Удивительные истории о ведьмах

© Авторы, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Марина Крамская
Глава 1
Здесь не останавливаются поезда

До того звонка Илья вовсе не собирался сдавать свою единственную квартиру, в которую к тому же прочно врос со всеми вещами, телевизором и котом. Но дверной звонок прозвенел незадолго до полуночи, резкий и визгливый, каким и полагается предвещать дурные вести.

– Приеду завтра, останусь на неделю, – с ходу сообщил смутно знакомый женский голос. – Надеюсь, у тебя есть свежее постельное белье и кофеварка. Кстати, патефон в порядке?

По тому, как уверенно она распоряжалась его будущим, Илья понял, что они знакомы. Правда, при каких обстоятельствах это произошло, он вспомнить не смог, но переспросить не решился.

– Порядок, – уверенно ответил Илья. – Приезжай… те.

Кот смерил его неодобрительным взглядом: мол, ты на что подписался, дурень? Какая-то женщина звонит посреди ночи, а ты блеешь как баран перед закланием. Стыд!

Утром в дверь постучали еще затемно. Илья кое-как оделся, босиком прошлепал по клейкому линолеуму и заглянул в глазок. В полумраке угадывался силуэт женщины, высокой и худой. Открывать ей совершенно не хотелось, но рука сама сдвинула защелку и пустила раннюю гостью за порог.

От нее веяло холодом и морем. Пальто с серебряными пуговицами добавляло плечам этой женщины ширины, но под ним она оказалась хрупкой и немного угловатой. С собой гостья принесла осеннюю сырость и потертый кожаный саквояж, из которого вызывающе торчал штатив для фотоаппарата.

– Прости, что рано, – извинилась женщина без малейшего раскаяния в голосе. – До вас сложно добраться.

Лицо ее узнавалось, но с трудом, как будто принадлежало сразу нескольким знакомым Ильи. Строгий взгляд, которым обычно одаривала его мама, стальные глаза – прямо как у его сестры, бабушкины тонкие поджатые губы. Определенно родственница, но как же её зовут?..

– Да, – кивнул Илья, продолжая копаться в памяти. – У нас тут место не туристическое, даже гостиницы вон ни одной толковой нет, никто не приезжает. А ты к нам какими судьбами?

– По работе, – сухо ответила гостья. – Я – журналист или, правильнее сказать, блогер. О вашем городе слухи интересные ходят – вот, приехала проверить, правда или выдумки.

Илья напрягся. Настроение у него отчего-то сразу упало, хотя никакие особенные слухи до него не доходили. Ну, бывали, конечно, странности, а где их нет? В остальном же город как город, жизнь еле течет, без всплесков и порогов, русло у нее ровное, пологое. И чего эта родственница задумала здесь раскопать? Наверняка какую-нибудь дрянную историю для желтой газетки.

– Нет у нас ничего интересного, – вяло буркнул Илья. – Только время зря на дорогу угрохала.

Гостья не ответила, отодвинула хозяина квартиры в сторону и прошла в единственную комнату. Скептически осмотрела сбитую в угол дивана несвежую простыню, пушистые от пыли книжные полки и комки носков, заброшенные под шкаф.

– Конура, – брезгливо поморщилась она.

Илья насупился, но не возразил. Выставить бы ее за порог, со всем багажом высокомерия и надменности, да только потом наверняка мать взбаламутится, мол, родню не привечаешь, плохо. А мать расстраивать не хотелось.

Из саквояжа на разостланный диван легли фотоаппарат, два чехла с объективами, косметичка с брякнувшими склянками и грампластинка в картонном квадрате, которую гостья поспешила избавить от жесткого футляра. С пластинкой в руках родственница приблизилась к святилищу: трехуровневой этажерке, которую венчал патефон с сапфировой иглой. В отличие от остальной мебели, на гладкой черной поверхности этажерки не было ни пыли, ни разводов. Уложив винил под иглу, гостья осторожно тронула механическую ручку. Захрипело, зажужжало – и резко, будто прочистив горло, патефон запел «Аиду», чисто и пронзительно.

– Останусь, – решила гостья, обернувшись к Илье. – И заплачу. Скажи – сколько.

– Да не надо, – запротестовал Илья, хотя никаких сбережений на съем другого жилья у него не было.

