Читать книгу: «Убогие атеисты», страница 6

Часть 2

Пропагандист

Гот рассказывает о себе на Тик-Ток и собирает лайки, как ягоду или грибы. Гот говорит, что никого уже не пробьют изображения человеческих черепов и песочных часов. Это скучно. Оно протекает мимо, не задевая и не будоража. Чтобы хоть как-то воздействовать на зрителя, его надо накормить отвращением. Извратить что-то привычное и заурядное. Швырнуть ему под нос шмат гнилой плоти, вместо приторного крема с ореховой крошкой сунуть заплесневелое непонятно что и заставить это тщательно пережевать, проглотить и попробовать переварить. Судя по количеству лайков, с Готом согласны. У Гота собирается большая аудитория, которая караулит каждое новое видео. И Гот регулярно радует своих маленьких вандалов-учеников. Он записывает лекции, ведёт уроки. Преподаёт теорию искусства разрушения.

– …Я объявляю войну безопасному искусству! Все оправдания про сублимацию – блеф! Глупая отмазка, чтобы сидеть на заднице и никого не затрагивать. Чтобы влиять хоть на что-то, нужна радикальность… – автоматически произносит Гот, и сенсорное сердечко взрывается от беспрестанных нажатий.

Зрители с удовольствием делают массаж сердца, пусть и крохотного, и плоского, и не умеющего любить. Сердца, совершенно не похожего на сердце.

– …Чем греховней плод, тем жарче борьба за место за столом. Чем выше штраф, тем выше потребность устроить свалку в общественном месте. Но даже кучу мусора можно наречь искусством. Композиций. Скульптурой, напоминающей о гниении и смерти, – произносит Гот.

– Искусство неотделимо от извращения, – произносит Гот. Эта фраза – его девиз. Его лозунг. Его эпиграф.

И мелкие хулиганы ломают качели, разбойники похуже разбивают витрины, уверенные в себе творцы сжигают собственные дома. Юные Гоголи.

Гот становится очень влиятельным и популярным деятелем. Его речь аккуратно разрезают на цитаты, выписывают их в дневники, набивают татуировки под рёбрами и на запястьях.

«Искусство неотделимо от боли», – говорит чей-то бок.

«Прекрасное в изврате», – сообщает чья-то ключица.

Какой-то гравировщик высылает ему пару подвесок, которые можно соединить, приложив их друг к другу. На одном кулоне написано «Разрушение», на другом «Красота». На одном написано «Хаос», на другом «Совершенство». На одном написано «Бог», на другом «Богема». Все те антонимы, что внезапно стали синонимами.

Гота зовут в другие города, чтобы он мог дать публичное выступление. Организаторы подобных мероприятий не дают ему спать, потому что где-то в другом уголке мира вовсе не два часа ночи.

Готу предлагают проплатить аренду, чтобы он мог открыть свою галерею. Его готовы спонсировать бренды, продающие косметику или бытовую технику. Людям нравится его инициатива. Гота нисколько не удивляет, что плакаты в духе «Я занималась вандализмом и умерла» не пользовались спросом. Людям охотней видеть «Я занималась вандализмом и стала свободной. Независимой. Брутальной». Что ж, Гот готов напоить их подобными афоризмами. У него их целая коллекция. Ему не жалко угостить каждого кусочком.

Теперь Готу не приходится втюхивать брошюры на улице. Теперь Готу не приходится питаться паутинкой яичной. Теперь Готу не приходится спать на полу. Теперь Гот покупает для Боли нормальный лоток и нормальные миски. Теперь он обеспечивает себя качественными материалами. И качественной косметикой. Он пишет повторный автопортрет. Тушью. Помадой. Тенями. У Гота очень богатая палитра.

Теперь Гот может позволить купить себе дорогой шампунь и бальзам-ополаскиватель. Купить мыло с ароматом розы и мёда. Заполнить холодильник морепродуктами. Гот считал, что ему нравится аскетический образ жизни, но у него просто не было выбора.

Гот переполняется верой в себя, в Богему, и решает самостоятельно разработать дизайн мебели, которой обставит комнату. Кровать в виде огромного разинутого рта. Шкаф в виде солидного гроба. Готу ещё нескоро наскучит его везение. Его богатство.

