Читать книгу: «Сад брошенных женщин. Стихи, верлибры»

Шрифт:

ISBN 978-5-4496-0314-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

семь жизней

ты кошка – семь жизней растрачены на чепуху,
на стирку и готовку, на варку и уборку,
на боевую раскраску лица и тела,
на чуткий сон у колыбели.
мне осталось тебя так мало.
налить тебе лунного молока?
я читаю тебя, как юношеские записки шерлока,
как шпаргалки на девичьих коленях.
мне от тебя осталась шагреневая кожа,
и она с каждым годом всё меньше и тоньше,
но я не могу не желать, не стремиться.
перышко торчит из подушки,
будто лыжня из снежного спуска.
за окном блестит карамельная луна,
и я смотрю на тебя сквозь годы,
сквозь густой снегопад:
ты улыбаешься, и твои губы
кажутся запачканными кефиром
в наплыве падающих снежинок…

«где заканчиваешься ты и начинаюсь я?..»

где заканчиваешься ты и начинаюсь я?
видела, как китайская стена упирается в море?
а куда исчезает твой мир?
серый хрусталь тишины в этих комнатах
впитал наши голоса, сохранил нас,
будто живых саламандр внутри шара
с мокрыми камнями и отрезком ручья.
сколько еще любви и жизни спрятано в этих шарах?
сколько этих волшебных шаров позади нас,
будто пузырьки бессмертия, вьются и беснуются
вдоль времени-пуповины, вне смерти?
а как ты грациозно выходила из моря —
высвобождалась из пышного платья волн,
простирающегося до самого горизонта,
сияя соблазном, разглаживая волосы…
а дальше вырисовывался величественный Рим,
и оползни голубей Google’ились на площади,
и мраморные протезы колонн
подпирали рухнувшие небеса,
и к платанам слоновьего цвета тянулась рука, и ты,
как оса, лакомилась персиковым закатом.
и зачем вспоминаю нас, тебя вне меня?
выжимаю теплую заварку из пакетика чая
на закисшие глаза слепой суки.
это странно, это приятно.
это грильяж истины, об него я и ломаю
молочные зубы воспоминаний,
чтобы взамен проросли коренные.

«мы юность ели с ножа…»

мы юность ели с ножа.
эти ночные рыбалки, свидания под луной,
и ты, лопоухий герой,
обжигаешься обнаженной девичьей плотью,
как горячей ухой.
лунные мальки беснуются в распущенных волосах,
стог сена скрипит и мерцает,
синеют на грядках капустины, жабьи жемчужины.
сердца – две вишни – срослись боками
клейкими, лиловыми, с гнильцой взросления.
о Господи, верни ювенальное вдохновение,
синий мир на соломенных слонах…
городок в буйных садах,
и яблочным уксусом пахнет летняя кухня —
застекленный парусник,
комариные укусы, река, река, река…
лета солнечная гильотина
облизывается золотыми лезвиями, и вы —
фигурки
из коричневой сахарной глины
над бездной голубой —
учитесь писать телом и душой,
как первоклашки – шариковой ручкой,
простые слова:
люблю, друг, прости, навсегда, никогда,
да пошла ты на.

пока ты молодой —
микрофон тишины включен,
вход свободный – иди и неси всякую чушь.
но ты меня не слушаешь…
юность, я чувствую твой взгляд:
оранжево-красную точку
лазерного прицела…

УРАН В 38

как прекрасен ее пупок.
такие изящные выемки находишь в бракованных свечах
или на стволах вишен – место, где обнажилась кость,
отмерла старая ветвь или передумала рождаться новая.
узкие джинсы – когда развешивает их на стуле —
похожи на картонные цилиндры внутри рулонов.
босоножки на высоких каблуках —
жилистые царицы-скорпионши
с выводком жал, выкрашенных черно-алым.
и главное – глаза. глаза… там всегда
мреют и плывут зеленовато-серые рассветы
инопланетные,
или угасают янтарно-жемчужные закаты
безлюдные.
таинственная планета, и жизни – разумной, хищной —
на ней нет, или она ловко прячется от меня
за границами век, за туманами и озерами.
иногда промелькнет пятнистый монстр страсти,
точно перед объективом дискавери,
но отвлекают пыльно-шелковые облака,
темное пульсирующее солнце.
ее красота отзывчива и тепла —
будто трон с подогревом.
заботливая красавица,
не трепанированная зубчатой самовлюбленностью, —
это редкость: так бриллиант в кольце
искренне переживает, если ты порезался
во время бритья. кто же ее создал, подарил мне?
все вещи в доме пахнут ароматным уютом,
и даже гладильная доска – близорукий птенец птеродактиля – смотрит на меня великодушно.
а почему бы и нет?
во мне скопилось так много любви —
как радия в закромах миролюбивого диктатора.
пора уже устроить небольшой термоядерный взрыв
семейного счастья.

