Читать книгу: «Не могу сказать прощай»

Глава I. Порог

Возвращение

Маргарита не ждала этой встречи. Возможно, поэтому она и произошла.

Город был осенним, выцветшим, с мягким светом, который будто не освещал, а стирал границы между домами. Она возвращалась домой с работы, привычным маршрутом – мимо старого моста, аптеки, лавки с закрытым навесом. Всё шло своим порядком. И только у перекрёстка время изменило ритм – как будто кто-то переключил внутренний метроном.

Он стоял у остановки.

Денис.

Так, будто никуда не уходил, будто все эти годы просто стоял там, ожидая того же автобуса.

Она не остановилась сразу. В теле было движение инерции – шаг за шагом, как будто впереди ничего не изменилось. Но взгляд уже оторвался от дороги. Он поднял голову, заметил её, и на мгновение – на короткий вдох – они оба забыли, как дышать.

Его лицо казалось тем же, но чуть расплывчатым, как старое фото, выгоревшее на солнце. Те же черты, тот же наклон головы, та же внимательность, которую он когда-то выдавал за спокойствие. Только глаза – усталые, как будто каждый день последних лет был прожит без сна.

Они подошли друг к другу. Без слов, без жеста. Просто – расстояние между ними исчезло.

– Ты… – сказал он, не закончив.

– Я, – ответила она.

Так начинались их разговоры всегда – с полуслов. Им никогда не нужно было договаривать. Они и раньше общались не словами, а тишиной между ними.

Они шли по улице, словно люди, случайно оказавшиеся в одном кадре. Говорили об общих знакомых, о погоде, о новых домах, которые выросли у реки. Но за каждым словом стояло другое: почему ты тогда ушёл, почему я не удержала, почему всё ещё помню.

– Ты изменилась, – сказал Денис.

– Все меняются, – ответила Маргарита.

– Не все. Некоторые просто перестают притворяться.

Она не посмотрела на него. Он всегда умел говорить так, будто за каждым его словом стояло что-то ещё, недосказанное, тянущее на дно. Раньше это её притягивало. Теперь – утомляло.

Ветер был резкий, как мысль, которую не успели закончить. Она поправила шарф, и он на мгновение коснулся её руки. Короткое прикосновение, будто проверка – жива ли ещё связь между ними. Маргарита не отдёрнула руку, но и не ответила. Словно тело отказалось участвовать в старом сценарии.

Они зашли в кафе. То самое – у сквера, где когда-то, много лет назад, прятались от дождя. Внутри ничего не изменилось: тот же запах кофе, те же столики у окна, тот же слабый свет. Даже официантка, казалось, та же, хотя, возможно, это просто память подсовывала одинаковые лица.

Они сели. Молчали.

Тишина между ними снова стала живой.

Раньше она грела. Теперь – звенела.

– Ты где был всё это время? – спросила Маргарита наконец.

Он пожал плечами:

– Работал. Жил. Пытался не вспоминать.

– Получилось?

Он посмотрел на неё, и в его взгляде было то же самое, что когда-то удержало её в нём: честность без надежды.

– Нет, – сказал он.

Пауза. Кофе остывал. Снаружи кто-то смеялся – слишком громко, слишком живо, чтобы быть частью их мира. Маргарита поняла, что им обоим тесно в этом разговоре. Слишком много внутри не сказано, и слишком поздно это говорить.

– Ты тогда ушёл, – произнесла она, как факт, не как обвинение.

Он кивнул.

– Да.

– Почему?

– Потому что устал быть тем, кем ты хотела меня видеть.

Она не ответила.

Он продолжил:

– Мы оба строили не отношения, а оправдания. И каждый день их укрепляли.

Она посмотрела в окно. Дождь начал капать по стеклу, оставляя узоры, похожие на письмена. Казалось, будто сам воздух хочет сказать за них то, чего они не могут.

– Люди не меняются, – сказала она тихо. – Только делают вид, что научились жить по-другому.

– Может быть. Но иногда этого “вида” хватает на годы, – сказал он, с привычной горечью в голосе.

Маргарита улыбнулась – не из иронии, а из усталости. Он говорил так же, как всегда: будто каждое слово – вывод после внутренней каторги.

Она когда-то думала, что это сила. Потом поняла – это просто его способ оправдать слабость.

