Читать книгу: «Знание психоанализа. Заблудшее означающее», страница 3

Глава 2.
Означающее и публичность

На самом деле, когда я говорю, что эта книга об означающем, одновременно я проговариваю, что она посвящена анализанту и аналитику. Дело в том, что означающее – то единственное, что может разграничить и одновременно соединить два поля: поле индивидуального невроза и поле публичности, или как его еще можно назвать – поле политического. Речь идет о том, что эти области находятся отнюдь не в том однозначном, как будто самим собой разумеющимся соотношении, которое мы усвоили с детства, где они предстают по отношению к субъекту как внутренняя и внешняя и при этом являются в чем-то пересекающимися, но непереходными. Между тем, для того чтобы выявить их подлинную взаимосвязь, проводить границу необходимо не между ними как таковыми, размещая субъекта то на одной, то на другой половине и не размещая одну (внутреннюю) в самом субъекте, а наружную за его пределами. Разделительная черта должна быть проведена по самому субъекту, она должна его как бы перечеркивать. Этой чертой и является означающее. При этом вся пикантность момента состоит в том, что этими двумя областями оказываются, собственно, внутрианалитическая кабинетная практика и, если можно так выразиться, превратности судеб психоанализа как социально-политического института и культурно-исторического феномена⁵. Таким образом, вся конструкция в целом предлагает нам рассматривать в качестве субъекта желания сам психоанализ. Так же как и у «человеческого» субъекта, у психоанализа есть два круга существования, которые тем не менее не взаимоопределяются как «внутренний» и «внешний», но оказываются в отношении друг друга вывернутыми наизнанку, как говорил Лакан, «экстимизированными». Экстимность – это парадоксальное свойство и структурное устроение субъекта современности, которое обусловливает децентрацию, смещение субъекта – не важно какого, отдельно взятого индивида или целого социального института – относительно себя самого, его перманентную и изначальную выдвинутость в публичную сферу, и тотальную встроенность несъемного, как его называл Хайдеггер, аппарата публичности в бессознательные механизмы функционирования желания, тревоги, влечений, наслаждения и т. д. При этом определить, какой из них вывернут, а какой напротив ввернут, не представляется возможным. Здесь мы сталкиваемся с областью неевклидовой геометрии проективных плоскостей и топологией неориентированных поверхностей. В качестве модели такой структурной спайки двух парадоксальным образом соположенных и переходных друг в друга плоскостей Лакан использовал такой топологический объект, как лента Мебиуса, или его аналог в трехмерном пространстве – бутылку Кляйна (рис. 5).

Рис. 5. Лента Мебиуса            Бутылка Кляйна

Именно поэтому я и написал, что говорить об означающем – это, по сути, то же, что говорить об анализанте и аналитике, аналитике и анализанте. Это переворачивание, субверсию я обозначил неслучайно – в той логике «экситимизации», о которой мы только что говорили, определить является ли субъект, проходящий анализ, анализантом или аналитиком и в какой момент для него происходит смена этих позиций, исходя из самой аналитической ситуации, находясь внутри нее, также оказывается невозможным. На этом настаивал Лакан, когда говорил, что хотя на первый взгляд, приходя в анализ, субъект по идее одевает на себя вериги анализанта, однако на самом деле он сам становится своим же собственным аналитиком⁶. Максима гласящая, что анализирует в анализе сам анализант, стала таким же общим местом лакановского учения, как и многие другие его парадоксальные заявления, однако часто упускается из виду то, какая невообразимая логическая машинерия стоит за этой на первый взгляд простой истиной.