«любимая, дай мне таблетку…»

любимая, дай мне таблетку
анальгина; туман туго обмотал
треугольные головы горам,
точно влажными полотенцами,
легчайшая боль неба, мелкая, незаметная,
как подъязычная кость колибри,
и виноградники разлаписто тянутся
по каркасам и шиферным заборам
карликовыми истощенными драконами
(больны осенним рахитом) —
усыпаны сладкими пыльными ягодами.
и грузчики, кряхтя и потея,
уже вносят в прозрачные чертоги воздуха
трехметровые портреты осени, забрызганные
грязью, глиной, грибными спорами,
а осень в кровавых от ягод ботфортах
с нами-статуэтками на ладонях
позирует возле ржавого лимузина
с выбитыми стеклами…

«кто-то ходит внутри слова «осень…»

кто-то ходит внутри слова «осень»
на высоких красных каблуках —
этажом выше, пониманием выше.
останавливается возле окна, отодвигает штору
и любуется исподтишка, глядя,
как загорелые всадники листопада
гарцуют и становятся на расклешенные золотые дыбы.
а ива возле фонарного столба совсем потеряла себя
и горюет, свесив безалаберную голову,
пускает зеленые слюни на муравьев.
и так до самого позднего вечера, а потом
появится тонкая, что твое веко, луна:
учительница с родимым пятном на лице
ведет толпу звезд-второклашек
на экскурсию в город ночной.

дорога из другого мира

ветка легонько бьется в окно.
равномерное постукивание вязальных спиц.
звуки сливаются в оглушительное волшебство тишины.
тишина на фоне мелкого шума,
как девушка, что вышла из моря —
она по-русалочьи ловко отряхивает волосы,
выжимает их и кладет себе на плечо, как солдат мушкет.
и я беру девушку за руку (доверчивая и нежная)
и иду вместе с ней по парку, усыпанному звуками
(шапка мономаха тишины утопает
в драгоценных каменьях).
монета падает на асфальт,
воздух царапает чирх зажженной спички,
и где-то вдалеке позвякивают кастаньеты трамвая.
слепой человек на скамейке причмокивает губами.
его глаза-улитки ввалились внутрь, а рядом с ним
терпеливо сидит женщина, прямая и плоская,
как дева на иконе, и держит его за руку.
и сосны неподвижны в небесах, точно скалы.
так тихо, что слышен
скрип крошечных челюстей белок на соснах.
тишина – это дорога из другого мира.
фундаментальная стезя богов, проложенная через
музицирующий бедлам человечества.
в тишине мы зрим вечную сюрреальную толчею
и шествие слоновьих идей, образов, призраков.
отодвинь бахромчатую ковбойскую завесу ноября
и прислушайся к тишине…
это всё, что останется от тебя.

пиджак из вороньих перьев

если честно, не люблю писать —
верлибры, стихи, прозу, —
но люблю одну женщину. однажды Господь
дал подержать ее за талию (бокал с плотью),
обнять, заполнить семенем, мечтами,
галлюцинирующей пустотой,
а потом превратил в вибрирующую, ломкую,
скульптуру из бабочек, щелкнул пальцами – фокл! —
и она разлетелась по миру узорным маревом.
а я только рот раззявил – небритый голодный птенец.
теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,
узнаю узоры горячих крыльев.
но эротическая радость узнавания
сменяется разочарованием,
в каждом стихотворении я хочу невыхотимое…
если бы я мог с ней остаться сейчас и навсегда,
я бы и слова не написал больше. никогда.
сжег бы все рукописи, а они горят, чадят —
подожженные нефтяные скважины
с черными заваливающимися хвостами…
но не смог раствориться в ее душе и теле —
золотой айфон в желудке пойманной акулы.
застыл лопоухим истуканом,
а вокруг меня порхают – бабочки-в-животах?
нет – она, она, она. но ее у меня нет
и больше никогда не будет.
это шершаво-кошмарное «никогда» – шикарное слово,
точно пиджак из вороньих перьев.
надеваешь его на голое тело ранним утром – и жуть.
и посему я возьму от поэзии все, что захочу.
поздно или рано.
вот почему я поэт.

