Читать книгу: «Фабрика-19», страница 2

У меня свело все лицо. Обычно судороги были единичными, но теперь они не прекращались. Коллеги косились на меня с испугом.

И пожалуйста: жуткий сигнал моего ноутбука. С бессознательной покорностью я открыл сообщение. «Планы меняются. Удаляем текущий черновик. Новая тема: „Ненужные“ как угроза финансовой стабильности. Новый черновик к пяти. 15 пунктов. № 1…»

До второго я уже не дошел. В голове взорвался электрический шторм – так это позже назвали врачи. Я словно попал внутрь полицейской сирены – между ушами все вопило, где-то за глазами все сверкало. Я издал низкий измученный стон – как мне потом скажут, будто собака, проглотившая отравленную приманку. Со всех сторон ко мне поворачивались головы. Когда спикер призвал к порядку, я закричал. Это был долгий и жалобный полуплач-полувопль. Затем я выпрыгнул из ложи, приземлился на пол и попер на премьера, вопя во всю глотку: «Дай мне поспать, мразь, дай мне поспать!» Грохнул ноутбуком перед ним, а потом метнул его, как фрисби, в кресло спикера. Он пролетел мимо, врезался в стену и разбился вдребезги, после чего меня опрокинули на пол охранники, скрутив на зеленом ковре, а палата объявила перерыв. Скоро меня привязали ремнями к носилкам и утащили в поджидающую скорую, которую до больницы преследовали фургоны и вертолет телерепортеров.

Уже через несколько часов съемка развирусилась и я стал посмешищем для всего мира.

Ну или сперва. Поначалу люди смеялись, но немного погодя смех затих. Случилось удивительное: многие встали на мою сторону. Могу только догадываться: видимо, этот случай затронул какое-то глубинное разочарование – то, что технологические корпорации и большие руководители подавляли, а мой припадок наконец высвободил. Сначала большинство приняло меня за сумасшедшего, но уже скоро кое-кто заговорил, что я жертва бездушного начальника и что в таких условиях рано или поздно сломается любой нормальный работник. Офис премьера возражал, заявляя, будто я не умею планировать время и выполнять рутинные задания в рабочие часы, часто сдаю черновики речей только после полуночи.

Подключились психологи и другие эксперты по поведению, но они не пролили свет на произошедшее. Комментаторы обсуждали, как технологии стирают прежние границы между работой и отдыхом, порождают всеобщее ощущение усталости. Мой случай, говорили они, всего лишь радикальный пример. Предлагались обычные методики: добровольный отказ от технологий вне рабочего времени, приложения, которые помогают офисным работникам реже заглядывать в почту, мощная рекламная кампания соцсетей. Ничего нового.

Затем небольшая группа технологических скептиков стала публиковать в тех газетах, что еще существовали, скандальные статьи. Они обратили внимание на любопытный момент: мой гнев в парламенте был направлен не на премьера, а на ноутбук. Может, в нем проблема и есть. Неужели, задавались они вопросом, мы уже миновали порог – опасную точку, после которой командовать начинают технологии, перекраивая нашу жизнь и общество так, как разработчики и представить себе не могли? И не только на рабочем месте, заявляли они, – во всей жизни. Как и Бобби Беллчамбер пять лет назад, они утверждали, что цифровые технологии и производящие их компании стали хозяевами, а мы – их рабами. Раскопали и ее одиозное выступление перед комитетом и привели цитаты.

Сперва от них отмахнулись, как от ненормальных, но понемногу их идея закрепилась. На мою болезнь валили все подряд – от упадка газет до проблем современного, основанного на технологиях школьного образования и даже пагубного для демократии распространения расовой ненависти и ультраправых идей в интернете. Может, задумались люди, мой приступ приведет к реальным мерам, человеческому сопротивлению, выходу из цифровой клетки, которую мы ненароком построили сами для себя.