Фитоняша покупает стереосистему, колонки. С азартом примеряет одежду, как она пропела, подыскивая свой стиль. Теперь её выбор не зависит от скидок и распродаж.

– Как ты думаешь, когда нам станет скучно? – спрашивает его девушка в новых стрипах.

– Никогда, – механически отвечает Гот, рисуя тушью волосы. Крысиную шёрстку.

– Как ты думаешь, когда переизбыток вкуса убьёт вкус? – спрашивает его девушка, которая часом раньше осведомила, что на днях приедут устанавливать пилон.

– Ещё никогдашней, – уверенно решает Гот.

Это его успех. Заслуженная слава. Надо же им побыть на гребне волны. Раскинув руки, выплюнув крик, обнявшись с солнцем. Получив честно полученный витамин D.

– Как ты думаешь, когда случится передозировка вседозволенностью? – спрашивает девушка, выбрасывая просроченные листья салата.

– Она случается каждый день, – разворачивается к ней Гот.

После того как они свалили все грехи и обиды на Чмо, отношения наладились. Пошли в гору. Опытные альпинисты. Всё осталось в прошлом.

Гот кутается в растянутый кардиган по привычке. Очень вредной привычке. Кардиган – его вторая кожа. Дополнительный защитный слой.

– Как ты думаешь, лучше надеть купальник жвачного или бордового цвета? – интересуется девушка.

Потом появляются цвета абрикосового джема и клюквенного киселя. Цвета черёмухи и черешни. Чернослива и кураги. Палитра Фитоняши тоже не является скромной.

Проповедник

– Города – это большие музеи. Весь мир – музей произведений искусств. Достаточно просто жить, чтобы творить. Можно писать четырёхстопным ямбом, можно увлекаться дольниками или искать новые ритмы, как Маяковский, который ходил по улицам, мыча в такт шагам. Всё это зависит от выбора поэта. Но есть ещё один, куда более важный выбор и куда более важный ритм. И зовётся он сердцебиением. Действительно, лучше этого ни один поэт ничего больше не сможет создать, потому что жизнь выше любых слов. Жизнь сама по себе и является высшей формой искусства. Жизнь – поэзия, и стук сердца – её ритм, – толкает речь Чмо.

Его заботливый трансвестит транслирует его слова своим клиентам, и у Чмо скапливаются приверженцы. Как проценты в банке. Как болячки к старости.

Чмо начинает получать письма, в которых неизвестные анонимы признаются в том, что отреклись от идеи самоубийства. Что они смогли себя полюбить.

«Вы пожалели меня, и я почувствовала, что не одна. Что кто-то любит меня. Именно меня. Поняла, что не хочу заниматься вандализмом, щипать бока, резать руки и опускать голову в аквариум. Что я совершенна», – читает Чмо со слёзкой в краешке глазика.

«Ваши строки “Умираешь – умирай, возраждаючи” помогли сбалансировать на грани. Поддержали в момент отчаяния. Спасибо. Вы не стихи сочинили, вы написали продолжение моей жизни», – читает Чмо с другой слёзкой в краешке другого глазика.

Это что-то вроде записок от поклонниц. Словно школьные признания в любви. С той лишь разницей, что в этом ему признаётся целый мир. И тот факт, что Чмо в силах уберечь хоть кого-то, заряжает его смыслом. Эти письма – его топливо. Способное запустить вечный двигатель. Чмо взращивает в себе новые стихи. Чмо – инкубатор стихов.

– Со мной опять случилось вдохновение, – усердно высовывает язычок Чмо.

– Вдохновение – это симптом очень опасной болезни, – клейким голосом отвечает Гордость.

– Какой же? – поднимает головку вундеркинд.

– Слыхал про маниакальный синдром? Мания ещё никого не доводила до добра. Даже одержимость помощью или поэзией способна свести с ума, – сгущает краски Гордость, наклеивая на волосатую голень восковую полоску.

– Брось, – мило хихикает Чмо.

Гордость выбрасывает мохнатые полоски и уходит в парикмахерскую. Оставляет мальчишку за главного.