ЭМПИРЕИ

точно больной зуб,
глубокой ночью дернется лифт сквозь тонкие стены,
тишина передернет затвор —
а я, будто зафлейтенная кобра,
всё еще раскачиваюсь перед монитором,
отдираю строки от зеленого лица,
как мидии с валуна, – наросли
за время прилива вдохновения…
исподволь прихожу в себя,
а крылатая душа всё еще парит в эмпиреях,
гуляет по комнатам
заброшенного дворца созвездий —
так олененок, освещенный синим лунным светом,
бродит по картинной галерее,
где серые мерцающие стены
увешаны шевелящимися
мордами львов.

НОЧНОЙ ИЮЛЬ

расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов —
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров —
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали
за нами, облокачивались на трости
в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли – от ее ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растертых коленей —
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки – своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих…

ночной июль —
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично
пожирал кого-то.
но часть меня – щепотка – возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал —
звездами, миллионолетьями…

«ее душа расположена где-то снаружи…»

ее душа расположена где-то снаружи,
как душа водопада или виноградной лозы.
хищная большеглазая суть
завтракающей на лету стрекозы.
я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов
за дьявольское сокровище;
изучал зеленый планетарий в ее глазах,
дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой;
любовался паучьими ресницами
и вспоминал кляссеры с марками
мелкозубчатыми.
не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но
я схватил вязальный крючок и распустил ее —
дернул зазубриной за вену на запястье.
криво расползалась плоть – бледное покрывало,
зацепилось узлом за край некрашеной губы.
и что же осталось?
клеймо на затылке каждой мысли о ней,
как на больничных наволочках,
даже если мысль совсем не о…

клеймо излучало тепло.
в полнолуние я сижу голый и потный на простыне,
обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,
похож на сырой картофель в граненых срезах,
пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство
шелковый новый мир, паутину мечты,
где мы снова будем вместе.
она будет учить испанский, а я – отбрасывать хвосты,
прогуливаться на поводках нежности,
а по вечерам лениво играть с темными пятнами,
вырезанными из тигриных шкур,
разложенных на письменном столе…
как мне найти тебя, ева,
если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?
и я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,
в надежде когда-нибудь собрать целое,
восходящее на остром звуке «ре».
ребро, рембрандт, ре-диез.

ЕДИНОРОГ

осеннее пасмурное утро.
фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,
косые сгустки теней вздрагивают
за деревьями – это плотва прошедшей ночи
запуталась в водорослях во время отлива.
пахнет паленым войлоком и подгнившими сливами
осень тонкокостная дрожит – жеребенок-рахит
с гнутыми ножками-ветвями.
старуха тащит тележку с яблоками.
иные листья еще рдеют – цвета желчи с кровью.
внезапно срывается мелкий дождь,
сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,
добывая туман.
две студентки укрылись от измороси в беседке:
курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,
словно птицы окающих птенцов – червяками,
лишь бы не размазать на губах помаду.
а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,
скучает по отчему яблоневому саду;
но не пройдет и месяца, как явится чистокровная зима,
и глянешь – с утра уже снегопад бредет за окном,
точно чистокровный сказочный единорог,
и его жалят белые слепни,
а он нервно отмахивается поземкой-хвостом…

«февраль – фиолетовый ящер …»

февраль – фиолетовый ящер —
распластан на пышном снегу,
и от твердой баклажанной кожи рептилии
валит сомнамбулический пар теплосетей.
приближение зимы щекочет нервы мерзлым пером,
словно приближение гигантской ледяной волны,
и она движется медленно, как улитка, во все небо.
можно подойти вплотную к ее изогнутой хрустальности
и увидеть в ней – нет, не смерть,
но ее глубокий сон, жидкий азот небытия,
разлитый на поверхности всех зеркал.
приятно напихать снега за шиворот орущему другу
или самому ощутить белоснежную фыркающую оплеуху.
вечерние огни светофоров и реклам жадно глотают
вальсирующие хлопья слепоты
напомаженными ртами,
оставляют губную помаду на снежинках,
как на краях бокалов.
и в длинных, точно английские луки, лужах
тритоны зазеркалья замерли и покрылись коркой.
реальность временно закрыта на карантин.
улицы, как параши, присыпаны сказочной хлоркой.
узорная катаракта разрастается
во всех глазах-окнах,
и низкое серое небо обшито пенопластом,
и самолет прожигает в нем ровную ядовитую линию,
как сигаретным окурком.