Все это я узнал уже потом. Я был не в том состоянии, чтобы следить за дебатами, разве что по отдельным статьям в бумажных газетах. Мне запомнился снимок из одной такой статьи, я даже сохранил вырезку. Там была большая демонстрация в Нью-Йорке в поддержку Ненужных. Тысячный марш, транспаранты с надписями «ЗАПРЕТИТЬ КОМПЬЮТЕР» и «СВОБОДУ ПОЛУ РИЧИ».

Меня подняли на стяги глобального антитехнологического лобби. Оказалось, не одна Бобби Беллчамбер отвергала технологические компании за то, что они делают с миром. Ненужные разрослись до движения, а она стала его признанным представителем.

Правительство между тем определило меня в лучшую лечебницу страны под надежную охрану. На носу были выборы, и властям не хотелось, чтобы я проболтался о том, что на самом деле творится в офисе премьера. Ко мне сумела проскользнуть пара журналистов, притворившись уборщиками или медсестрами, но я еще не мог говорить, и скоро оставили эти попытки. Как я узнал позже, мои приверженцы опасались, что меня могут «заказать».

В лечебнице врачи и психологи засучили рукава. Со всего света слетелись специалисты по цифровым фобиям, меня тыкали и ощупывали, подключали электроды и подвергали тестам на стресс, чтобы найти источник проблемы. Однажды, после того как я спрятался под койкой, когда у медсестры зазвонил телефон, они попробовали экспериментальное лечение: привязали меня к стулу в комнате, оформленной под кабинет политика. На столе рядом оставили разные электронные устройства – смартфоны, «айпады», ноутбуки, настольные ПК, даже КПК, – и те случайным образом звонили и сигналили, пока мою реакцию измеряли, наблюдая из-за одностороннего окна. (Сперва поставили цифровые камеры, но меня от них прошиб пот.) Чередовали рингтоны, экспериментировали с громкостью, яркостью и силой вибрации, выясняя, не решат или не сгладят ли мою проблему внешние изменения. Не решили и не сгладили. Меня трясло даже при виде факса.

Одной специалистке пришла светлая идея. Она поставила передо мной старомодный телефон – с наборным диском и механическим звонком, – и мне развязали руки. Когда он зазвонил, я, к собственному удивлению и удивлению всех окружающих, смог ответить.

В следующие дни меня окружали всевозможные обыденные устройства. Кипели чайники, играли радиоприемники, обдавали жаром фены. Оказалось, радикальную реакцию вызывают только приборы с цифровыми компонентами – даже маленькими чипами, бесшумными и невидимыми. Например, старенькая стиральная машина, с механическими дисками настройки и таймером, могла проработать от начала до конца, а я и бровью не вел. Но стоило включить новую модель с панелями данных, как напряжение возвращалось. Тот же результат наблюдался на старых и новых холодильниках. Ученые обошли все антикварные лавки в округе и построили для меня целую комнату с доцифровыми мебелью, бытовой техникой и развлекательными устройствами. Я даже смотрел запись парламентской речи премьера Икс на ВХС – и хоть бы хны. В конце концов они убедились: ежедневный психологический стресс тут ни при чем.

Диагноз произвел в мире эффект разорвавшейся бомбы. У меня нашли первый подтвержденный случай так называемой цифровой тревожности – ЦТ, – которую в СМИ неизбежно прозвали «смартфон-шоком». Голос подали тысячи, заявляя, что страдают от того же, и стоимость страховок для работодателей взлетела до небес. Обозреватели только об этом и говорили. Молодые комментаторы призывали страдающих ЦТ без стыда принять свою аналоговую ориентацию. Возникли лоббисты, требующие перемен – например, введения городских нецифровых пространств и возвращения таксофонов в основных пешеходных зонах. Предприимчивые юристы предлагали пострадавшим подавать коллективные иски. Что иронично, движение получило собственный хештег: #антихештег. Ко мне обратились литературные агенты, предлагая купить права на мою историю. Особенно народ возмутился, когда основатель одной из крупнейших ПО-компаний признался, что не разрешает собственным детям пользоваться своими продуктами и записал их в частную школу, где запрещены вайфай и мобильные.

