего нравился – высокий лоб, выступающая челюсть, русые волосы и огромные светлые глаза. И борода – как у её с детства любимого артиста.

«Интересно, он дончанин?»

– А что? – Лера постаралась взглянуть на мужчину пококетливее. – Не положено?

– Не в этом дело. Укры уже несколько дней подряд неожиданно обстрел начинают. Мало ли что. Лучше от бензобака подальше быть.

– А вы давно воюете?

– С самого начала.

– А что ж на блокпосту? Я слышала, тут только новички дежурят!

– Это временно. Переформируют нас…

– Из Донецка?

– Макеевчанин.

«Уже хорошо!»

– Лерка, тебе говорят! – рявкнула Алька, выбираясь из машины. – Потом я виновата буду, если тебя пристрелят!

– Лера? – улыбнулся ополченец.

– Валерия.

– Очень приятно. А я… – мужчина внезапно замер, словно к чему-то прислушиваясь.

Откуда-то с запада донеслась пулемётная очередь. И тут же – звуки разрывов.

– Начали, вурдалаки, – сплюнул так и не успевший представиться ополченец. – От машины отойдите! – и ринулся куда-то вперёд.

Леру зазнобило.

«Какого чёрта я сюда попёрлась? – пискнул в ней маленький трусливый зверёк. – Дома ещё бабка надвое сказала, а здесь… Не хватало ещё в чистом поле сгинуть!»

– Ложись! – вдруг раздался чей-то истошный крик.

Какое там! Она и пошевелиться не могла. Буквально остолбенела. Противный свист парализовал её окончательно. Как при замедленной съёмке, в пятидесяти метрах расцветал пыльный цветок…

Грохот резко ударил по ушам. Лера отмерла, завертела головой, пытаясь сообразить – куда деваться? И вдруг ноги сами понесли её через дорогу к холмику.

Умом она понимала, что именно сейчас, сию минуту совершает смертельно опасную глупость. Твёрдо знала, что при обстреле или бомбёжке бежать нельзя ни в коем случае – падай, где стоишь, и точка! Покойная мама говорила, что так погиб её двоюродный брат. Дедушка, мамин папа, забрал в эвакуацию племянника, а на станции Красная Могила (в Донбассе же, в Луганской области!) эшелон стали бомбить немецкие самолёты. Мальчик испугался и побежал от насыпи в степь…

– Ему кричат: «Юра, не беги! Юра, падай!» – а он остановиться не может, – рассказывала мама. – Осколком убило… Дед твой всю жизнь себе простить не мог…

Нечто подобное сейчас испытывала и Лера. Она чувствовала, что если перестанет перебирать ногами, то упадёт поперёк дороги, а на ней страшно, на самом виду, надо непременно добежать до этого холмика и под ним укрыться!

– Стой, идиотка! – орала Алька сзади.

Опять этот противный свист!

Думала ли мама, что и её дочери придётся от обстрела прятаться?

Лера с размаху шлёпнулась у подножия холмика и вцепилась в траву.

Холмик доверия не оправдал. Через секунду он содрогнулся от глухого удара такой силы, что сердце стукнулось о грудную клетку (подобное ощущалось рядом с ударной установкой на рок-концерте). Земля стала осыпаться, поползла под руками. Лера зацарапала её пальцами, но задохнулась, в глазах посерело, заплясали радужные точки…

* * *

– Лера! Лера! Вы живы?

Кто-то тряс её за плечо.

Она с усилием передохнула, открыла глаза. Заморгала.

– Слава богу! Всё цело?

Над ней склонился тот самый ополченец, с которым они беседовали, казалось, целую жизнь тому назад.

– Кажется, всё, – просипела она, хотя была вовсе в этом не уверена.

– Вставайте… Осторожно! Куда ж вы рванули!

– С перепугу, – Лера слабо улыбнулась.

– Нельзя же так!

– Я знаю… просто от неожиданности…

– А вы знаете, что в рубашке родились?

– Почему?

– А вот сейчас увидите.

Он помог Лере подняться. Она оглядела себя и ахнула. Вся одежда перемазана землёй, на коленях и груди – зелёные следы от травы. В довершение удовольствия из волос посыпался песок.

– Какой ужас!

– Это не ужас, ужас – вот он!

На этот раз она не смогла издать ни звука. Медленно до неё доходило, что, собственно, произошло.

В двух метрах от места, куда плюхнулась Лера, из развороченных кустов торчал такой себе аккуратный конус.

– Что это? – наконец выдавила она.

– Это, извольте познакомиться, мина. Осколочная. Целенькая, к счастью. Иначе бы мы вас сейчас по кусочкам собирали и в коробочку складывали.

«Вот почему взрыва не было, только удар!»

– И что теперь с ней делать?

– Вам – отойти наконец отсюда. Сапёров уже вызывают.

И он с силой потащил Леру к дороге.

Там стояла разъярённая Алька.

– Дубина стоеросовая! Вот помогай таким! Тебя что, черт за пятку укусил?

– Женщина, помолчали бы! – неожиданно резко осадил её ополченец. – Вашей подруге и так плохо, а вы орёте!

– Я же ещё и виновата! Хочешь, как лучше, вытаскиваешь тебя из этого гиблого места…

– А не надо меня вытаскивать! – вдруг завопила Лера. – Сама проваливай к своим укропам! Никуда я не поеду! Открой багажник сейчас же!

Алька остолбенела.

– Ты что, умом тронулась? Хочешь, чтоб тебя вместе с этими, – она кивнула в сторону ополченцев, – зачистили?