«тьма сгущалась наискосок…»

тьма сгущалась наискосок,
будто кто-то играл каприччио паганини на скрипке
без струн, без лакированных хрящей,
без рук и без смычка —
на одном вибрирующем сгустке теней.
и хотелось подойти к раскрытому окну
и выхватить голыми руками кусок синего неба,
ослепительного, остывающего.
антивечер.
антимотылек летит на свет антисвечи,
в комнатах всё вывернуто наизнанку:
вывернуты зеркала – внутренности зеркального карпа.
шторы, будто кони,
пьют светящуюся пыль у сонного водопоя,
и так тихо, что скулящий звук телевизора этажом ниже
просачивается сквозь тишину – звуковой кровью
сквозь бетонные распаренные бинты.

«рассвет стерильным солнечным ланцетом…»

рассвет стерильным солнечным ланцетом
вскрыл птичий нарыв в кронах каштанов.
весна, как скрипичный концерт с мокрыми смычками,
покрытыми листьями, лепестками, жуками
в самом разгаре, развизге.
и раздавленная гроздь сирени
цвета мятых шпаргалок по физике
валяется под ногами,
и ты обживаешься в моих объятиях на скамейке,
тихо скребешься и ежишься.
хорошенькие женщины – как мыши:
устраивают гнезда в синих лапах слонов-мужчин,
прогрызают хрящи и винтовые лестницы,
наводят марафет и уют.
но всё это в будущем,
и вся жизнь – игра-игра-игра-игра – впереди,
но мы еще не знаем всех правил жизни,
и ты покамест не чья-то жена,
и мы не мумифицировались взрослостью,
не обезвожены обязанностями,
не отравлены ртутными парами серьезности,
и парк, обвязанный прозрачным апрельским ветерком,
как рулеткой, для нас выбирает будущее —
со всего света и тьмы съехались лучшие мастера,
дуремары, волшебники…

чувство снега

сегодня выпал первый снег
в саду,
и черный мозг земли,
взрыхленный муравьями,
с еще зелеными извилинами травы,
но уже пегими листьями
красиво присыпало белыми перышками,
будто ангелы дрались подушками,
с тихим треском вспарывали когтями белую ткань.
сегодня первый снег пришел в качестве гостя.
невинный, нежный, напоминает
троянского пушистого жеребенка,
скачет, играет, понарошку кусает
растопыренные пальцы.
и моя душа радуется
(наперекор и вопреки логике, здравому смыслу):
пусть всё это обман – нас возвышающий,
нас вальсирующий…
верблюжата детства
подсматривают в игольное ушко,
а я оглядываю карликовый сад:
черная костлявая вишня
под снегом обрела второе дыхание,
расцвела почти как весной —
поймала на спиннинги ветвей
стайку голодных воробьев и снежинок.
здесь, в ноябре,
посреди охлажденного ада,
первый снег прекрасен, точно кит-альбинос,
всплывающий из-под земли.
и Ахав медлит, но всё же отворачивает гарпун
и я – атлет в пуховике —
поднимаю взглядом тяжелое низкое небо —
черно-синюю штангу с белой бахромой
как можно выше.
я жив
я бессмертен
я что-то еще…

«я найду тебя в иконе из трав…»

я найду тебя в иконе из трав,
в клейком шепоте молодых кленов,
сквозящих на солнце.
так и хочется спросить у вечернего мира: ты еще здесь?
но в ответ пахучая тишина
танцует босиком на теплом песке,
с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.
или это младшая сестра тишины?
с веснушчатым тонким лицом
нащелкивает песню кузнечиков,
дразнит слух занозистым звуком далекой пилы,
вздрагивает звяком собачьей цепи…
так я сейчас в каком мире? в лучшем из невозможных?
и правый берег сознания
исподволь исчезает в электрическом тумане;
я слышу тихое мур-мур мира —
песню беременной кошки
(изящно растеклась по подоконнику),
прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.
так младенец в утробе
различает размазанные, будто джем,
звуки музыки извне
и невпопад вздрагивает ножками,
миниатюрными кулаками.