Недолгое славное время казалось, будто мое несчастье породило глобальную кампанию и та вот-вот чего-то добьется. Но скоро все предсказуемо заглохло. Люди быстро забыли о цифровой тревожности. Жизнь пошла своим чередом.

А мое существование в особой палате оставалось нелегким испытанием. Шли месяцы, но я никак не мог вернуться к норме. Всякий раз, когда до выздоровления вроде бы оставался один шаг, происходил рецидив. Никто не знал почему, хотя ответ все это время был очевиден: как и университеты, медицинские учреждения уже давно зависели от технологических корпораций. Где-то на заднем плане вечно что-то звонило или сигналило, или пищали экраны с бегущими линиями, собиравшие медицинские данные для исследователей, фармкомпаний и страховщиков здоровья. Эту фоновую цифровую активность не заглушишь полностью, сколько слоев обоев в моих комнатах ни клей. Я чувствовал себя отравленным, словно токсины разлиты в самом воздухе. Для восстановления меня пришлось перевести в этакое медицинское затворничество, подальше от зоны приема интернета и мобильных.

И скоро подыскалось подходящее место – заброшенный склад на острове Бруни, на юго-восточном окончании последней остановки перед Антарктидой: в Тасмании. Там, среди заводных механических часов, AM-FM-радио, виниловых пластинок, видеопроигрывателя, книг и печатного еженедельника, который привозили из-за границы, мой разум постепенно шел на поправку. Словно солдат, вернувшийся с войны, я все еще видел время от времени кошмары. Например, пинал во сне загоняющие меня в угол роботы-пылесосы. Но простая терапия в виде дедовского образа жизни творила чудеса. И через три года в безопасности – пропущу этот практически пустой период, чтобы пощадить читателя, – я был готов, хоть и с опаской, вернуться в цивилизацию. Но я все еще не мог жить в цифровой экономике, и вместо того, чтобы отправить меня в современный город, меня отправили в Хобарт.

Пока не обиделись жители этого славного города, ныне оправляющегося от всех произошедших с тех пор неприятностей, поясню, что я тут имею в виду.

Когда Дандас Фоссетт закрыл ГБИ, городская экономика рухнула, как «Конкорд» с пустыми баками. Упадок, который в течение десятилетий разрушал некогда великие промышленные города мира, растерзал Хобарт за несколько месяцев. Смирившись с фактом, что ГБИ никогда не откроется вновь, владельцы бизнесов заколотили лавочки и двинулись в аэропорт, по дороге сворачивая только в банк, чтобы сдать ключи от своей ипотечной, переоцененной и теперь не стоящей и гроша недвижимости. Опустели торговые районы, а потом и целые спальные пригороды. Чиновники Коммунистической партии Китая нашли себе другой город, чтобы отмывать деньги. То и дело отправлялись рейсы на Большую землю – какое-то время только они и поддерживали экономику штата. Но стоило всем гостям пропасть, авиалинии закрылись и людям пришлось пользоваться паромом. Скоро обанкротился и он, и тогда в самых тяжелых случаях приходилось обращаться за помощью к военно-воздушным силам.

После этого единственным легким путем с острова оставался частный самолет. Его мог себе позволить лишь Дандас Фоссетт, а он скрылся без следа.

Разваливалась инфраструктура, широкополосная связь сбоила так, что стала бесполезной, сервисы электронной оплаты не работали, а поскольку бумажные деньги практически вышли из обращения, зародилась этакая обновленная бартерная экономика. Скоро люди научились выживать, и немного погодя там остались только те, кому нравился этот мир – простой и тихий, как во времена до того, как все испортила ГБИ.

И этот новый Хобарт без технологий и стресса был мне в самый раз.

2

День, когда все изменилось, начинался примерно как и все остальные. Я проснулся от звонка механического будильника, позавтракал хлопьями, которые на что-то выменял, и несколько часов работал за столиком у окна во вращающемся ресторане, медленно двигавшимся над моей комнатой в квартале соцжилья.