– Ты не рыцарь, – холодно заметила гостья. – А я не приживалка.

Со дна саквояжа родственница достала кошелек, из которого отсчитала шесть рыжих купюр, протянув их Илье.

– Бери, – строго велела она.

Илья сам не понял, как протянул руку и забрал плату, от которой планировал твердо отказаться. Взглянул в пепельно-серые глаза незваной гостьи и подумал, что бог с ней. Пусть живет здесь хоть месяц, хоть год. Он сам перекантуется у мамы, раз дело семейное.

– Кота оставь, – предупредила гостья, когда Илья с наскоро собранной сумкой потянулся к переноске.

Кот, впрочем, не возражал, а запрыгнул на спинку кресла и мигал оттуда зелеными семафорами глаз. Илья помедлил на пороге и, чувствуя себя в сомнительной безопасности, все же спросил:

– Прости, я забыл, как тебя зовут?

– Маргарита, – ответила женщина. – Спасибо, что выручил.

Илья покивал, прижал к груди сумку. Дверь за ним захлопнулась, и он побрел вниз по сколотым ступеням.

Маргарита, Маргарита… Ничего не приходило на ум. Что же за слухи ей интересны? Глупостей много болтают, но из самых популярных – про поезда. Мол, хоть и есть платформа на вокзале, а сойти на нее невозможно. Несутся составы без оглядки как от чумы.

Раньше Илья думал, что туристам здесь просто нечего делать – слишком обычный у них городок. А теперь вдруг поймал себя на мысли: ни к кому из знакомых ведь даже друзья не приезжали. Бывало, возвращались упорхнувшие в столицу дети – те, у кого ни с семьей, ни с работой на новом месте не сложилось, но и то была редкость.

Вот даже к самому Илье, сколько ни звал, не приезжали – то заболеют, то какой-нибудь младенец родится. Сам Илья пару раз бывал в столице, но в «конуре», как выразилась Маргарита, ему жилось приятнее. Зря он ее пустил, конечно, да еще и кота ей оставил. Напишет теперь про их город не бог весть что.

Это же глупости, про поезда. Просто из всех достопримечательностей у них библиотека да пожарная часть. Вот и не едут за такими-то сокровищами, что удивительного?

Маргарита, Маргарита… Что-то теплело в груди от одной этой звонкой череды звуков. Сидя на остановке, Илья набрал номер матери – предупредить.

– Кто? – удивилась та, посвистывая заложенным носом. – Не помню такую.

Илья вдруг пожалел, что рассказал о незваной гостье. Квартиру он бы все равно ей уступил – ведь было у них что-то общее, кровное, понятное только им двоим. Теперь же сомнения, точившие его исподволь, укрепились.

– А-а-а, – вдруг опомнилась мама. – Маргоша, вспомнила! Бабы Любы племянница. Молодец, что помог.

К остановке подкатил тряский дымящий автобус, полный утренней людской каши, и пришлось разговор отложить. Илью вжали щекой в дверь, он еле дышал, но не мог отделаться от одной навязчивой мысли.

Он точно знал, что никакая она не племянница ни бабы Любы, ни тети Светы, но зачем-то уезжал из своей квартиры с одной наспех собранной сумкой, хотя еще вчера ничего подобного не задумывал. Но так было нужно. Стучало молоточками в висках: нужно, нужно. А когда перестанет быть нужно, он вернется.

Ничего странного в их городе не случалось. До этого дня.

* * *

Марго перевернула пластинку и бережно вернула на край иглу. Запахом свежего кофе удалось сбить кошачий дух. На столе лежал выведенный круглым почерком список имен. Семнадцать. Каждому найдется, что рассказать.

Никого из них Марго еще не знала. Но они получат приглашения и, конечно, придут. Им попросту некуда деваться.

Дешевый кофе не скрасили ни молоко, ни сахар. Марго бескомпромиссно вылила в раковину целый кофейник, вернулась к патефону. Как можно иметь такой роскошный аппарат – и не иметь пристойного кофе? Хозяин «конуры» ей сразу не понравился, но он был одинок, невыдающегося ума, к тому же тюфяк. Меньше вопросов – меньше оправданий.

В дверь неожиданно забарабанили кулаками. Марго открыла дверь: на пороге стояла пожилая аккуратненькая старушка.