Но именно это переворачивание и обусловливает возможность того, что именуется переносом. И именно об этом важнейшем конституирующем институте психоанализа мы и будем теперь говорить. Но сперва нужно отметить еще один немаловажный момент той двойственности субъектного бытия, о которой мы упомянули. Нетрудно заметить, что речь в данном случае идет не просто об удвоении, а о двойном удвоении, об удвоении удвоения. Для того чтобы перенос возник, должна иметь место переходность между одной ситуацией удвоения и другой: между индивидуальной ситуацией экстимности и ситуацией взаимопереходности между уровнями, на которых представлено (обнаруживает себя) вмешательство в ситуацию (с одной стороны, внутрианалитическую, с другой – общекультурные и социально-политические процессы) психоанализа. Другими словами, между этим двумя уровнями должна быть произведена операция двойного удостоверения. При этом там, где мы заключаем оба удвоения в скобки, агентом удостоверения их соположенности и переходности, вынесенным за скобки общей функцией этой верификации, так или иначе должно оказаться одно из них, которое таким образом структурно дублируется, обнаруживая себя одновременно и в скобках, и за ними. Другими словами, будучи разнесенным по двум разным местам, то или иное смещение оказывается на двух разных уровнях срабатывания: и как одна из двух экстимных систем, накладывающихся друг на друга, и, как то, что выступает общим знаменателем для всей ситуации в целом, подсвечивая это наложение с определенной стороны и, задавая тем самым порядок соположенности этих удвоений начального уровня. При этом в зависимости от угла рассмотрения и текущих условий этим агентом, назначающим в качестве удостоверяющего один из двух кругов переходности, может выступать то один, то другой: то, условно, «субъективно-индивидуальный», то «психоаналитический» как таковой. При этом сами обе ситуации, представляющие собой структуры функционирования субъектного желания, выступают в качестве означающего сами.

Рис. 6

Здесь не мешало бы обратить внимание на параллель с ситуацией переходности между позицией аналитика и анализанта на одном из пересечений этого двойного удвоения. Это процесс, который происходит только на одной стороне ситуации – на стороне анализанта. Сам аналитик в процессе анализа анализантом, конечно, не становится. Это говорит о том, что существует немаловажное различие в структурных свойствах удвоений, имеющих место на каждом из двух субъектных кругов (индивидуального и психоаналитического), и удвоением, образующимся между ними. На условно меньшем структурном уровне, где мы имеем дело с устройством отдельно взятого субъекта, ни о какой переходности между камерным и публичным уровнями не предполагается. «Внешний» круг, который всегда представлен инстанцией Имени-Отца, или отцовской кастрационной символической функцией, будет удостоверяющим, круг же воображаемого нарциссического отношения, где субъект благодаря своим «изолированности» и «исключенности» из публичной среды, может ощущать себя в безопасности, всегда будет занимать соподчиненную позицию, положение под-лежащего установлениям первого. Важно подчеркнуть, что таким образом ни о каком отсутствии кастрации, или недокастрации, или непройденности всех тактов кастрационного комплекса, речи идти не может в принципе. Соответственно, и нарциссизм субъекта всегда и изначально поставлен под вопрос. Мы не можем говорить о существовании какого-либо нарциссизма, потому как этот воображаемый, «замкнутый на себя», «защищенный» уровень в случае невротика всегда является под-лежащим воздействию того, что одновременно выступает и в качестве ситуации публичной речи, и того, что помещает в нее субъекта, невзирая на то, что он думает об этом сам.

Так и в случае с эксцессом двойного удостоверения между субъектным бытием и бытием мира психоанализа (психоанализа в мире): удостоверение возможно только в одном направлении из малого в большой круг внутренней восьмерки. Это связано с тем, что в любой ситуации неизбежного задействования инстанции, которая не меняет своего месторасположения в структуре психического, – речь всегда идет об инстанции означающего Имени-Отца. Какой-то из уровней в итоге должен-таки занять место этого означающего, иначе символическое упорядочивание не состоится. Точно таким же образом дело обстоит и с максимой, гласящей, что «бессознательное структурировано, как язык». Здесь хорошо видно, что психоанализ, по выражению Алена Бадью, является областью знания, которая не испытывает нехватки ни в чем, чего она не производила бы в другом месте.