– Хочешь пройтись? – спросил он.

Она кивнула.

На улице пахло мокрым асфальтом. Они шли рядом, не касаясь друг друга. Ветер приносил обрывки запахов, звуков, воспоминаний. Всё вокруг казалось прежним, только они стали другими – или, может быть, просто увидели себя без прикрас.

Он вдруг сказал:

– Я иногда представлял, что мы всё-таки остались вместе. Что ты просыпаешься рядом, молчишь, как всегда, потом идёшь варить кофе… и ничего не происходит.

– И ты скучал по этому “ничего”? – спросила она.

Он кивнул.

– По покою.

– А я – по буре, – сказала она.

Они оба замолчали. В этих двух фразах была вся их история: он – ищущий покоя, она – ищущая живого чувства. Они встречались, когда их страхи совпадали, и расходились, когда каждый возвращался к своей природе.

Маргарита почувствовала: этот разговор – не про возвращение. Это просто проверка – живы ли ещё их раны.

И да, они были живы.

Более того – только они и остались.

Они остановились у перекрёстка. Светофор мигнул красным.

– Тебе куда? – спросил он.

– Домой.

– Один?

– А как иначе?

Он не нашёл, что ответить. Город шумел, машины проезжали мимо, но между ними стояла тишина – плотная, устойчивая, как стеклянная перегородка.

Маргарита посмотрела на него – не с нежностью, не с обидой, а с тем спокойствием, которое приходит после разрыва между чувствами и ожиданиями.

Она поняла: в нём ничего не изменилось. Ни в словах, ни в лице, ни в том странном взгляде, где совесть и гордость жили на разных сторонах.

Он сказал:

– Мы могли бы попробовать ещё раз.

– Нет, – сказала она. – Мы могли бы повторить ещё раз.

Он кивнул.

Его лицо стало почти прозрачным – как будто всё лишнее из него ушло.

– Ты права, – произнёс он. – Мы не меняемся. Только учимся говорить об этом красивее.

Она улыбнулась впервые за весь вечер – коротко, как вспышка света.

– А я устала от красивых слов.

Они стояли на перекрёстке, пока свет не сменился. Потом разошлись в разные стороны – как всегда: не прощаясь, не оглядываясь.

Только позже, уже дома, Маргарита заметила, что всё вокруг стало немного тише.

Не потому, что вечер, а потому, что внутри неё наконец не звучало то, что она годами пыталась заглушить.

Иногда возвращение нужно не для того, чтобы начать заново, а чтобы убедиться, что больше не хочешь.

Молчание в дверях

Двери всегда похожи друг на друга. Они делят воздух на «до» и «после», но сами не принадлежат ни тому, ни другому. Вечером, когда Маргарита вернулась домой, её дверь встретила её привычным тугим щелчком замка. Щелчок – как точка в конце предложения, которое давно не пересматривали: можно было перечитать, но смыслы уже затвердели.

Она сняла пальто, повесила на крючок, рядом – шарф. Всё это было частью ритуала, который нужен не для того, чтобы жить, а чтобы видеть, что жизнь ещё подчиняется хоть какому-то порядку. На кухне вода загудела в чайнике, заглушая тишину: лучше пускай шумит железо под крышкой, чем мысли, которым некуда деться.

В коридоре осталась её обувь – носами к стене. С детства она ставила ботинки ровно, как солдат на плацу. Ей казалось, что порядок предметов подчиняет себе расползающуюся реальность. Но вечер был не из тех, что поддаются.

Она присела на край кровати, не снимая света, и только теперь заметила, что не включила его вовсе. Сумерки в комнате были плотными. В такой полутьме проще забыть, что ты – это ты, и что было – было на самом деле. Чайник, вздохнув, щёлкнул. Она поднялась автоматически, поставила кружку, заварила чёрный чай без сахара. Руки двигались экономно, будто знали, что их наблюдают.

Её телефон лежал на столе. Он молчал так же чётко, как прежде говорил. После встречи каждый объект в квартире казался ей свидетелем. Вещи молчали не хуже людей, просто их молчание ничем не можно было заполнить.

Маргарита села у окна. Дождь, начавшийся ещё днём, не прекращался. На стекле собирались капли, медленно сползали вниз и исчезали за рамой. Она поймала себя на том, что ждёт сообщения. Не от кого-то конкретного, просто – подтверждения того, что мир всё ещё помнит её присутствие. Это ожидание было старым, как привычка дышать через раз.