– Что вы себе позволяете? – взъярилась соседка. – Люди отдыхают, а от ваших рулад оглохнуть же можно!

– Два часа дня, – напомнила Марго. – Имею право хоть на ушах стоять.

– Ничего подобного! – возмутилась старушка. – У нас тут заведенный порядок, шуметь нельзя! Никогда! Ни в два, ни в шесть, ни в двенадцать!

– Закон есть закон.

– Я здесь закон. – Голос у старушки посуровел, стал гулким и объемным, словно они вдруг оказались под каменным сводом, – и, если не хочешь неприятностей, выключай свою шарманку. Немедленно.

Марго чувствовала, как электризуется воздух: шевельнись – и вспыхнет молния. У соседки дрожали руки, под морщинистой кожей вздулись вены, а по ногтям пошли еле заметные трещинки. Можно было подумать, что, если музыка сейчас же не иссякнет, старушка обрушит весь дом.

Этого нельзя было допустить.

Марго неуловимым движением поймала соседку за руку и крепко сдавила ее пальцы. Патефон в квартире, будто в насмешку, запел громче и раскатистей.

– Не нужно нервничать, – не спуская глаз со старушки, процедила Марго. – Я пробуду здесь неделю, а вы потерпите. И поберегите силы, не тратьтесь впустую. Возраст ведь, здоровье уже не то, что раньше, верно?

У старушки вытянулось лицо. В близоруких глазах заметались вопросы, но вырвался из них лишь один:

– Кто вы такая?

– Я – журналист, – пояснила Марго. – Сделаю репортаж о вашем чудном городке и умою руки. Не мешайте мне, и все будет хорошо. Или по крайней мере не хуже, чем было.

Старушка облизнула сухие дрожащие губы, высвободила руку и опрометью кинулась к лестнице.

Марго закрыла дверь, подперла ее спиной и тяжело задышала. Зря она так сразу. Этот город настроен враждебно. Этот город ее не ждал. Здесь варится собственное зелье, которому не нужны незнакомые элементы. Он закостенел, он, как затонувший корабль, так прочно оброс моллюсками, что разломать этот панцирь будет непросто.

И нужно ли?

Марго вернулась к столу и от руки написала семнадцать одинаковых писем. На пятом ее заколотил озноб – пришлось согреть чай.

Что она узна`ет от них? И не придется ли пойти на крайние меры, если правда окажется слишком… неприемлемой?

Игла соскользнула с пластинки, но Марго не встала ее поправить. Вместо этого она засучила рукава и взглянула на перламутровые переливы татуировок от запястий к локтям. В полумраке выбитые на коже руны мерцали, принося иллюзию спокойствия.

Безымянный кот вспрыгнул ей на колени.

– Думаешь, у меня получится? – спросила у него Марго.

Кот утешительно замурчал. Что ж, один союзник найден.

Можно приступать.

Глава 2

Грязная вывеска на облупившемся фасаде не давала никаких надежд. Марго с саквояжем в одной руке и патефоном в другой разглядывала стертые временем и ветром буквы. Если здесь когда-то и кипела жизнь, это было давно.

Марго остановилась напротив безликой двери. Сквозь мутное стекло угадывалась лестница в подвал. Марго надавила на ручку – та не дрогнула. Надавила сильнее – предостерегающий скрежет. Татуировки на руках нагрелись и неприятно зудели. С третьей попытки дверь поддалась – и распахнулась в темное прелое нутро.

Едва Марго переступила порог, над головой захлопали крылья – и крошечная птица, не больше синицы, выпорхнула наружу, стряхнув паутину с перьев. Пыльный ковер, устилавший лестницу, скрадывал шорох шагов. В полостях кирпичной кладки горели настоящие свечи. Их свет выхватывал из темноты картины в тяжелых золоченых рамах, полированные перила черного дерева и резные балясины со знакомым Марго рунным орнаментом.

Внизу оказалась тяжелая дверь. Потянув ее на себя, Марго поглубже вдохнула и зашла внутрь.

Играла тихая музыка. В тусклом свете за барной стойкой человек в старомодном бархатном сюртуке полировал бокалы. Он поднял взгляд на гостью и невыразительно поинтересовался:

– Кофе?

Марго кивнула и прошла внутрь бара.