Вы, наверное, уже догадались, где я поселился, – старое казино. После банкротства из-за Великого тасманского кризиса его выкупил за гроши кооператив и сдавал маленькие и немодные номера тем, кому требовалось социальное жилье. Людям вроде меня.

Казино, как известно, стояло на скалистом утесе над рекой, и сверху – оно было всего в семнадцать этажей, но все равно самым высоким зданием в округе, – виднелся как на ладони весь город. В основном этим я и занимался: наблюдал, как медленно вращается мир.

От меня ждали книгу о моем нервном срыве. (Вот чем тогда занимались многие молодые люди – писали книги о себе и своих проблемах.) Мне дали приличный аванс, но серьезно, что я такого мог сказать о своем коротком злоключении, чего не узнаешь за пять минут на «Ютубе»? Я был жертвой, а о жертвах интересных книг не бывает. Очевидно, должно было произойти еще что-нибудь драматическое, чтобы утяжелить рукопись. А в Хобарте после ГБИ писать было не о чем.

Пока не прибыл корабль.

В сюжете еще появится кое-кто из моих соседей, а парочка из них, конечно, и вовсе прославятся. Так позвольте их представить.

Ресторан стал импровизированным клубом под названием «Местечко Арта» – в честь домовладельца. Раньше Арт работал на сборке автомобилей, но его сократили, когда пять-шесть лет назад закрылся последний автозавод в стране. Потом автомобили собирались только роботами в странах вроде Филиппин и Японии.

Арт снял помещение на свое выходное пособие, потому что, как он рассказывал, он уже останавливался в этом казино много лет назад – и оно до сих пор ни капли не изменилось. Это не преувеличение. На ресторан не тратили ни доллара как минимум лет сорок, и Арта это устраивало. Прикрученные к стенам телевизоры были из эпохи до плоских экранов – он сказал, что оставил их из-за слухов, будто скоро на остров вернется аналоговая трансляция. А все цифровое, вроде машин, отнявших у него работу, стало для Арта заклятым врагом.

Его любовь ко временам детства распространялась даже на блюда в ресторане. В тот вечер меню, насколько я помню, было типичным: «Рыбные палочки с картофельным пюре – 3,95 доллара, наличными или бартером». Рацион менялся в зависимости от того, на что Арту удавалось выторговать пиво, которое он варил в подсобке. То отбивные и фасоль, то колбаски и фасоль; порой закатывали пир из стейков и консервированного горошка, за чем следовал десерт – консервированные персики и фруктовый торт. «Местечко Арта» существовало не только вне мировой сети, но и вне времени.

Как и его завсегдатаи. Мы были замененными, устаревшими, больше не нужными миру. И я говорю вполне буквально.

Барни служил штурманом на торговце и, по его уверениям, мастерски владел компасом, картой, визиром и секстантом. Читал карты как нечего делать. Барни обожал моряцкую жизнь и все еще считал себя скорее в увольнении на берегу, чем на пенсии, дожидаясь следующего судна. Фуражка словно приросла к его голове, и, уверен, он надеялся, что однажды во вращающийся ресторан войдет капитан и возьмет его старшим штурманом. Но правда в том, что его уже много лет назад заменили глобальные технологии геолокации. Между Барни и спутниковой навигационной системой хватало различий, и, пожалуй, самое очевидное – спутнику, чтобы сказать, где ты находишься, не нужно полбутылки скотча каждый день. Никто не знал, что случилось раньше – алкоголизм Барни или его замена на GPS, – но это и неважно. У него имелся собственный стул у окна, откуда он сообщал о погоде, и к вечеру он обычно уже был в стельку.