О переходности между позициями анализанта и аналитика мы заговорили неслучайно. Дело здесь не только в том, что в процессе анализа анализант анализирует себя сам, а аналитик устраняется в качестве субъекта желания, превращаясь в объекта малое а – ту самую точку переходности и формирования переноса, которая расположена на стыке между большим и малым кругами аналитической ситуации, взятой в ее расширении. Да, известно, что на определенном этапе анализа анализант всегда так или иначе идентифицируется с аналитиком. И, несмотря на признание воображаемого характера подобной интроекции Эго аналитика, некоторые направления психоанализа даже настаивают на том, что этот момент является главной «целью» аналитического «лечения». Во многих случаях анализ на этом и завершается. Этот подход подвергался постоянной критике со стороны Жака Лакана, настаивавшего на том, что, хотя это и неизбежный, и необходимый аспект психоаналитического процесса, он не может считаться основным и конечным его результатом. Это всего лишь проходной пункт, преодоление которого открывает доступ к следующим за ним важнейшим этапам аналитического цикла. Самой распространенной формой такой идентификации является возникновение у анализанта желания стать аналитиком самому. Подобное желание, в свою очередь, подвергается аналитической конфронтации и во многих случаях выясняется, что на поверку это намерение было чем-то таким, что к желанию непосредственного отношения не имеет и является скорее воображаемой идеализацией, обещающей субъекту избавление от нехватки. Попросту говоря, субъект, чье «желание бытия аналитиком» пало перед натиском аналитического недоверия, скорее надеялся на то, что аналитическая работа принесет ему всестороннее удовлетворение и сделает его поистине счастливым во всех смыслах этого слова.

Однако вовсе не принятое на определенном этапе анализа решение стать аналитиком является предметом нашего интереса. Все то, о чем мы говорим по преимуществу и первородству относится именно к фигурам анализанта и аналитка по той причине, что наиболее полной и завершенной перспективой конца анализа для любого, кто вступает на его путь, является именно бытие аналитиком. Когда субъект в процессе анализа пересекает свой фантазм и происходит то, что Лакан предлагал рассматривать как преобразование симптома в синтом, его желание, никуда при этом не исчезая, в известной степени оказывается избыто. Субъект, будучи, продолжая оставаться субъектом, то есть по определению желающим, с установлением своего желания в известной степени смиряется. Он добровольно расстается с тем желающим элементом, который отвечал за образуемую на втором круге желания, в виде дублирующей его надстройки, бессмысленную защиту⁷, работающую на сдерживание желания как такового. Упразднение этого «второго», паразитирующего на «первом», и сопротивляющегося ему желания позволяют субъекту переприсвоить желание в том его виде, который в психоаналитической литературе характеризуют в терминах «смерти желания» или «преодоленного», «отсутствующего» желания. Это избавленное от балласта желание по сути своей и соответствует желанию аналитика, а в случае, если анализант в итоге аналитиком стал, – то в качестве него и работает. Заметьте, что речь не идет о желании, полностью проанализированном или очищенном от любых примесей. Речь о желании, которое на определенном уровне, хоть и перестало держать против себя обсессивную оборону, тем не менее на базовом уровне желания как такового все противоречия и недостатки, присущие желанию по природе, за собой сохранило.

Другими словами, нас интересует тот факт, что аналитическая практика в своем изводе производит аналитиков, и тот факт, что, пройдя весь круг анализа, некоторые субъекты аналитиками не становятся, не отменяет того, что они ими потенциально являются. И вопрос о том, что многие из анализантов, прошедших весь аналитический цикл, в итоге от профессиональной аналитической деятельности отказываются, столь же важен, как и тот, что же именно выступает для новоявленных аналитиков помехой в образовании ими прочной и «устаканенной» практики. И эти вопросы непосредственно связаны с заглавной темой данного издания. Конечно, нельзя однозначно утверждать, что главной целью анализа является производство все новых аналитиков. Тем не менее неоспоримым является факт того, что момент конца анализа непосредственно сопрягает позицию аналитика с позицией субъекта, свой анализ полностью исчерпавшего.

И тот факт, что, вступая в аналитическое взаимодействие, все анализанты, вне зависимости от того, какие цели они себе в анализе ставят, чем и когда их анализ завершится, имеют одну и ту же перспективу, позволяет нам позицию анализанта относительно главного аналитического инструмента – переноса – обобщить. Заметим, что финальная для каждого вновь поступающего в анализ субъекта открытая перспектива его полного завершения открывает еще одну сторону сущности психоаналитического переноса – переноса текущего бытия анализанта в будущее бытие аналитиком и, ретроспективно наоборот, переноса бытия аналитиком из, пусть и нереализованной, будущности в настоящее каждого анализанта.