Камера прочно встала на треногу, круглым глазом глядя в стену напротив. На стол Марго выложила блокнот и шариковую ручку, забрала у бармена чашку кофе и в довершении водрузила на полку в угловом шкафу патефон.

– Я поставлю свою, если не возражаете, – обратилась она к бармену.

– Как вам угодно, – буркнул тот недовольно, и музыка, звучавшая прежде, тут же стихла, будто подслушала их разговор.

Из саквояжа, встряхнувшись, выбрался кот, легко вспрыгнул на стойку и улегся, разметав хвостом ворох зубочисток. Марго, так и не тронув кофе, вновь вернулась к стойке и выразительно взглянула на ряды бутылок за спиной бармена.

– Посоветуете что-нибудь? – попросила она.

– Откуда мне знать, что вам по вкусу? – Бармен заметно разозлился. – Я ведь впервые вас вижу.

– Тогда я предпочту самое выдержанное из того, что здесь есть.

Сопровождая каждый шаг раздраженным бормотанием, бармен вытянул из темноты пыльную бутылку с потертой этикеткой. Взвесил на руке, будто примеривался к броску, и сдвинул брови.

– Странно.

– Что-то не так?

– Не помню, чтобы кому-то наливал из нее. – Бармен на свет разглядывал темно-янтарное стекло. – Но в ней, кажется, почти ничего не осталось.

– Меня вполне устроит, – поспешно забрала бутылку Марго.

Не успела она притронуться к пробке, как на лестнице послышались мягкие шаги.

– Еще один кофе, – попросила Марго, когда в тяжелую дверь постучали и в подвал юркнула худенькая девушка с испуганными глазами.

В руках она сжимала конверт, подписанный круглым почерком.

– Я… – начала она, изумленно оглядываясь. – Я правильно пришла?

– Садись. – Марго повелительно махнула рукой в сторону кресла, на которое целилась ястребиным оком камера на штативе.

Девушка помялась, крепче сжимая конверт, но подчинилась. Музыка действовала на нее завораживающе, музыка вела ее к креслу и обещала не выдать, не навредить.

– Меня зовут Маргарита, – представилась Марго, усаживаясь возле камеры.

– Юля, – робко ответила девушка. – Мне доставили это…

Она запнулась, глядя на конверт, но продолжила, задумчиво озираясь:

– Какое странное место. Я думала, этот дом отдали под снос.

– Отдали, – подтвердила Марго. – Но что-то напутали с бумагами, и снос отложили.

– А я вам зачем понадобилась? То есть я хочу сказать, – Юля заметно разволновалась, – мы же с вами прежде не встречались?

– Нет, – мягко улыбнулась Марго. – Видишь ли, я приехала в ваш город, потому что о нем ходят разные слухи. Мол, странности происходят с людьми, необъяснимые явления. Ты ничего об этом не знаешь?

Юля дернулась, отвела взгляд, силясь не выдать правду. Но опоздала – правда уже сверкнула в воздухе серебряной молнией.

– Я… Нет. Со мной всё в порядке!

По тому, как резко и почти отчаянно она выкрикнула это, им обеим стала очевидна ложь.

– Есть вещи, которые не скроешь, – тихо сказала Марго. – Как нарывы. Чем быстрее избавишься, тем будет легче.

Юля начала медленно раскачиваться в кресле, сминая письмо. Музыка пьянила её, туманила и слепила, хотя сама она этого еще не понимала.

– Просто это… личное, – выдавила Юля бессильно.

– Никаких имен, – пообещала Марго. – Только история.

Ей было жаль эту потерянную девчонку, сердце и разум которой еще сопротивлялись музыке, но слабели с каждым вдохом. Но так нужно: ее осколок правды поможет увидеть всю картину.

Игла на патефоне перепрыгнула на следующую мелодию. Юля положила на колени измятый конверт, переплела пальцы и, глядя в блестящий глаз камеры, заговорила…

Марина Крамская
Мы за тобой

…а ведь когда-то все было совсем по-другому.

От запаха хлорки жгло глаза, поясницу ломило от усталости. Юля с трудом распрямилась, обмакнув швабру в мутную воду. Никогда не думала, что к тридцати так обессилет, но каждый день как будто шел за два. И по утрам ей все меньше хотелось смотреть в зеркало.