Фримен, бывший банкир, приходил каждый день с таким видом, будто брился тупым лезвием, в лохмотьях от когда-то дорогого костюма и с побитым чемоданом со старыми номерами «Экономиста», которые присылал бывший коллега с Большой земли, когда на Хобарт отправляли контейнеры. Карьеру он начинал математиком в Кембридже – это иронично, учитывая, что с ним случилось, ведь в этом колледже изобрели современный компьютер, – но, купившись на фантастические зарплаты, в начале девяностых устроился количественным аналитиком в большой нью-йоркский банк. Думаю, ему просто нравилось работать с числами, что на самом деле редко выпадает одаренным математикам. И он был хорош. Его таблицы славились своей сложностью – на самом деле такой сложностью, что только он и мог их правильно прочитать, благодаря чему и пережил волны арестов и сокращений, превращавших фондовую биржу банка в ряды компьютерных серверов. Его друзей в розничном секторе тоже постепенно вытесняли автоматизированные кассы. Казалось, только Фримен поистине незаменим – пока и его не выпроводили из здания, установив взамен очередную новую программу.

Последним завсегдатаем была профессор Джоан Харкорт, или просто Проф. Проф – думаю, ей было около сорока пяти – читала университетские лекции по экономике; предположительно, последняя кейнсианка на кафедре. Студенты ее любили, а ее скандальная критика экономической политики правительства приобрела немалую популярность у читателей еженедельной колонки в левацкой газете. Поэтому ее увольнение стало сюрпризом; официальная причина: университет приобрел у Гарвардского университета огромный открытый онлайн-курс по макроэкономике, а также разработанный «Гуглом» алгоритм проверки экзаменов и сочинений. В паре эти инновации обслуживали студентов куда быстрее и дешевле любого человека. Когда загнулась и газета, Проф в итоге попала к нам.

И нам подходило «Местечко Арта». В основном мы коротали время, слушая радиостанцию классического рока, которую непререкаемо включал Арт, и обсуждая, что творится внизу, глядя в бинокль, который передавали со столика на столик.

Самое лучшее в работе во вращающейся башне – каждый раз, когда оторвешься от пустой страницы, увидишь что-то новенькое. То полицейская машина патрулирует заколоченные торговые ряды в поисках наркодилеров; то пожар, устроенный сквоттерами в заброшенном доме; а то, например, неподвижные краны в пустой гавани. Время от времени видишь, как мощный речной прилив срывает с якоря ржавеющий заброшенный корабль и прибивает к пилону моста. Может, упадочному городу недоставало драмы, но все-таки что-то да отвлекало от монотонности жизни.

В день, когда прибыл корабль, мы обсуждали свои обычные темы. А их было всего две: местонахождение Дандаса Фоссетта и коноплянки. Барни особенно увлекала первая.

– Я слыхал, Дэ Эфа видели в Египте, он покупал там антиквариат, – сказал Барни, нарушая долгое молчание, когда мы обозревали вращающийся город. – Ему всегда нравились фараоны.

– Мне говорили, он живет в Антарктиде на мясе морских котиков, – сказал Фримен.

Местонахождение Фоссетта стало неисчерпаемым источником гаданий с тех пор, как его личный самолет пропал с небес города. Несмотря на весь ущерб, что он причинил тасманской экономике, здесь еще жила наивная вера, что однажды он явится и исправит наше житье. Большой процент оставшегося в Хобарте населения, снизившегося до всего нескольких тысяч, каждое воскресное утро слушал вместе с Барни проповеди местного архиепископа, просившего Бога вернуть нам Дандаса.

Арт, скептически относившийся к заслугам Фоссетта, не горел желанием поддерживать этот разговор.

– Кому еще налить? – спросил он, делая радио погромче.

Барни поднял руку.

– Видимо, записать на твой счет?

– Так точно.

Пока Арт ходил за виски для Барни, мы услышали за окнами слабый и необычный звук. Мы уже привыкли к пустым и безмолвным небесам, поэтому, естественно, заинтересовались. Это было непохоже ни на один самолет, что мы слышали. Рокотало, будто в старом военном фильме.

– Кольцевой двигатель, – сказала Проф. – Не иначе.

Мы увидели над гаванью старенький серебристый самолет, направлявшийся к аэропорту.