Это позволяет нам обобщить и те парадоксы, перипетии, затруднения, и даже невозможности, которые, начиная с определенного момента, ситуацию переноса как такового отмечают.

Что представляет собой перенос сегодня? Осмелюсь предложить свое определение. Перенос сегодня – это внутрианалитическая ситуация, которая, формируя новый, альтернативный симптом субъекта, делает это, включая в него параллельно в качестве его элементов и симптом самого психоанализа в его текущем положении, специфику положения психоанализа и психоаналитика на широкой публичной сцене, а также симптом психоаналитического сообщества, взятые одновременно на различных уровнях. Таким образом, можно себе представить, что каждый поступающий в анализ субъект вынужден иметь дело не только со своими, так сказать, собственными, индивидуальными неразрешимостями, но также и с неоднозначными, спорными, сомнительными перипетиями психоанализа в целом – положением психоанализа как институции, теории и клиники, – транслируемыми речью определенного формата. Какова причина подобного положения вещей, будет сказано ниже, однако, предваряя, скажем, что это связано с изначальной выдвинутостью анализа за свои пределы, его включенностью в общую социокультурную, политическую повестку и, соответственно, с размыванием границ между собственно психоанализом и другими дискурсами, областями знания, способами мысли.

В отличие от того, что сегодня можно услышать на этот счет, в отношении переноса все зависит от серьезности аналитического намерения. Перенос должен быть адресован не аналитику, а анализу. Поэтому многие, понимая это буквально, делают все, чтобы аналитическую дисциплину удержать на высоте. Скажем, миллеровская позиция предполагает, что анализ нужно оберегать от профанов. То есть, если не существует переноса на сам анализ как на институцию, практику или будущую профессию, перенос на аналитика никогда не сложится. Это тоже определенная загадка. Этого Фрейд никогда не объяснял. И на самом деле, делая все, чтобы перенос сложился именно в области анализа – пропагандируя аналитическую дисциплину, читая лекции о ней, посещая различные учреждения для того, чтобы дать об анализе знания, – он тем не менее никогда об этом не писал и не говорил. Хотя для всех это было очевидно. И когда анализант пишет, что он хочет «пройти у вас анализ» или «анализ у вас», главное означающее – это «анализ», а не «вы». Фрейд создавал репутацию именно дисциплине. Хотя буквальная поддержка этой репутации тоже может обернуться своего рода выхолащиванием. Мы это видим на примере того, что сейчас происходит с миллеровской школой. Как бы руководство и представители этой школы ни ценили анализ, как бы ни ограждали его от разнообразных влияний и воздействий, он от этого страдает не меньше, чем от смешения его, скажем, с психологическими дисциплинами. Чрезмерная рафинированность ему тоже не показана. По всей видимости, больше того, что сделал с психоанализом в широком смысле Лакан, при котором он сделался абсолютно разомкнутым, открытым любой интеллектуальной сцене, сопряженным с критикой власти или разбором кинематографа, – извлечь из него нельзя. Другими словами, до Лакана анализ не вызывал такого почтения потому, что представлял собой систему до некоторой степени популяризованную, но замкнутую, а после Лакана, напротив, он делается системой непопулярной, хотя и предположительно открытой. Однако Лакан сочетал и то и другое, чего не удается всем остальным.