Кто-то задел локтем, пробежал мимо – не извинившись, не заметив. Обычное дело. Юля отжала воду со швабры, оставила блестящий улиточный след на линолеуме.

– Эй! – окликнули со спины. – Вы новенькая?

Вечное «эй», ее первое имя.

Юля обернулась. Заведующая отделением хмурила густые брови. Конечно, ей было не по себе: что-то скреблось у нее в памяти как назойливый мотивчик, к которому не вспомнить слов.

– Да, – ответила Юля, разменявшая второй десяток лет службы в этой больнице.

Заведующая досадливо потерла кончик носа. Юля и раньше замечала, что у людей вечно свербит в носу, когда они пытаются ее вспомнить. Пытались, конечно, немногие, но у заведующей была феноменальная память. Все диагнозы хранились в ней как в картотеке, и, когда пациенты возвращались, благодарные, пять, десять лет спустя – заведующая каждого приветствовала по имени.

И только Юлина карточка вечно где-то терялась.

Мимо проковылял пациент: взглянул на Юлю, но не заволновался – мало ли как часто здесь санитарки меняются. Наверное, у предыдущей закончилась смена, а эта только заступила. Приветливо улыбнулся. Поздоровался с Юлей в третий раз за день.

…а ведь когда-то ее не забывали.

Юля продолжала тащить швабру – конец коридора приближался почти стремительно. Закончит здесь – и по палатам, а значит, к Сонечке. В груди потеплело, и даже поясницу перестало простреливать. На радостях плюхнула тряпкой по грязной воде слишком сильно.

– Эй! – возмутился пострадавший от брызг врач. – Осторожнее!

Юля покорно кивнула, буркнула извинения под нос, потащилась дальше. Дальше от знакомого медово-тягучего голоса. Надо же было умудриться: обрызгать того самого – хирурга-от-бога! Пять лет от его взглядов замирает сердце. Пять лет он щурится, разглядывая ее лицо, прежде чем поздороваться и сказать коронное «эй!».

…а ведь был же и у нее друг, вечно взъерошенный, с битыми коленками, заезжал по утрам на велосипеде, и они куда-то мчались, всё помня друг о друге.

Но то была как будто другая жизнь, взятая взаймы. В этой же, что предназначалась Юле, говорить с людьми она не то чтобы не могла – не видела смысла. Все равно завтра придется повторять по-новой. И оставались только те, другие…

– Голова весь день раскалывается, – пожаловался подошедший к постовой сестре хирург. – Чего только не пил, ни хрена не помогает. Мигрень, что ли?

Сквозь запах хлорки пробился приторный душок сырого мяса. Юля заозиралась: да быть не может! Чтобы этот пакостник забрел в город, да к тому же в больницу – где тут счастьем разживешься? И все же вряд ли ей почудилось: за десять лет научилась не ошибаться. В людях не разбиралась, но в этих… В этих, пожалуй, да.

Что-то шевельнулось: высоченная тощая фигура в белом балахоне до пят стояла у стены и лепила воздух шестипалыми руками словно сырую глину. Единственный болотно-зеленый глаз на лбу изучал хирурга, маленький черный язык обежал два ряда игольчатых зубов.

Голодное. Еще бы! Небось, полдня из лесу сюда тащилось, хваталось за всех подряд, а радости так и не нашло. Да и в больнице лучше не стало, вот один только хирург расцвел перед отпуском. И тут же схватил мигрень милостью одноглазого Лиха.

…но какой же он все-таки был, этот мальчик с велосипедом? Теперь и не вспомнишь. Лицо как за царапаным стеклом, штрихами, и только глаза – четко: морские, с желтым пятнышком, словно не хватило голубой краски.

Лихо не унималось, тянуло силы, и к сырому мясу примешивался запах моря – видно, мыслями хирург уже нежился на песчаных дюнах. Никто вокруг не замечал чудовище у стены. Никто, кроме Юли.

– Ты откуда здесь взялся? – зашипела она на Лихо. – Все зверье в лесу, что ли, перевелось?

Лихо возвышалось над Юлей, нависало узкой тенью, налитый кровью глаз заметно пульсировал, рот кривился в беззвучных проклятиях.

– Я отведу тебя домой, – стараясь не думать об игольчатых зубах, пообещала Юля. – Но ты до заката от меня ни на шаг, ясно?