Проф подошла к стойке.

– Двойной джин, Арт, – сказала она, любуясь на него через очки в роговой оправе, но была проигнорирована. Арт целиком сосредоточился на машине, рыскавшей на встречном ветру.

– Это DC–3, Арт. Построен в Америке. Из тридцатых. Это, знаешь, ли, моя тема, – сказала она. – Эпоха Кейнса.

– Ну и что он тогда делает в Хобарте в 2022 году?

– Этого я тебе, Арт, сказать не могу, но знаю, что для «Куантаса»⁴ он староват.

Барни отрыгнул, глядя на самолет. На его лице возникла улыбка.

– Я же говорил, что он вернется, – сказал он.

– О, дай угадаю, – хмыкнул Арт. – Фоссетт!

– На этом старом корыте? – сказал Фримен. – Дэ Эф может купить любой самолет. Глупости говоришь.

– Он нас еще удивит. Этим Дэ Эф и занимается – удивляет людей.

Разговоры о Дэ Эфе, как обычно, разозлили Арта. Он просто терпеть не мог его легенду. В основном из-за связи ГБИ с теми, кого он звал «лощеными позерами» от мира глобальных технологий и винил во всех своих разочарованиях последних десяти лет. Об этом с ним лучше было даже не заговаривать.

– Вы, блин, можете говорить хоть о чем-нибудь другом? Дандас Фоссетт то, Дандас Фоссетт се… – Он сопроводил свою вспышку жеманной жестикуляцией. – Если никто не сменит тему, я закрываю бар пораньше.

– Двойной джин, – повторила Проф, чувствуя себя забытой.

Мы продолжили пить и не думали о самолете. Через минуту кто-то крикнул:

– Коноплянки, на десять часов.

Все похватали бинокли и посмотрели налево вниз. С улицы в витрину глядела босоногая и загорелая парочка. У них были дредлоки, почти вся их одежда – из конопли. У девушки в переноске на спине сидел маленький ребенок. Такие люди время от времени попадались на глаза и стали поводом для бурных дискуссий о возвращении в обширные леса штата уклада охотников и собирателей. В текущей экономической ситуации многие считали это вполне правдоподобным. Но сообщения о встречах с лесным народом так разнились, что большинство разумных людей относились к ним так же, как к сообщениям об НЛО – тоже известного в Тасмании явления.

– Говорят, они когда-то протестовали против вырубки, но так и остались в лесу размножаться, – сказал Фримен, – как первые люди. Питаются корешками и ягодами.

– Я ставлю на пещеры, – сказал Барни. – Кто будет жить на дереве, на всех ветрах, когда можно уютно греться у костерка да жарить себе валлаби? И пить мед.

– И не то чтобы это было что-то неслыханное для этих краев, – сказал Фримен. – Пока вы сюда не заявились. Бесплатная еда, никакой арендной платы, шей одежду сам. Оно и правильно, если вдуматься.

– Говорят, им для счастливой жизни хватало трех часов работы в неделю, – поддакнул Барни.

– Уже на три часа больше, чем у любого из вас, – заметил Арт.

Всего этого я уже успел наслушаться. Скучая, я обозревал медленно двигавшуюся передо мной панораму. Поэтому и заметил корабль раньше других.

– А вот это не каждый день увидишь, – сказал я.

Вверх по реке, по направлению к городу, пробиралось чудовищное серое судно с потеками красноватой ржавчины и черной смазки на корпусе. Из труб росло огромное облако маслянистого черного дыма. Корабль казался большим даже с семнадцатого этажа. Когда он поравнялся с нами, могучая носовая волна шлепнула по прибрежным скалам так, что по нашей выпивке пробежала рябь. Тут мне пришло в голову, что однажды я уже видел такой корабль – в музее Сан-Франциско. Было в нем что-то отчетливо, если можно так выразиться, нематематическое – я имею в виду, когда видно, что проектировал человек, а не компьютер. Мы уже отвыкли от несовершенного внешнего вида. Хотя его посадка была низкой, намекая на полную загрузку, на палубах контейнеров не было – только много предметов разных форм под брезентом цвета хаки между восьми массивных кранов. На флагштоке висел большой белый флаг с синим числом «19».