«Мы могли бы попробовать ещё раз», – сказал он.

Она ответила: «Мы могли бы повторить».

Фразы вернулись к ней без интонации. Когда слова отделены от голосов, они становятся честнее: остаётся только смысл, а смысл был прост – каждый из них хотел от другого не человека, а подтверждение собственной правды. Он – что покой возможен. Она – что буря нужна. Этому не научить и не отучить. Люди не меняются, они лишь пересматривают способ объяснить себе свои движения.

Маргарита поднялась, прошла в прихожую и остановилась в дверях – в других дверях, своих. Дверной проём держал её, как рамка держит картину, не понимая её содержания. Она слушала, как капает с подоконника, как редкая машина проезжает по мокрому асфальту во дворе. В этих звуках не было приглашения. Но было напоминание: всё продолжается.

Она подумала о Денисе. Он всегда знал, как сделать тишину тесной. В кафе он молчал так, будто это и было его высказыванием. Раньше она принимала это за глубину. Потом поняла: глубина – это не бездна, а способность держать на поверхности. Денис же любил дно, потому что там не было чужих взглядов. Там можно было не объяснять.

Она поставила чай остывать и вернулась к окну. Во дворе кто-то выгуливал собаку – быстро, как будто боялся под дождём задуматься о чём-то лишнем. Её пальцы прохладно коснулись стекла. Стекло было чужим: оно разделяло тепло комнаты и холод вечерней улицы, и обе эти среды были равнодушны к её присутствию. Это равнодушие она всегда уважала: в нём не было ни обещаний, ни угроз.

Вспомнилось первое их молчание. Тогда они только начинали. Они сидели на кухне у Дениса, где даже часы тикали как-то приглушённо, и она вдруг почувствовала, что не знает, что сказать, чтобы не разрушить хрупкость происходящего. Он улыбнулся – не ей, а самой тишине, словно увидел в ней союзницу. Так между ними возникла договорённость: говорить меньше, чем думаешь; думать больше, чем можешь вынести. Поначалу это казалось здравым. Потом стало способом не говорить главное.

Она прошла в ванную, включила воду – тонкой струйкой. Шум воды заполнил дом. Вода умеет закрывать темы. Она умывалась и думала, что лицо – единственное, что меняется честно: кожа не умеет притворяться, морщина не подделывает себя ради чужих ожиданий. В отражении – та же линия губ, тот же взгляд, где осторожность спорит с упрямством. Возраст не был проблемой; проблемой была память, которая не старела.

Телефон вспыхнул. Сообщение.

«Ты добралась?» – спросил Денис.

«Да», – ответила она после небольшой паузы, которой придала произвольный вес.

Он написал: «Хотелось бы ещё поговорить».

Она смотрела на экран и думала, что желание говорить – не гарантия наличия слов. Потом набрала: «Не сегодня».

Сообщение ушло, как уходит лодка от берега – медленно, но необратимо.

Она уселась на пол в коридоре, спиной к стене, напротив двери. Так иногда сидят дети, которых оставили одних. Сидеть напротив двери – значит быть готовой к приходу, но и к отсутствию прихода тоже. Это жест безответственного сторожа: ты охраняешь то, что невозможно украсть.

Она слушала, как скрипит у соседей лестница. Дом жил своей ладной жизнью. Её собственная – провисала, как непрочно привинченная полка. В эти минуты ясно видишь, сколько в нас от шурупа, сколько от стены, и сколько – от пустоты, которая держит всё остальное.

Вечер сгущался. Она выключила везде свет кроме маленькой лампы в прихожей. Теперь квартира была похожа на вокзал в ночную смену: не место для жизни, а место для ожидания. И всё-таки в этой полутьме было спокойнее. Тени не требуют ответов.

Маргарита представила: Денис сидит у себя, такой же, как был у остановки – слегка перекошенный внутренней усталостью. Возможно, он тоже смотрит на дверь. Но между их дверями лежал город – не расстояние, а чужое время. Каждый из них знал, что от времени не скрыться. Можно только спрятать часы.

Она вспомнила его фразу: «Мы оба строили оправдания».