Раздался угрожающий рык, потекла слюна из зубастого рта. Юля не сдвинулась ни на сантиметр.

– Если совсем никак, ешь меня! – приказала она. – Но никого вокруг больше не трогай, понял? Тут и так с радостью негусто.

Лихо фыркнуло: что с Юли взять? Устала, забегалась – счастливой ее никак не назовешь. И все же согласилось: Леший строго ему наказал Юлю слушаться.

…а ведь когда-то не было никакой нечисти, далекое теплое детство, где она летела с горы на велосипеде за спиной лучшего в мире друга и никто не стоял позади, невидимый всем, кроме нее.

Пока Юля домывала коридор, Лихо понуро шлепало по влажной дорожке из-под швабры, не оставляя следов. У последней палаты Юля долго не решалась войти. С годами уже примирилась с тем, что никто не может запомнить ее имя, да и в лицо не узнаёт, даже если говорил с ней пять минут назад. Ко всему привыкаешь. И Юля уже не спорила, не сопротивлялась, не искала причины. Но у каждого из нас есть что-то, на что невозможно закрыть глаза.

Вот и у Юли была Сонечка.

Все-таки решилась войти. На больничной койке у окна валялась, закинув ноги на изголовье, худющая девчонка с бесовскими глазами. Две недели назад, когда ее только привезли, в мокрой после купания одежде и с разбитым в кровь затылком, даже тогда она силилась улыбнуться. В ней так кипела жизнь, что один только глоток из этого бурлящего котла мог мертвого поднять из могилы.

Вот и Юля не могла напиться.

…с чего же все началось?

Лихо протиснулось следом и встало у двери, чуть привалившись костлявым плечом к косяку.

– Юля! – Сонечка мгновенно подскочила на кровати и заулыбалась. – Как здорово, что ты пришла! А меня обещали послезавтра выписать, представляешь?

Юля прислонила швабру к стене и села на табурет у больничной койки. Каждый раз, когда Сонечка звала ее по имени, из сердца вылетали искры. Было ли дело в травме или в самой Сонечкиной сути, но она помнила. Единственная во всем мире. Если, конечно, не учитывать нечисть.

– Здорово, – постаралась улыбнуться в ответ Юля. – Голова больше не болит?

– Ну, бывает, – немного потускнела Сонечка. – Но ко мне тут даже профессор какой-то нагрянул, меня аж два раза просветили и сказали, что всё, арривидерчи, дорогая, живи снова как человек!

Юля кивала, слушая ее болтовню, хотя в глазах потемнело, а виски пронзило болью – это оголодавшее Лихо не выдержало и присосалось.

– Да ты не расстраивайся, – заметила Сонечка переменившееся лицо санитарки. – Я буду к тебе забегать, два раза в неделю, по четвергам и субботам, договорились?

Конечно, Сонечка не могла оставаться здесь вечно. Ее ждали школа, родители, старшая сестра, которая точно так же не могла запомнить Юлино имя, чему Сонечка страшно удивлялась.

«Ну нельзя же быть такой бестолковой!», – возмущалась Сонечка, на что сестра только фыркала: кто вообще запоминает санитарок?

– А ты сегодня Дрёмушку покормишь? – спросила Сонечка, перевернувшись на живот. – Мне с ней так хорошо спится, даже не знаю, как дома буду.

Юля подошла к подоконнику и тихонько постучала по нему костяшкой указательного пальца. Из-за шторы тут же выглянула маленькая, с локоть ростом, старушка в вязаном кардиганчике и круглых очках. Повеяло сдобой и корицей. Белые, как лебединый пух, волосы были стянуты в пучок, из кармана торчали крохотные спицы и шерстяная нить. Старушка улыбнулась Юле, обнажив такие же заточенные, как у Лиха, зубы.

– Здравствуй, Дрёма, – прошептала Юля.

– Ой, как здорово! – обрадовалась Сонечка, хотя и не могла видеть старушку. – Кататься мне сегодня верхом на единороге по сахарным холмам!

Старушка сипло рассмеялась. Пока Юля кормила ее, а она кочевала из палаты в палату, все шло неплохо. Дрёма знала толк в сновидениях. Сытая, она убаюкивала и сторожила детский сон, но голодная навевала такие кошмары, что вопли ужаса пролетали по всему этажу.