Мы наблюдали за продвижением корабля, выгибая шеи из-за вращения зала. Наконец пришлось встать и медленно пойти против вращения, чтобы не упустить странное судно из виду.

Барни, бывший матрос, заявил будничным тоном:

– Это «Либерти». Рвота ведрами, как говаривал мой дед. Качка как на аттракционе.

– Твой дед?

– Да, это корабль сороковых.

Мы провожали судно взглядами до самого города. И удивились, когда оно не обратило внимания на гавань и продолжило путь вверх по реке.

Вернулся рокот над головой. Тот самый древний самолет, который мы уже видели. Я навел на него бинокль и в этот раз заметил, что и у него, как на флаге корабля, на фюзеляже и крыльях было синей краской нарисовано «19».

Теперь на него смотрели все. Он развернулся к нам и прошел метрах в пятидесяти на высоте ресторана. Я услышал, как чей-то бинокль со стуком упал на стол.

– Глазам не верю, – воскликнула Проф. – Мне только что помахали из кабины. Готова поклясться, что это… – она опасливо покосилась на Арта, – Дандас Фоссетт.

– Я же говорил, – сказал Барни. – Дандас вернулся.

Наконец корабль исчез за городом, но, судя по валившему из его труб дыму, могло быть только одно место, куда он направлялся, – бывшая ГБИ.

Через два дня, когда он возвращался вниз по реке в океан, мы заметили, что его посадка стала куда выше. Барни объяснил, что он освободился от большого груза и шел пустым. Мы понятия не имели, о чем говорит появление корабля, но сомнений не осталось: Дандас Фоссетт снова здесь, как все и предсказывали.

Так продолжалось весь остаток лета и следующие месяцы. Каждую пару недель корабль типа «Либерти» возвращался с полным грузом, разгружался и снова выходил в океан. Мы всякий раз смотрели как завороженные – признаться, больше заняться-то было нечем. Мы научились угадывать груз. Иногда на палубах стояли старые автомобили – по словам Проф, грузовики «студебеккер» и пара джипов. Затем они сменились чем-то вроде больших стальных балок и паллет с кирпичами. По прикидкам Барни, корабль перевозил по 10 тысяч тонн груза. Естественно, обсуждали мы только это, но правдоподобных теорий набрали немного. Например, оставалось загадкой, откуда приходит корабль. По времени отсутствия Барни рассчитал, что, по всей видимости, с Восточного побережья США. Стал привычным зрелищем и DC–3 на бреющем полете над городом, и уже мало кто сомневался, что в нем летает Дандас Фоссетт.

После третьей или четвертой ходки – когда корабль привез, как мы поняли, пассажиров – поднялся стук молотков. В угрюмом городе посреди экономического упадка шум беспрепятственно разлетался над водой и в холмы, разнося надежду красноречивее любой проповеди.

Старая ГБИ была практически скрыта от взгляда – мы мало что видели даже с семнадцатого этажа. Но через пару недель грохота различили, как над заслонявшими вид холмами что-то поднимается. Это был массивный саркофаг – как тот, что поставили на взорвавшийся реактор в Чернобыле. Должно быть, так они хотели скрыть от мира то, что там происходило. И у них получилось, потому что за следующий год наружу не просочилось ни единой подробности. Никто из строителей не появлялся из высокого комплекса – разве что на корабле, – и мы так и не узнали, кто они. Единственное, что покидало стройплощадку, – это шум: выстрелы клепальных молотков и вибрации коперов, чередующиеся гул и стук. По ночам в наши квартиры падали тени от охранных прожекторов, на стенах и потолках плясали синие, белые и желтые отсветы сварочной дуги, словно молнии грядущей бури. Вместе со всем городом мы затаили дыхание.