Итак, встроенность симптома психоанализа в индивидуальный симптом отдельно взятого невротика, с одной стороны, способствует складыванию переноса на психоанализ и возможности для анализанта его пройти, с другой – выставляет для этих же процессов помехи и препятствия. При этом помехи это обязаны не тому, что психоанализ в целом переступает порог клиники и добивается принятия и признания себя глобальным, общечеловеческим дискурсом и культурным феноменом современности. Нет, дело отнюдь не в том, что он частенько использовал рупор и устанавливал внешние связи с сопредельными и не очень сферами, не в том, что он заставил человечество кардинальным образом пересмотреть взгляды на человека, его место в мире, его жизнь, историю и судьбу. Психоанализ, несомненно, оставил неизгладимый след в «психологии масс» и оказал влияние на ключевые процессы и судьбы всего двадцатого и начала двадцать первого веков. Однако вопрос не в подвижках и воздействиях психоанализа самих по себе, а в том, как и в каком направлении, начиная с определенного момента, происходило преломление этих процессов. Как отмечает Г. Тупинамба, когда в начале 1960-х годов Жак-Ален Миллер подверг означающее тотализированной формализации и граница закрытой искусственной внутрианалитической ситуации была размыта, латентное наслаждение, которое аналитик был призван культивировать и регистрировать в кабинете, частично покидает оболочку индивидуального симптома в аналитической ситуации и «выходит в мир». Происходит утечка того наслаждения, «огораживание» и удержание которого в резервации узко клинической практики было доселе важнейшей задачей психоаналитика. И психоаналитическая мысль следует за ним на уличные площади, на экраны кинозалов, в выставочные галереи, на страницы книг и желтой прессы, на помосты политических баталий… Психоанализ распространяет свои права владения на это наслаждение, заполнившее практически все сферы и феномены общественной и частной жизни: от подростковых увлечений и медиаконтента до педагогических практик и биополитики. Однако, возвращаясь в своем новом переизданном самовыдвижении, психоанализ, будучи, теперь полагая себя в праве выносить суждение на предмет состоятельности тех или иных дисциплин в их обращении с их же собственной нехваткой, в ситуацию этого «наслаждения без границ» помещает и себя, что, в свою очередь, приводит к полному перед ним обезоруживанию. Таким образом, анализ лишается своего главного теоретического орудия и инструмента – способности производить и транслировать знание о наслаждении, – поскольку и сам оказался этим наслаждением практически полностью захвачен. Попадая на территорию этого наслаждения, аналитик неминуемо вынужден столкнуться со своей неспособностью положить ему передел. Тем самым он лишь развязывает этому нелокализованному, безбрежному, затопляющему наслаждению руки, чтобы, в свою очередь, уже оно не позволило образовать ему аналитическое знание. И это неудивительно, ведь чтобы подобное знание произвести, необходимо это наслаждение сперва усмотреть, выделить, зарегистрировать.

Как видно, эта новая выдвинутость психоаналитического субъекта во внешние сферы, с одной стороны, задним числом, получает обоснование, поскольку и действительно внешний анализу мир оказался наводнен его [анализа] привилегированным предметом, объектом – наслаждением. С другой стороны, изначально неправомерное теоретическое размывание границ клиники и допущение утечки этого наслаждения явно отдает неустранимым налетом произвола и злоупотребления. Оно-то, это злоупотребление, тем не менее поддерживает свою способность как провоцировать перенос субъектов на анализ, так и до известной степени выступать препятствием для его образования. Это первое злоупотребление, о котором мы сейчас поговорим подробнее.

В чем оно проявляется? Мы уже сказали, что оно определяет силовые линии трудности и напряжения как на территории самого психоанализа, так и на его периферии, границах и даже за ними.

Если двигаться в направлении от «извне» к эпицентру происходящего, то к этому наиболее общему, «заграничному» кругу смещений можно отнести собственно вторжение психоаналитического истеблишмента в политическую повестку, их настойчивость в производстве политических заявлений, вынесение диагнозов политическим лидерам и даже целым режимам и государствам. С определенного момента своего развития психоанализ не только отметился в философской области социальной критики власти и идеологии, но и подхватил знамя этического вменения, адресованного обществу потребления и его «подписчикам». Ну и, разумеется, завсегдашний гвоздь программы – бесконечный прикладной анализ сферы искусства. При этом не редко ведомые желанием высказаться на заданную тему аналитики оказываются на экранах различных ток-шоу, в эфирах популярных радио- и телепрограмм, на страницах глянца и таблоидов. В каком амплуа они выступают и для чего это делают? Даже невооруженному глазу видно, что в этих процессах властвует отнюдь не желание. Аналитик высказывает публичную позицию по вопросам, не относящимся к его непосредственной профессиональной компетенции, гонимый в спину не чем иным, как требованием – «требованием высказаться» обращенным к нему со стороны тех, кто расширением прав психоанализа, а также его высокомерным чувством собственного превосходства, был затронут.