Как всякая точная фраза, она действовала как осколок стекла: маленький, но цепляющийся за кожу. Оправдания – это тоже архитектура, но из мягкого материала. В ней удобно жить, пока не приходит ветер. Ветер у них был всегда – не снаружи, внутри. Отсюда и сквозняки.

Её рука легла на холодную ручку двери. Это движение не значило ничего, и потому могло значить всё. Она приоткрыла замок и сразу закрыла снова. В действиях, которые не ведут никуда, есть странное утешение: они создают видимость выбора. Видимость – тот самый «вид», про который она сказала ему в кафе: люди не меняются, они корректируют поведение. Сейчас она корректировала своё – не уходить, не звонить, не объяснять. Это не новая Маргарита. Это старая, которая наконец решила выдержать себя до конца.

Телефон снова звякнул. Коротко и ровно:

«Понимаю. Спокойной ночи».

Она не ответила, а выключила звук. Слова, даже самые мягкие, – инструмент. Инструмент режет. Она хотела сохранить тишину в первозданности. Молчание не ранит: оно расширяет пространство до такого размера, где исчезают контуры боли.

Вдоль плинтуса пробежал прохладный воздух. Дом напомнил о щелях. Молчание всегда просачивается через щели, как вода сквозь трещину – долго, но верно. Она поняла, что сидит уже больше получаса, с той же прямой спиной и той же уставшей шеей. Поднялась, растёрла виски. Всё это никому не было нужно, кроме неё самой. Но этого хватало.

На кухне чай остыл окончательно. Она допила его, не чувствуя вкуса. Вкус – вещь не обязательная, когда ты пьёшь не чай, а время. Потом она вымыла кружку и поставила её к остальным – вверх дном, чтобы стекла вода. Ряды предметов успокаивают. Человек, не умеющий управлять течением событий, любит строить колонны из тарелок.

В спальне на тумбочке лежала книга. Закладка осталась на той странице, где герой собирался уйти, но задержался у двери. Её рассмешила эта симметрия – тихим, беззвучным смешком. Литература не спасает, но иногда подмигивает. Она перелистнула вперёд – на несколько страниц – туда, где он всё-таки вышел. Маргарита закрыла книгу и оставила закладку там. Пусть бумага решит за неё то, что она не хочет решать.

Перед сном она снова прошла к двери. Остановилась в проёме, слегка касаясь косяка плечом. Молчание здесь было иным, чем в комнате, иным, чем на улице. Оно было перемычкой – как в старых домах над окном. Перемычка соединяет две стены, не будучи ни одной из них. Это и было её состояние. Ни с ним, ни без него. Ни до, ни после. Между.

Она вспомнила, как в юности казалось: всего достаточно захотеть – и мир откроется. Потом стало ясно: мир открывается редко, да и то по своим причинам. Люди называют это «судьбой», «совпадением», «везением», но на самом деле это просто совпадение трёх тишин: тишины внутри, тишины между, тишины вокруг. Вечером эти три тишины совпали у остановки, и потому произошло «возвращение». Но возвращения не существует: есть только встреча с прежним в новой точке.

Она отступила от двери и закрыла на цепочку – не от кого-то, а от привычки проверять. Цепочка приучает тебя к осознанной закрытости. В этом есть достоинство.

Лежа в постели, она перевела взгляд на потолок. Из-под занавески просачивался свет фонаря – строгая полоса, как линейка, по которой можно измерять бессонницу. Она думала о том, что человек повторяет себя даже в мелочах: как складывает полотенце, где хранит ключи, какую фразу выбирает в конце разговора. У каждого – собственный репертуар. И в этот репертуар не добавить новой арии, если голос от природы другой.

Денис был верен себе: пришёл с усталостью и предложением «попробовать». Она была верна себе: услышала «повторить» и отказалась. Возможно, у них и была общая роль – роль тех, кто не говорит «прощай». «Прощай» – слово с резью по горлу, оно требует завершения, а завершение – это самое редкое из умений. Большинство из нас умеют только прерывать. Они прервали однажды, и потому должны были молчать теперь. Это честнее, чем возродить.

Она вдохнула глубже и почувствовала, что внутри стало просторней. Теснота не исчезла, просто перестала давить. В этом и есть работа тишины: она не лечит, но расширяет.

Перед тем как уснуть, Маргарита сформулировала мысль – сухую, как формулу:

Дверь – это место, где тестируют смысл.