Возвращается спустя четыре часа в образе взрослой Мальвины. Теперь кольца её волос лазурного цвета, и Гордость сразу обвешивается украшениями из бирюзы. Беспрерывно говорит о натуральности и силы камней, их влиянии на психику и сон.

– Как я тебе? – корчится у зеркала Гордость, но она называет это «красуется».

– Челюстноотвисательно, – честно признаётся Чмо. – Но тебе идёт. Это очень… эпатажно.

На следующий день они отправляются в наркологическую клинику с дурацкой программой стихов. Чмо волнительно, он ёрзает на сиденье. Мальвин занимает водительское сиденье, и ветер треплет его волосы.

– Этим людям не нужны поэты. Им нужны психиатры, – говорит директор, завидев парочку.

– Вы уверенны, что не ошибаетесь? – мягко не соглашается Чмо.

Глупый волонтёр. Смазливый доброволец.

В сквере для прогулок их встречает рассеянная публика. Какого-то вялого парня придерживают за талию, чтобы не упал. Но он всё равно падет. И телом, и духом. И Чмо начинает. Стучаться в двери, не ведущие никуда.

– Брови изогнуты, как арахис,

Каждый лелеет и нянчит страхи,

Каждого паника поломала,

Каждому паники страшно мало, – по памяти повторяет Чмо, и голосок его дрожит, словно сверху наложен эффект электро.

– Каждый по-своему, но прекрасен,

В сумерках молится: «Грязи! Грязи!»

Кажденький голенький под одеждой,

Кажденький серенько-пыльно-бежевый, – щебечет Чмо.

– Каждого с ложечки кормят горем,

Каждого спрятали в стаю коек,

Души забрали на перевязку,

Всех обманули глазки, – речь всё бессмысленней и бесполезней. Чмо уже не смотрит на грустные смайлики слушателей. А слушатели тянутся к Чмо. Лезут к нему, как ручные коты.

– Мне скучно. Тоскливо. Никаких впечатлений. Никакого вкуса. Нет аппетита жить, – стонет девочка с прямыми рыжими волосами и худыми ручками.

– Очень пресно. Если я выйду отсюда, то обязательно сорвусь, – делится с ним прыщавый мальчик.

– Как можно мыслить позитивно, когда есть такой веский повод себя пожалеть? От него невозможно отказаться! Побыть жертвой куда интересней. Жизнь становится насыщенней, а ты автоматически хорошим, – признаётся парень постарше.

– Меня замучила паранойя, – всхлипывает девчонка в толстовке цвета какао, с натянутым на спутанные волосы капюшоном.

– Умоляю. Помоги, – говорят серые глаза.

Тоска впрыснула в них какой-то особый тусклый пигмент. Но как Чмо поможет? Его стишата плоские и далёкие. Какое же слово сможет проникнуть внутрь и укорениться там навсегда, как чернила при нанесении татуировки? Какое универсальное лекарство вылечит меланхолию? И кому сдалась лекция про вандализм и искусство жизни?

– Бедные наркотята, – воркует он. – Любого наркотёнка нужно любить, гладить и заботиться о нём, пока он не превратится назад в котёнка, – говорит Чмо, по его мнению, очень умную вещь. – Найдите любовь. Займите себя. Забейте всё время срочными делами. Выработайте дисциплину. Вызовите отвращение к тому, что раньше манило. Отвращение будет чем-то вроде иммунитета, – говорит Чмо в публицистическом стиле.

Чмо знает, что он должен предоставить им святого агнца, искупительную жертву, которая отвратит всех, столкнёт с пути разврата и самоуничтожения. Им нужно шоу. Им нужны острые ощущения. Теория скоро забудется, покажется полой дешёвкой, не подкреплённой доказательствами. Но где взять невинного ягнёнка, принимающего удар на себя? Откуда достать громоотвод? Чмо даже готов вызваться на эту роль, но он чист и непорочен. Он здоровый невинный мальчишка. Его проповеди пока что мало кого встряхнули. Мало кого развернули в нужное направление. Это угнетает мальчишку.

Но он не отчаивается.

Он находит решение.

Он готов перешагнуть через гордость.