К этому же наиболее широкому «внешнему» кругу относится сношения психоанализа с кругом, если можно так выразиться, сопредельных и смежных отраслей и дисциплин. Это весьма деликатная и интимная история, поскольку в первом ряду здесь располагаются медицина и психиатрия, ставшие в свое время для психоанализа своего рода alma mater. Как известно, в определенный момент он смог выделиться в отдельную исследовательскую область, однако общее корневище с ними он так до конца из себя выкорчевать не смог. Всем известен спор о том, должен ли психоанализ лечить и адаптировать или нет. И разные так называемые направления психоанализа отвечают на него по-разному, пусть даже и не отдавая себе в этих ответах отчета. Понятно, что сама по себе данная линия раскола, свидетельствующая о неоднородности и непоследовательности аналитической среды, в стороннем наблюдателе способна вызывать лишь смущение и тревогу.

Также по линии условно смежных связей происходят более или менее ассиметричные контакты анализа с психологией и психотерапией всех мастей. Речь идет о смешениях анализа с психологическими практиками при одновременном обсессивном отгораживании от них; о проникновении отдельных вырванных из аналитической теории кусков знания в психологические концепции; о возникновении на этой базе новых направлений психоанализа, практика которых в своей основе ничего подлинно аналитического не обнаруживает. При этом нужно понимать, что анализ в своем желании распространить свою систему мысли на прочие науки о субъекте отнюдь не желает почерпнуть что-нибудь взамен. Речь всегда идет об одностороннем процессе – заимствовании психоаналитических приемов и концептов пси-дисциплинами, которые не прочь улучшить свой собственный метод и обогатить свою очередную теорию. Другими словами, всякий раз имея дело с очередной новой версией психоанализа, в котором делаются попытки объединить все лучшее, на что только способны различные подходы и методы, отбросив при этом все лишнее, токсичное, не укладывающееся в рамки гуманистических идеалов, мы не должны обманываться самоназваниями. Мы вновь сталкиваемся не с психоанализом, заимствующим какие-то достижения психологии, а, напротив, с аналитическим обвесом на базе того или иного психологического или психотерапевтического подхода, призванным провести вклад его создателя по рубрике новаторства. Так, например, приобретающий в последнее время все большее представительство так называемый реляционный психоанализ, который в виду сочетания несочетаемого – классического аналитического сеттинга, активной эмпатии, а также увольнения из клиники правила абстиненции – Смулянский иронично классифицирует в качестве «творческого психоанализа».

Иначе говоря, речь идет о том, что в начале 1960-х годов представляло собой попытку Жака-Алена Миллера и некоторых других участников «Эпистемологического кружка»⁸ создать из аналитического дискурса «единый теоретический дискурс», законы и принципы устройства которого распространялись бы на все дискурсивные практики: от математической науки и до политики (или сочетали бы в себе законы и принципы всех прочих дискурсов).