– «Эти» нас своими жизнями прикрывают! От выродков-фашистов, которые в беззащитных людей минами пуляют! Никто в Донецк не войдёт, поняла? Давай сюда мои вещи!

Лера рванула дверцу, наклонилась и выхватила из машины сумочку.

– Ну ладно, – процедила Алька. – Пожалеешь, да поздно будет.

Она взяла пульт и открыла багажник.

– Давайте помогу. Какие тут ваши?

К удивлению Леры, мужчина сам вытащил её сумки и отнёс на обочину.

– А вы проезжайте, – холодно обратился он к Альке. – Дорога свободна. И вообще… поспешите, пока ваши друзья опять веселье не начали.

Не попрощавшись, Алька хлопнула дверью «тойоты» и подъехала к проверяющим. Через пару минут её уже не было.

– Ишь ты, – хмыкнул ополченец, – «гиблое место»… Из-за таких вот укры так глубоко и продвинулись. Вместо того, чтоб оружие в руки брать, здоровые мужики в Россию бегут. А бабы вместо поддержки… зачистку ждут!

– Ну не все же, – Лере вдруг стало весело. – Вот вы здесь. И я теперь точно никуда не уеду!

«Нервное. Хоть бы истерика не началась. Неудивительно».

– Как же мне теперь в Донецк вернуться? Не знаете, тут никто не возит?

– Да стоит тут один обычно… Если не удрал… Нет, вон он! Позвать?

– Да, пожалуйста…

Мужчина замахал рукой и свистнул.

Подъехали раздолбанные «жигули».

– В Донецк, дамочка? Поехали!

– А вы так и не сказали, как вас зовут… – растерянно сказала Лера. Она понимала, что людям сейчас не до неё, дорога и мина… но уезжать так не хотелось!

– Ах да! – спохватился ополченец. – Андрей! Лера, а вы… телефончик свой не дадите?

– Конечно! – возликовала Лера. – Записывайте!

Андрей поспешно вбил номер.

– Не знаю, куда зашлют, но позвоню обязательно! Надо же убедиться, – он хитро прищурился, – что с вами всё в порядке! После такого потрясения!

– Спасибо, вы мне так помогли!

– Да не за что. Ну, я побежал! Всего доброго!

– Ну так что, дамочка, едем? – стал проявлять нетерпение бомбила.

– Да, да… Вот сумки…

А ведь когда-то война казалась совершенно невозможным событием! Лера до сих пор не могла сообразить – как же так? Чтобы здесь, в рабочем Донбассе, в мирном и трудовом регионе, далёком от всех горячих точек, вдруг заговорили пушки? Чтобы Украина объявила Россию врагом и захватчиком? Появились гнусные, липкие словечки: «ватники», «колорады»?

В далёком советском прошлом в школе учили:

 
Проти ворога лихого
Подала нам допомогу
У криваві дні Москва.
 
 
А тепер у праці мирній
Помагають друзі вірні,
Шлють верстати й трактори.
 
 
Бо єдина ми родина,
Бо Росія і Вкраїна —
Нерозлучні дві сестри.
 

До определённого момента было безразлично, на каком клочке разорванного Советского Союза кто оказался – все привыкли считать его единым целым. Язык не вызывал раздражения. Стихотворение «Зима» Владимира Сосюры в четвёртом классе было её любимым!

 
Десь там осінь за горами
І, немов громи,
Б’є об землю копитами
Білий кінь зими…
 

«Тореадори з Васюківки» Всеволода Нестайко Лера считала самой весёлой детской книжкой, несмотря на то, что сама – русских кровей, в родословной украинцев не было…

А ещё на украинском неплохо читались переводы с польского. В годы, когда популярные книги на русском языке в Донбассе купить было почти невозможно ввиду насильственной советской украинизации, польскими детективами как-то обходились. Тадеуш Доленга-Мостович, Анжей Збых… А если «выбрасывали» хорошую русскую книжку, к ней «в нагрузку» обязательно цепляли что-нибудь «мовою»!

Но, несмотря на все усилия, «мова» не очень-то приживалась. Лере вспомнилось, как они с мамой, любительницей детективов, отстояв очередь, купили «Ставка більше за життя» Збыха. Она тогда разочарованно спросила:

– Мама, ну зачем их сюда привозят? Ну, в школе учим – понятно. Но читать-то лучше на русском!

– Наверное, украинцы читают, – ответила мама.

Лера даже посреди дороги остановилась.

– Украинцы? А где они?

«Співуча мова солов’їна…» Возможно. Когда на ней песни поют да стихи сочиняют, а не кричат: «Москаляку на гілляку!»

Мужик балаболил что-то своё – что такой обстрел был уже три раза, а он всё равно ездит, зарабатывать-то надо, и дома у него новенькая «Шкода», перед войной купленная, а эту развалюху хотел продать, да вот пригодилась, её не жалко…

«А себя тоже не жалко?» – хотела она спросить. Но в дискуссию решила не вступать – его жизнь, пусть как знает… К тому же накатывало какое-то странное спокойствие. Хорошо, что осталась! Всё своё, родное, и сама – на своём месте!

По свободной дороге в Донецк добрались быстро. Да и на улицах машин попадалось мало. Город пустел. И это оскорбляло Леру до слёз. Словно это от неё, попавшей в беду, убегали друзья и близкие…

«Зажрались! Привыкли к хорошей жизни! Чуть трудности – как крысы с тонущего корабля! Прав Андрей… Ну нет, мы не потонем, не дождётесь. Ничего, не пропаду. И работа найдётся».

В городе было очень чисто. Даже клумбы цвели, как ни в чём ни бывало.

Лера ехала домой.