– Давай-ка руку, – велела старушка Юле.

Маленькая сухая ладошка крепко сжала Юлин палец и послышался тихий-тихий напев, будто читали молитву. Юля вздрогнула – палец словно глубоко кольнули иглой. Выступила капля крови. Дрёма выпила ее, причмокнув.

А Юле показалось, что ее выпили до дна. Вновь заломило поясницу и колени, из жара бросило в холод, сбило дыхание, словно марафон пробежала. Только в голове слепым мотыльком билась мысль: если Дрёма выпьет чужой крови, если заберет силы у Сонечки или у другого больного, им может не хватить на борьбу. А Юле хватит.

Она проверяла.

– Ух и сладенькая! – восхитилась старушка, облизнувшись.

У Юли отлегло от сердца: любить Дрёму она не любила, но и от нее был прок. Пусть после и оставалось ощущение, словно ее по рельсам раскатало, но зато никаких снов, никаких кошмаров – Дрёма тоже умела быть благодарной.

…что же было сначала: люди ли перестали ее замечать или нечисть появилась из ниоткуда?

Юля не раз над этим размышляла: считать ли всю эту нечистую братию утешением? Раз уж по какой-то причине все люди (если, конечно, не учитывать Сонечку) не могли ее запомнить, то хотя бы эти, неприкаянные, голодные, сердитые, но памятливые – с ними ведь было интересно. И они благодарили ее, кто как умел. Защищали, утешали. А были бы люди – они бы так смогли?

Дрёма прошаркала по подоконнику, неодобрительно покосившись на Лихо.

– Этот что тут забыл? – проворчала она, усаживаясь на спинку Сонечкиной кровати.

Юля повела плечом, мол, мне почем знать, делаю, что могу. Он со мной как на цепи. Только цепь что-то слишком давит сегодня.

– Ой! – вдруг вырвалось у Сонечки.

Юля обернулась и чуть не зарычала от злости: Лихо незаметно переместилось на кровать и мяло воздух возле Сонечкиного уха. По палате поплыл аромат сахарной ваты.

– Ах ты, зараза! – выпалила Юля, и Лихо испуганно отскочило к дверям.

– Ничего-ничего, – всполошилась Сонечка. – Со мной всё хорошо.

«Нет, до дома не доведу – убью раньше», – мстительно пообещала Лиху Юля.

Уходя, она услышала, как Дрёма завела колыбельную – тихую, мягкую как пух в перине.

…а может началось с того, что друг в одночасье исчез вместе с велосипедом и памятью о Юле, словно забрал с собой и то и другое.

* * *

Юля плелась по улице, рядом ковыляло повеселевшее Лихо, одним глазом выглядывающее в толпе слишком счастливых людей.

– Как ты вообще сюда добрался? – недоумевала Юля.

– Женщина… вкусная, – облизнулось Лихо. – Потом заблудился. Почуял – ты.

– Всыплет тебе Леший, будь уверен. А если бы не нашел меня, так и застрял бы в городе?

Леший, хоть и шпынял Лихо за все его проделки, все же предпочитал держать паршивца под рукой.

– Я тебя везде найду.

Автобуса ждали долго: тот сначала опаздывал, а подъехав к остановке, расчихался, дохнул черным дымом из-под капота и умолк. Юля укоряюще посмотрела на Лихо:

– С тобой далеко не уедешь.

Лихо поежилось, глаз у него забегал, двенадцать пальцев сплелись в замок. Одновременно раздался оглушительный хлопок и скрежет – на соседнем перекрестке тонированный внедорожник влетел в забор и выдрал его из земли с арматурой. Водитель заглохшего автобуса потер затылок: вот дела!

Юля взглянула на пристыженное Лихо.

– Ты знал, да? – спросила она.

– Знал, – кивнуло Лихо. – Леший сказал – тебя беречь. Не хочу в крапиву.

Юля, все еще ошарашенная миновавшей бедой, махнула в сторону парка: пешком, значит, пешком. Она сколько угодно могла злиться на выкрутасы Лиха, но его прозорливость дорогого стоила.

– Девочка, – неожиданно вспомнило Лихо, когда они свернули с проспекта сначала на щебенку, а затем на тонкую вьющуюся тропинку к лесу.