Можно стоять, можно входить, можно уходить. Но большинство достойных решений рождаются ни здесь и ни там, а в паузе на пороге, где человек признаёт: он не меняется. Он лишь соглашается видеть себя без смягчающих обстоятельств.

Ночь закрылась ровно, как книга на закладке. Телефон больше не светился. Дождь утомился и сошёл на нет. В квартире стало слышно только, как треснул где-то в стене сухой воздух. Эта маленькая трещина была честнее любых слов. Она не обещала, что дом развалится. Она просто свидетельствовала: всё живёт, и всё изнашивается.

Маргарита уснула не потому, что устала, а потому, что исчерпала количество движений, доступных этому дню. И пока она спала, дверь в прихожей молчала – добросовестно, как ей и положено. У неё не было задачи впускать или выпускать. Её задача была держать границу.

Утро разберётся с остальным.

Старое вино

Вкус прошлого похож на вкус старого вина: немного горчит, но от этой горечи не отказываются. Просто пьют медленнее, с оглядкой.

Маргарита открыла шкаф, где на верхней полке стояла бутылка, оставшаяся ещё с тех времён. Тогда они купили её вместе – не к празднику, а просто потому, что день был долгим и хотелось поставить в нём запятую. Бутылка выстояла годы, как выстаиваются обиды: тихо, под пробкой, без света.

Она сняла её осторожно. Пыль на стекле была мягкой, почти вежливой. Ей показалось, что пыль – это форма памяти, которая не требует эмоций. Просто присутствует, как отметка: здесь было время.

Она достала штопор. Металл впился в пробку – туго, с тихим скрипом. Так открываются не напитки, а воспоминания. Первый запах был терпким, знакомым: не от вина – от самого действия. Когда-то они открывали бутылки вместе, спорили о том, кому наливать, смеялись, словно смех мог быть доказательством любви.

Теперь она налила себе немного. Стекло звякнуло о край бутылки – как звонок в начале сеанса памяти.

Она не пила сразу. Сначала смотрела на жидкость – тёмную, вязкую, будто сама ночь собралась в стакане. Потом пригубила. Вкус был вялым, чуть металлическим. Вино устало быть вином. Оно стояло слишком долго, потеряло сладость, как теряют веру после долгого ожидания.

Она поставила бокал на стол.

Денис всегда говорил: «Вино – это терпение».

Она тогда смеялась: «А любовь?»

Он отвечал: «Любовь – это нетерпение, которое маскируется под терпение».

Маргарита улыбнулась воспоминанию – не от тепла, а от точности. Он умел формулировать, но никогда не умел жить по тому, что формулировал. Ум – его защита. Её – чувство. И оба прятались в своих крепостях, пока стены не сомкнулись.

Телефон снова был рядом, но на этот раз молчание не тревожило. Она знала: если напишет первой, начнётся цепочка – слова, ответы, снова встречи, снова разговоры о «всё заново». Эта цепочка всегда ведёт туда же, где начинается: в усталость.

Она вышла на балкон. Осень пахла листьями и пылью, как старый альбом, который открываешь ради того, чтобы убедиться – лица там не изменились. Город светился окнами – каждый квадрат света скрывал свою историю молчания.

Она вспомнила одну из тех ночей, когда они были вместе. Тогда они пили это же вино – ещё молодое. Денис читал вслух куски из книжки, не глядя на страницы, будто из памяти. У него всегда было чувство, что память важнее самого момента. Маргарита же хотела наоборот: проживать, не сохраняя. Но именно он запоминал всё, а она – ничего, кроме того, что нельзя забыть.

Он говорил тогда:

– Мы с тобой не пара. Мы просто совпадение времени.

Она спросила:

– Совпадение чего?

– Моей усталости и твоей надежды.

Эта фраза не обидела её тогда. Она даже показалась почти поэтичной. Только потом, через годы, она поняла, что в ней и была вся суть.

С тех пор всякий раз, когда она думала о нём, ощущала лёгкое послевкусие – как после вина: приятное, но с осадком.

Она сделала второй глоток. Тепло от напитка разошлось по телу, но не принесло облегчения. Тело согрелось, а мысли остались холодными. Вино не лечит – оно просто делает боль симметричной.