Далее второй круг, – погранично-периферийный: здесь мы сталкиваемся с неравномерностью развития психоанализа в различных регионах мира, с разделением стран и народов на основе критерия возможности и полноты применения аналитического метода, признания самого присутствия психоанализа на их территории, на полноценные и неполноценные. Не секрет, что с точки зрения господствующих психоаналитических институций мир поделен на метрополии и колонии, но также и на те области, статус которых остается спорным, даже со стороны возможности их признания в качестве колоний. В частности, к таким отбросам аналитического мира продолжают относить и все постсоветское пространство, не говоря уже о таких неевропейских, нехристианских цивилизациях как, к примеру, Китай и т. д. Так, россиянин, решивший подвизаться на аналитическом поприще, неизбежно столкнется с тем, что позиция любого российского аналитика, практикующего на территории России, отмечена некоторой невозможностью. Выражается она в проблематичности установления координат местонахождения такого аналитика: они оказываются как бы и не в границах так называемого психоаналитического сообщества, но и не за его пределами – опять же, где-то на их границе. Сюда относятся всем известные разговоры о том, что аналитик не может существовать вне сообщества, вне школы. Однако, будучи подкрепляемы, в качестве аргумента тем, что, мол, аналитик не проходящий (или не прошедший) анализ у французского коллеги соответствующей ориентации считать себя в полной мере лакановским не может, создают еще большую невозможность. С одной стороны, это корректная поправка, ведь действительно господское означающее – лакановский – по праву наследования закреплено лишь за одной инстанцией и ее руководителем – École de la Cause freudienne (Школа фрейдовского дела), Всемирной ассоциации психоанализа (WAP) и Жаком-Аленом Миллером. Ведь даже если аналитик прошел обучение и персональный анализ у официального обучающего аналитика одноименной французской школы и при этом живет и практикует в России (а других практически и нет), даже, будучи, приобретя статус официального члена школы во Франции, он лакановским в полной мере считаться не может, ведь сама школа в России не представлена, ее попросту не существует. Это все та же топология, о которой уже говорилось выше.

И, несмотря на то что толика истины в этом делении, безусловно, присутствует, не надо забывать о таком важнейшем институте психоаналитической практики и институциональности, как самоавторизация, которую еще никто не отменял. В свете того, что постсоветское пространство действительно во многом остается отрезанным от всемирного психоаналитического движения и мирового психоаналитического процесса, этот инструмент остается единственной опорой любого российского, то есть живущего и практикующего на территории нашей страны, аналитика. И ни о каких глобализационных процессах говорить здесь, как мы видим, не приходится. Но на самом деле именно в условиях возможности опираться в своем становлении и развитии не на какую-либо формальную институцию, а именно на самоавторизацию желание аналитика получает дополнительное значение и дополнительный ресурс для возврата к себе самому для настаивания на себе, для постановки вопроса о себе в том изначальном, заложенном в него Фрейдом и реактуализированном Лаканом смысле, от которого то и дело уклоняются и который изгоняют из своих стен официальные аналитические учреждения.

Наконец, третий и центральный круг противоречий мы встречаем в самом сердце аналитического бомонда, там, где кипят поистине шекспировские страсти. И эта вынесенность «за» парадоксальным образом усиливает эффекты того, что доносится с полей этих баталий до наших пенат. Этот уровень непосредственным образом связан с тем, что было нами рассмотрено на предыдущем. Здесь разворачивается обширная картина размежеваний, исключений, отлучений, отречений, которые по большей части носят налет борьбы за власть и символический капитал. Как уже было сказано, господствующие на этой сцене силы, подобно навязчивому субъекту, не перестают нарезать ситуацию, проводя все больше и больше границ и вводя все больше ограничений. При том, что ограничения эти касаются не только тех, кто этими делениями оказывается выведен за рамки того, на что может быть обращено внимание сильных мира аналитического. Еще большим запретам подвергаются те, кто является главным подданным этих поистине государственных режимов – их членов, аналитиков и «их» анализантов. Эти процедурные моменты, как уже было сказано, выхолащивают аналитическое желание тех, кто оказался внутри круга в еще большей степени, нежели тех, кто вынужден авторизовывать себя сам. Борьба за чистоту и вящую респектабилизацию метода в направлении отмежевания от тех, кто не попал в сферу влияния «школы» выражается в том, например, что, щедро развешивая ярлыки «диких» или «дилетантских», их просто-напросто не признают за достойных звания аналитиков, что в какой-то степени оставляет для проявлений аналитического желания последних хоть какой-то простор. Нормализация же своих собственных адептов, выражающаяся, например, в особого рода собеседованиях с кандидатами на официальное членство в школе, формах контроля, процедуры так называемого Пасса (официального публичного свидетельства прохождения и завершения своего собственного анализа), работает лишь на редукцию аналитического желания и замещения ситуации, в рамках которой по идее должно было быть явлено именно желание, режимом требования – требования выражения лояльности идейному лидеру и главе «школы».