все эти легкие чувства – шестые, седьмые, восьмые —
твои, господи, невесомые шаги.
а все мои слова – трехтонные одноразовые якоря;
я бросаю их на немыслимую глубину,
чтобы уже никогда не поднять на поверхность…

V

недорисованные портреты художников в юности,
я встречаю вас всю жизнь. ваши седеющие волосы
посыпаны пеплом рукописей —
так посыпают кусты роз золой.
только здесь уже нет цветов —
лишь неброский пустырь да ржавый штырь.
ваш талант в молодости посчитали нелепым, уродливым, несвоевременным, мертворожденным —
и сожгли в крематории практичности,
как тряпичную куклу Гоголя,
чтобы не рвала пластмассовыми ногтями
шелковую обшивку обстоятельной жизни.
вот так прах Музы, насыщенный кальцием и печалью,
шел на удобрение чернозема, благосостояния,
в пищевую добавку для бройлерных кур.
так лирику перетапливали в жир.

вы, одаренные дети,
несостоявшиеся таланты,
точно средневековые лучники,
попадали в плен общества – вас не казнили,
но уже в школе отсекали мечом
большой и указательный пальцы,
чтобы вам больше никогда-никогда
не натянуть тетиву шикарного лука,
не сыграть птичий ноктюрн на контрабасе неба.
талантливые тени и тени высохших талантов,
сколько вас?
и где вы сейчас?

вы не доиграли, на половине пути бросили
игрушечные скрипки в траве забвения,
но кто-то подберет плюшевое недоразумение,
крокодила Гену с пуговичными диалогами,
и вырастит упертых гениев: сквозь жар, огонь,
слезы, медные трубы радости, характер и пот.
ну что же: я показываю пальцами – v – супостатам
на другом берегу, их лимузинам, пьяным огням,
благоразумному мышьяку «хлеб всему голова».
дразню их – мои пальцы целы! смотрите!
но боже! сколько раз я подбирал нелепые обрубки в траве
и пришивал их кое-как, наспех, обломком иглы
фалангу к фаланге,
верлибр к верлибру.
а сейчас моя муза в длинном вечернем платье,
исподволь перетекающем в ночной океан,
как было сказано выше,
точно палец, подносит к темным губам
двойную стрелу
из трав и пения.
из осколков стихотворений.
тсс…

«осень – голодная скорпионша…»

осень – голодная скорпионша
с клейким выводком детенышей на спине,
но никто не приютит ее, не пригреет. лишь поэт
смело протянет руку и скажет: «сигай ко мне!»
осенью каждый второй если не поэт,
то зародыш Гомера:
прошли четыре рыжих недели – без дождей и дрожи.
и каждый третий прохожий ужален роскошным ядом,
и кленовые листья хрустят и шуршат под ногами, точно
чипсы осени со вкусом Пушкина Александра.
а город, а город, а город исподволь грузно
и с грустью впадает в предзимнюю спячку;
дворник жадно сосет никотиновую лапу —
насыщается медвежьим жиром дворовой мечты.
все эти пейзажи – городские, земные, осенние,
с червивыми чертогами и грудами дряхлого золота,
с кривыми гвоздями в полусгнившей раме,
с голым ветром, босиком шагающим по листьям,
будто невидимка по острым ракушкам на берегу моря,
я никогда не забуду, где бы я ни оказался завтра:
в каком-нибудь раю/аду или на незнакомой планете.
спасибо. спасибо. спасибо…

«окно плавает в чашке с чаем, как поплавок…»

окно плавает в чашке с чаем, как поплавок,
и ты опускаешь взгляд в небо,
точно пакетик чая на нитке,
и памятник Ленину еще стоит
с естественно-окаменевшим, замершим лицом,
как человек-мочащийся по пояс в морской воде,
в граните истории.
а война где-то бродит рядом
минотавром с окровавленным поломанным рогом.
и небритые мальчики дерутся на ребрах.
и бурьян молчит, по горло плывет в тумане,
и луна на рассвете горько и грустно мычит,
как корова в бедламе,
и осенние лучи косой медью падают во двор,
будто лестница без перил на небеса.
и девушка-оса жалит меня, усыпляет живьем,
оставляет во мне
прожорливые личинки миров.