Она поставила бокал, подошла к книжной полке. Среди томов – старая открытка, пожелтевшая. На ней – короткая надпись его почерком:

«Старое вино становится лучше, если не открывать слишком рано. Мы – как оно.»

Подпись: «Д.»

Маргарита провела пальцем по буквам. Чернила почти стерлись. Что-то в этой надписи было глупо-искренним, как во всех попытках объяснить несостоявшееся. Тогда это казалось пророчеством, теперь – отговоркой. Люди часто путают глубину с попыткой оправдать то, что не сработало.

Она вспомнила, как однажды, в последний год их жизни вместе, они сидели на кухне и спорили. Она говорила:

– Мы не живём, мы ждём, когда всё само наладится.

Он ответил:

– А что, если и есть жизнь – просто ждать?

Она тогда ударила ладонью по столу, опрокинув бокал. Красное пятно расползлось по скатерти, будто кровь на снегу. Денис поднял салфетку, вытер, не глядя на неё. И сказал:

– Видишь, даже вино хочет уйти.

После того вечера они почти не разговаривали. Только тишина, только бытовая симфония – стук ложек, шум воды, щёлканье выключателя. Всё стало языком, но без словаря.

Теперь, держа в руках тот же бокал, она думала: может быть, и правда – старое вино не для радости. Оно для проверки. Проверки на то, способен ли вкус выжить после долгого хранения.

Она не была уверена, что способна.

С улицы доносился звук шагов – кто-то шёл по мокрому асфальту, один. В каждом шаге было что-то человеческое: ритм, который не требует свидетеля. Она подумала, что вот так, возможно, и живёт Денис: идёт куда-то, не зная, что потерял. Или зная, но не желая признавать.

Старое вино горчило всё сильнее. Она не допила, вылила остатки в раковину. Тонкая струйка тёмного цвета уходила в слив, как память в сон. Вино кончилось, но запах остался – густой, вязкий, как чувство, которое не отпускает, хотя уже давно испортилось.

Она вымыла бокал и поставила рядом с другими. Всё стало снова на места. Только воздух в комнате изменился – как будто кто-то вошёл и остался стоять за спиной.

Маргарита повернулась к зеркалу на стене. Там – отражение её плеча, лица, взгляда, направленного чуть мимо. В зеркале всё выглядело спокойнее. Может, поэтому люди и любят зеркала: они показывают не правду, а выносимый вариант правды.

Она подумала: если бы сейчас позвонил – она бы не ответила. Не из гордости, а потому, что не смогла бы говорить впрок. Все разговоры между ними всегда были наперёд: о том, что могло быть, что нужно изменить, как будто где-то впереди их ждала правильная версия. Но впереди ничего не было. Всё нужное уже случилось – и закончилось.

Она подошла к окну и приоткрыла створку. Осенний воздух вошёл в комнату и сразу наполнил её запахом сырости. Где-то далеко играла музыка – приглушённо, как будто из другой эпохи.

«Старое вино», – подумала она, – «и старая я».

Память – странная вещь. Она, как вино, либо портится, либо становится крепче. С ней нельзя бороться – только выждать. Но никакое ожидание не возвращает утраченное. Оно лишь делает вкус терпимее.

Она вспомнила, как Денис однажды сказал:

– Всё, что мы называем любовью, – просто страх исчезнуть без следа.

Тогда она не ответила. Теперь согласилась бы. Страх быть забытым – сильнее желания быть любимым.

Часы на стене показали без десяти двенадцать. Маргарита выключила свет и осталась в полутьме. В темноте всё становится одинаковым – предметы, лица, воспоминания. Только дыхание выдает живое.

Она легла, но сна не было. Внутри всё тихо, но тело помнило разговор, запах кафе, его глаза. Память – это не мысль, а мышца: она двигается даже во сне.

И вдруг она поняла: не в нём дело, не в прошлом.

Она просто больше не умеет жить без внутреннего ожидания.

Ожидание стало формой существования – как осадок на дне бокала. Можно вылить вино, но осадок всё равно останется.

Перед сном она записала в блокнот фразу:

«Старое вино не возвращает вкус, оно лишь показывает, что ты всё ещё чувствуешь».

Потом закрыла блокнот, выключила лампу.

Ночь снова стала плотной и безмолвной.

И где-то, в этой плотности, всё ещё звучал тихий звон стекла – как эхо тех разговоров, которые не закончились и не начнутся вновь.