Чмо готов встреться с Готом. И попросить его об услуге. Предложить ему сотрудничество. С выгодой для обеих сторон. Вместе они прозвучат на всю мощь. Чмо наблюдает за его жизнью в Тик-ток. Черпает оттуда новости. Следит за развитием творческой мысли. Знает, в какую глушь заходит его друг. Почти старший брат. Знает, что он нуждается в Чмо. Даже не в глубине души Гот жаждет, чтобы его остановили. И Чмо окажется рядом. В неподходящий момент.

Сомовыражение

– Ты слышала, что вытворяет этот мерзавец? – спрашивает у Фитоняши Гот.

– Ты о ком? – в свою очередь узнаёт та (она слышала всё).

– Не прикидывайся, – хмурится галочка брови. – Чмо. Он намеривается насолить мне. Разъезжает по больничкам с дурацкими поэтическими проповедями. Думает, этим кому-то поможет. Всё-таки время совсем не меняет людей. Каким был безмозглым, таким и остался.

– Завидуешь? – надменно фыркает Фитоняша.

Её пьянит раздражение Гота. То, как он мечется по комнате. Как кусает губы, съедая помаду.

– Чему? – слишком резко для правды срывается Гот. – Его общественному позору? Нет уж. Просто меня злит его мнительность. Его уверенность в себе. И вера в то, что делает. Потому что его теория про искусство жизни – глупость! – верещит Гот. Его радует возможность вылить желчь.

– А искусство разрушения, значит, умно? – ехидничает девушка, только раззадоривая фиктивного живописца.

– И ты туда же? Хочешь переметнуться на его сторону? – вспыхивает так, что чуть не падает от резкого оборота.

– Не беспокойся. Женщинам ни к чему игры в войнушки. Мне до лампочки оба лагеря. Это, конечно, мило и порой даже полезно устроить игрушечный суд с адвокатами и прокурорами, но эта суматоха быстро приедается. Наскучивает. И, более того, это соперничество, кто выкинет штучку покруче, может вызвать привыкание. Раз – и вы оба втянуты в болото зависимости. От славы. От чувства собственной важности. От болезненного страха занять второе место… – излагает давно созревшие мысли.

– Не преувеличивай, – хмыкает, остывая, парень.

– …Я же самодостаточна. Я ухожу из вашей войны. Не хочу быть ни на чьей стороне. Мне ни к чему доказывать свою правоту и занимать первенство. Стану независимой. Займусь сомовыражением…

– Чем? – скептически фыркает.

– С греческого «soma» переводится как «тело», – терпеливо объясняет. – Складываем одно с другим и получаем «сомовыражение», выражение чувств при помощи тела, вместо вашего пафосного «само». Может быть, кто-то подтянется и ко мне. Раздобудем дом на колёсах. Станем дикими танцорами… – мечтательно распевает Фитоняша, наматывая локон на указательный палец.

– Ох! Брось эти выдумки… – начинает Гот, но фантазёрка обрывает его.

– Опять ты душишь чужие грёзы! Зыркаешь ревностно, как бы никто другой тоже чего-нибудь не добился. Препятствуешь чужому развитию, чтобы одному блистать. А когда рядом зарождается ещё какая-то концептуальная идея, ты бесишься. Для тебя она сродни риску! – бьет словами наотмашь.

– Откуда тебе знать, психоаналитик вылупившийся? – сжимает челюсти Гот.

– Это видно, глупенький. Как ты сразу напрягаешься. Только не бойся. Мой проект никак не затронет твой. Моя задумка не претендует на вечное существование. И в признании я не нуждаюсь. Мне достаточно одного своего тела. Даже для любви. У меня есть Фотоняша. А у тебя нет никого! – щиплет за больное.

– Тешь сколько угодно свои иллюзии. Только я тебе и слова плохого не сказал. Речь вообще тебя не касалась. Дело в том, что истина Чмо мешает моей истине! Если он продолжит и дальше разъезжать по больницам, как грёбаный клоун в парике, то сместит меня. А это нечестно. Это путь по головам. Он не имеет права меня притеснять! – никак не угомонится Гот.

К сожалению, Фитоняше всё равно на его проблемы. Пусть жалуется, увеличивает её злорадство.

Незаметно между ними вновь пробегает чёрная кошка.