– Ты ведь ее не тронул? – строго спросила Юля.

– Чуть-чуть. – Лихо заметно приуныло. – Она умрет скоро.

Юля запнулась, грохнулась на колени, разорвала джинсы о камень. Лихо протянуло ей ладонь, но Юля могла только смотреть на него снизу-вверх.

– Ты?.. Что?

– Я видел, – досадливо развело руками Лихо.

Юля знала, что Лихо не умеет врать. А Сонечку только-только собрались выписывать. Выходит, что? Выпишут, вернется домой – а там…

– Расскажи! – потребовала Юля.

Лихо зашмыгало носом: видно было, что ему неприятно говорить об этом:

– Домой нельзя – не успеют спасти.

Юля замерла. Но что же делать? Предупредить врачей? Только кто ей, санитарке, поверит? И ладно бы той, что десять лет в больнице отпахала, но новенькой? Они ведь все поголовно считают ее новенькой, и не докажешь, что каждый день бок о бок ходят. Никто и слушать не станет!

– Попроси, – предложило Лихо неуверенно. – Он поможет.

Юлю передернуло. Идти на поклон к Лешему? Хорошо, если попадешь под хорошее настроение, а если нет, можно самой из леса не вернуться. И хотя за Юлей числилось не одно доброе дело – и русалок озерных подлечила, когда отраву в реку спустили, и Кикимору выходила после пожара – но на добро память у лесного духа была короткая. Впрочем, по его приказу берегини сплели для Юли оберег от хворей, а Кикимора в доме ее похозяйничала и двери от воров запечатала. Но никогда ни о чем Юля Лешего не просила.

А теперь выбора не было.

* * *

До леса добрались затемно. В чаще тревожились деревья, вздыхала за буреломом трясина, плакал ребенок – должно быть, Игоша, Кикиморы сын. Чем глубже, тем чаще мелькали тени, проверяли, кто идет, но, завидев Лихо, скользили мимо.

Тропа окончательно скрылась в палой хвое, Юля перешагивала через валежник, продиралась сквозь колючий кустарник, сама не заметила, как вымокла в росе. Крик сипухи вспорол тишину как бритвой, заставил вздрогнуть. Если Леший не откликнется, сама Юля отсюда вряд ли уже выберется…

За спиной вдруг раздался утробный рык. Юля обернулась. Из кустов напролом вышел медведь вдвое крупнее обычного, с оскаленной пастью. Он поднялся на задние лапы, вновь зарокотал, тягучая клейкая слюна закапала на землю. Маленькие безумные глаза уставились на Юлю.

Она стояла неподвижно.

И тогда зверь опустился перед ней, свернулся клубком, прокатился меж деревьев и вышел обратно человеком, пусть и громадного роста, с илисто-зелеными волосами и круглыми глазами без ресниц.

– Не признал тебя сразу, – извинился Леший. – Какая нелегкая принесла?

– Да вот, приблудилось тут одно недоразумение, – Юля указала на притихшее и вжавшее в плечи голову Лихо, – чуть человека не убило.

– Скверно, – признал Леший. – Благодарствую тебе. А ты, – он ткнул пальцем в Лихо, – теперь у меня в крапиве просидишь до полной луны.

Лихо покосилось на тонкий месяц, пришпиленный к черному бархату над верхушками сосен, и обреченно вздохнуло.

– Ну, пойдём, провожу тебя, коль такое дело, – предложил Леший Юле.

Сучья и сухие стволы оглушительно трещали под его ногами. Юля едва за ним поспевала.

– Хмуро у тебя на душе, – проницательно заметил Леший. – Подсобить чем?

Юля удивилась, но воодушевления не выдала. Слишком страшно стало вспугнуть удачу – чтобы Леший да первым предложил помощь, что это на него нашло?

– Девочка, которую Лихо чуть не убило, Сонечка, – несмело начала Юля, – понимаешь, она мне очень дорога. У нее травма головы была серьезная. Если бы ты мне что-нибудь дал для исцеления…

Леший неразборчиво заворчал и, казалось, забыл о Юле. Он напряженно размышлял, хмурил кустистые, как осока, брови, то внезапно останавливался, разглядывая Юлю, как впервые, то срывался с места, и Юле приходилось бегом его догонять. Все это время она с тревогой ждала – поможет или засмеет?