Новости о загадке разошлись по стране, а потом и по миру. Уже скоро в небе роились дроны, пытаясь снять, что там затеял Дэ Эф, но так ничего и не добились. Были репортажи о том, что по ночам дроны отстреливают трассирующими пулями и беспилотные машины падают на почти пустые городские улицы. Не смогли подобраться даже «Гугл Мэпс».

Мы предположили, что под гигантским покровом обретает форму какая-то невероятная конструкция. По словам Проф, единственная сравнимая по масштабу стройка, столько же державшаяся в тайне, – это Манхэттенский проект, и то о нем в конце концов узнал даже Сталин. Только потом я понял, почему мир ничего не выяснил. Строительство велось вне всех сетей – независимо не только от общественных коммуникаций, но и интернета. Нигде нельзя было найти ни единого килобайта достоверной информации.

Последовали месяцы сварки и грохота. Пришла и ушла осень, зима перетекла в весну, и снова наступило лето. Минул почти год, а никто по-прежнему не имел ни малейшего понятия, что там творится. Очевидно, в итоге нам раскроют нечто грандиозное, но люди поняли, что ждать еще долго, и тогда стук стал белым шумом, на который просто не обращали внимания. Мировые СМИ заскучали. Разъехались новостные бригады, прихватив с собой дроны. Стало ясно: что бы там ни делал Дандас Фоссетт, торопиться он не собирался.

Неизбежно развеялась эсхатологическая атмосфера и рассосались толпы прихожан – хотя Барни по-прежнему ходил на службу каждое воскресенье. Гадания местных становились все обыденнее. Новый музей? Может, склад? А то и новый торговый центр – но тогда в него придется завозить и покупателей, раз на острове теперь немного людей с деньгами. В конце концов большая часть оставшегося населения Хобарта пришла к выводу, что это очередное безумство Дандаса Фоссетта, обреченное закончиться ничем. Как же они ошибались.

* * *

Летом 2024-го – спустя два года после того, как впервые показался корабль, – я проснулся и обнаружил, что мне пришло письмо. Настоящее, из тех, которые в бумажных конвертах и кладутся в почтовый ящик – правда, в моем случае просунули в щель под дверью. В конверте лежала белая карточка, на которой было напечатано старомодным шрифтом:

ЕСТЬ ВАКАНСИИ

ТРЕБУЮТСЯ РАБОТНИКИ

ЛЮБЫЕ СПЕЦИАЛЬНОСТИ

По прибытии покажите эту карточку в отделе кадров.

Я тут же понес ее в столовую, где обнаружил, что такую получили все жильцы. Судя по услышанным разговорам, большинство подозревало, что их пособия по безработице отзовут и «эти сволочи в Канберре» заставят их искать работу, которой не существует. Но тут появилась Проф и сообщила, что видела, как конверты доставлял почтальон на древнем красном фургоне, будто у Почтальона Пэта из мультика.

– Вы ничего не заметили на конверте? – спросила она, доставая свой. На нем стояла марка с профилем короля Георга VI. Цена: 2½ пенса. «Читайте водяной знак».

Я выхватил у нее конверт. Водяной знак был размытым и размазанным, но насколько я мог разобрать, он гласил: «1 марта 1948 года».

– Это от Дандаса Фоссетта, – сказала она. – Наверняка.

Что он затеял?

На следующий день нас ждал новый сюрприз. Когда я собирался в столовую на завтрак, раздался стук в дверь. Сейчас это, пожалуй, может показаться необычным – ведь больше никто не стучится, как минимум не предупредив сперва в мессенджере, правда же? – но в нашей высотке это было житейским делом.

Я открыл дверь, ожидая увидеть соседа, но увидел мальчишку, которому не было и пятнадцати, в форме, как мне сперва показалось, гостиничного посыльного. Синяя шерсть, жакет на пуговицах, кюлоты, заправленные в ботинки высотой по голени, маленькая фуражка с козырьком, как у полицейского. Он что-то достал из кожаной сумки и протянул мне.