Фитоняша презрительно провожает взглядом Гота, который хватается за новенький телефончик и бросается снимать видео. Жалкое любительской видео в формате селфи.

А девушка ставит музыку и разогревается перед танцем. Вытряхивает склоку из памяти и сосредотачивается на том, что творится внутри. Сосредотачивается на напряжённом прессе. На крепких мышцах ног. На послушании рук. И ей хорошо.

Зарождение греха

Гот в ярости. В бешенстве. Он разъярён. Швыряет мольберт на пол, пытаясь достичь максимального грохота. Будет ещё какая-та девчонка лапать его душу, оголять скрытые, но истинные цели всего замысла! Соплячка! Пустышка! Годная для хождения по подиуму и надувания губок! Чтоб она понимала! Вечное недооценивание женщин…

Готу жалко себя. Его постоянно гнобят. Постоянно топчут. Хочется отомстить всему миру. Поставить всех на место. Желательно – в угол. Гот возвращает мольберт в правильное положение и берётся за кисточку. Он изобразит будущее. Поставит каждого угнетателя, каждого смехача в угол. А себя в центр. И дороже этой картины уже ничего никогда не возникнет.

С ненавистью заполняет нижний левый угол Фитоняшей. Абстрактными формами. Ассоциативными цветами. Что-то отдалённо напоминающее губы, нанизанные на шпильку каблука. Забавный малиновый шашлык.

Но внезапно приступ вдохновения прекращается. Пузырь азарта лопается. Его протыкает глухой стук в дверь. Тихий, но продолжительный.

Гот глубоко втягивает носом воздух, как бы прося Бога наградить его терпением, покидает позу, точно каменная статуя, постепенно превращающаяся в живое. Дорога до прихожей кажется долгой и полной препятствий. Голова словно наполняется сном, но тем не менее Гот добирается до порога и открывает дверь, не спрашивая «кто» и не заглядывая в глазок.

Конечно, к нему возвращается его строптивый блудный сын. Не на коленях, но с робостью во взгляде, который вопрошает: «Можно войти?»

– Явился? – холодно шипит Гот, оккупируя проход.

Его фигура загораживает густо-жёлтый домашний свет. Под ногами путается Боль, встречая незваного гостя.

– Прости. Я не должен был уходить так, – признаёт нерадивый беглец.

– Как? – криво усмехается художник, чья одежда привычно заляпана краской.

– Ну, сгоряча. И надолго. И глухо. Без каких известий. Ты впусти меня, мы поговорим, – чуть не плача, предлагает Чмо.

– О чём? О твоей ненависти ко мне? – не устаёт Гот. Он ни за что не спустит этому парню всё с рук. Он вдоволь насладиться его раскаяньем. Выбьет все слёзы. Заставит скулить и просить прощения.

– Что ты? Нет! Я не ненавижу тебя! – восклицает. Порывается обнять.

Гот брезгливо отшатывается.

– Стебаешься? И как тебе не стыдно лезть ко мне и заявлять, что хорошо относишься?! – низко и агрессивно спрашивает.

Так хищник рычит, когда не думает отпускать жертву. Когда перед прыжком остаётся пара мгновений, когда его триумф охоты необратим, когда всё предрешено, но добыча ещё жива.

– Просто всё так получилось, – лепечет Чмо, поглядывая на Гота из-под бровей, проверяя, как действуют его оправдания.

Они не действуют.

– Просто? А ты не допускал мысли, что я волнуюсь? Что трачу время на поиски? Вдруг тебя сбила машина? Вдруг заблудился в городе? Вдруг попал в сексуальное рабство к какому-нибудь мужику? Ты хоть иногда можешь меня пожалеть? – произносит давно заготовленную речь.

– Но ты же сам сказал, что неважно, есть я или меня нет! Что я не особенный, чтобы тратить на меня внимание! – изумляется Чмо.

Гот победно отмечает, что его колкости запали в душу.

– М. Вот как? Получается, ты видишь только себя, – уже слабее атакует парень.

– Ты прав. Я повёл себя слишком инфантильно и импульсивно. Я каюсь! Но давай наладим отношения? Давай снова жить вместе? Давай помогать друг другу? – с надеждой молит святоша.

– Помогать друг другу? О какой помощи речь? Очнись! Ты просто роешь мне яму! – от возмущения давится слюной Гот.

– Как?! – аж приседает Чмо.

И в его возглас фальшивая искренность. Оксюморон, который становится заурядным явлением.

– Проходи. Обсудим, – вяло освобождает дверной проём парень. Его глаза стреляют упрёками. Превосходством. И справедливой укоризной. – Где жил? – сухо интересуется, сплетая руки на груди.

– Меня подобрала одна женщина, – пожимает плечами, краснея, мальчик.

– Надо же, как интересно. Значит, у тебя были любовные похождения? – ухмыляется Гот.

– Боже упаси! – испуганно отнекивается Чмо.

И в этом его возгласе отражается долгое напряжение. За этим возгласом стоит какое-то мучительное ожидание. Возглас предполагает трудную историю, и Гот даже ошарашенно осознаёт, что всё это время у Чмо текла своя жизнь. Он был заложником собственной реальности.

– Нарочно талдычишь про спасение с помощью искусства? – продолжает скупой опрос.

– В смысле? Ты чего? – приближается вплотную мальчик, расшнуровав и сняв ботинки.

– А того! Думаешь, по телику не показывают, как ты посещаешь места с «угнетёнными и нуждающимися»? – скалится брюнет. – Что дальше? Может быть, пустишься в тур по стране? А?

– Нет. Я не пойму, почему ты сердишься, – осторожно мяукает ангелок.

– Да потому что твоя правда вредит моей! – тычет в грудь пальцем-восклицательным знаком.

– Я не нарочно. Если ты помнишь, то я вообще первым создал свой трактат. Я действую не из вредности. Я читаю стихи не чтобы стянуть одеяло на себя. А чтобы помочь людям. Но им не помогается, – вздыхает поэтик, прибегая к своей дурацкой манере словообразования. – Поэтому я решил обратиться к тебе…

– Только поэтому?! – ахает Гот, теряя последние крупицы самообладания. – Ты соизволил вернуться не из-за меня, а из-за своих стишков?! Из-за своих несчастных людей?! – задыхается Готик.

– И ради тебя тоже! – поспешно встревает Чмо, но его заискивающая ремарка лживая, мерзкая и жалкая.

– Тогда можешь убираться обратно! – в сердцах – хотя у него не было грозди сердец, у него вообще не было сердца в привычном понимании этого слова, вместо него в грудной клетке бился алый лайк – прогоняет мальчишку Гот.

– Погоди, – мягко бормочет тот, зачем-то показывая ладони. Зачем-то выставляя их вперёд, будто рядом резко распахивается дверь кабинета. – Мы ведь можем выступать дуэтом! Наши теории не исключают, а подкрепляют друг друга! – пылко вырывает из себя Чмо.

Его фраза не столько успокаивает, сколько озадачивает обиженного парня. Вводит в ступор.

– Каким образом? – отвисает тот после минутного оцепенения.

– Вместе мы можем устроить зрелище. По-настоящему влиятельное и запоминающееся. Чтобы кто-то прекратил себя резать или лежать, связанный депрессией, нужно лишь перенасытить его кровью, царапинами или лежанием. Довести до отвращения. До крайности. До абсурда. И именно ты способен это показать, – вдохновенно рассказывает Чмо.

– Правда? Как мило, что ты такого высокого мнения обо мне, – иронизирует Гот, но без надменного огонька. Он пробует предложение, расценивает его, проверяет на наличие ущербов себе. – И что именно от меня требуется? – ломается в конце.

– Смотря когда. Мы ведь будет отзеркаливать публику. Предстанем перед мазохистами – тебе придётся бить меня до рвоты, до омерзения. Предстанем перед меланхоликами – бубнить, нагнетать, подмечать всё плохое вокруг, – приводит примеры Чмо.

– Тогда давай, – ласково улыбается Гот. И взгляд его теплится, восклицательные пальцы примирительно заползают в ладонь Чмо. – Предстанем перед убийцами?

Глупенький Чмо счастливо обнимает Гота. Глупенький Чмо облегчённо кладёт подбородок на его плечо. Глупенький Чмо всегда знал, что Гот на самом деле любит его.