Читать книгу: «Терра», страница 6

А у нее небось такая история, ну такая история – королей соблазняла, топила корабли на море, возводила дворцы – не меньше.

И чайник горячий оказался.

– У меня очень хороший слух, – пояснила мисс Гловер. – Прослышала о приходе гостей.

На стенах висели в золотых рамках ее еще черно-белые фотографии, совсем молодая она была на них. Но ебануться просто, какая она везде была красивая.

Я снова принюхался, пахло от нее старчески: чуточку мочой, чуточку еще чем-то кислым, но в то же время запахи эти покрывали фальшивые ароматы – пудра и какие-то духи, персиковые и горькие в то же время.

– Какой запах красивый.

– Это «Митцуко». Герлен. Выпущен в год моего рождения.

– В семидесятых, что ли?

Она сдержанно засмеялась.

– А ты очаровательный крысеночек.

Слово «крысенок» она снова произнесла на английском, хотя в остальном ловко управлялась с русским. Крысеночек. Ратлинг. Скорее «крысенок», конечно, но я ощущал сладкий, почти издевательский подтон, уменьшительно-ласкательный суффикс, сахарно скрипящий на зубах.

– Тысяча девятьсот девятнадцатый, – сказала она. – Садись, пожалуйста. Не хочу, чтобы чай остыл.

Я сел, сразу потянулся к пирожным, но мисс Гловер посмотрела на меня так, что рука у меня замерла и не желала двигаться.

– Для начала я налью тебе чаю.

Уж ее никак нельзя было назвать милой бабулечкой, которые мне так нравились, в ней не было ничего теплого, наоборот, она была будто ледяная скульптура. Рядом с ней я чувствовал себя одновременно комфортно и нет.

– Знаете, – сказал я, все-таки справившись с собой и сумев ухватить маленькую корзиночку с клубничным джемом, ну на один зуб вообще. – Я никогда прежде не разговаривал с другими такими, как мы.

– О, я и не такая, как вы.

– Ну да, мисс Гловер. Я в целом. Я имел в виду, с другим звериком.

– Звериком? В моем окружении принято называть себя детьми духа.

– Это как-то тупо.

Сливок у нее в чашечке с золотым орнаментом было намного больше, чем чая.

– Что ж, – сказала она так сладко, словно бы я этого не произнес. – Значит, ты немного знаешь о других, как ты говоришь, звериках.

– Ну, так. По верхам. Знаю вот, что кошки не убили Гитлера.

Мисс Гловер звонко, совершенно по-девичьи засмеялась.

– Да, тут мы полностью признаем свою вину, однако вам стоит поблагодарить нас за смерть Делакруа и Манфреда.

– Это кто вообще?

– Вот именно.

Мисс Гловер перенесла одну пироженку на маленькую тарелку, принялась терзать ее маленькой вилочкой, ну точно как девчонка играет с кукольными вещичками.

– Некоторые люди как пустота, как очередная каверна, из которой смерть лезет в мир. И бывает так, что они еще сами об этом не знают. Не знают, что заражены.

Да, мама поэтому никогда не разрешала мне лезть с ней в яму и смотреть, что она делает. Отец поэтому не хотел, чтобы я жил в Норильске, пока не стану старше. Маленькие дети могут заразиться, тогда тьма не просто вызовет болезнь, не просто навлечет злую судьбу, несчастный случай например, но и будет расти внутри. Такими темными ранами занимаются уже совсем другие зверики.

И это все тоже об особой доле каждого из нас. Бывает, свалятся два ребенка в яму или, может, искупаются в темном месте – одного назавтра собьет машина, а другой жизнь проживет, один заболеет да помрет, а другой до старости дотянет, один войну развяжет, а другой ее остановит.

Бывает, что пронесет, но лучше не рисковать, так мамка говорила.

– Мы таких, как Гитлер, чувствуем за тысячи километров, кто почует, того и добыча. Но бывает, что сколько ни пытайся, ничего не получается. Я лично на Гитлера никогда не охотилась, но мне говорили, что он был верткий, словно угорь. Ему невероятно везло. Может, у темноты, как многие говорят, и есть нечто вроде разума.

Не-а, в это я верить не хотел. Никакого ей разума, никакого ума. Просто материя, этого достаточно.

– Чаще всего охота начинается, когда им исполняется двадцать. Еще недостаточно могущественны, но уже не детеныши.

– Добрые вы, что ли?

Мисс Гловер посмотрела на меня своими пронзительными глазами.

– Нет, просто смерть человеческого детеныша – это всегда скандал. Очень заметно. Но мы часто начинаем наблюдать за ними с детства, чтобы не упустить случая.

Смотришь, смотришь за ребенком, он вырастает, а ты, может, привязался к нему. И тут хрясь, тебе его надо убить. Пожалел Лай маленького Эдипа, сразу не убил его, упустил, бросив к Киферону, а надо было вырастить, как бычка, и зарезать. Но бесчеловечно ж это как-то, хоть и на пользу, хоть и многие беды предотвратит.

– Бывает, – продолжала мисс Гловер, довольно жмурясь от вкуса сливок, – что мы обнаруживаем их поздно. Лично моя заслуга – Улоф Пальме. Премьер-министр Швеции.

Розовенький ее язычок пробежал по губам, не смазав матовую помаду.

– Человек он был, может, и неплохой, но какие из-за него были бы жертвы, пусть бы он этого даже не желал.

– Да ну. Это ж Швеция. Какие жертвы?

– К счастью, мы никогда не узнаем. Легко говорить о том, что мы упустили Гитлера или, к примеру, Пол Пота. Однако трагедии, которые не осуществились благодаря нам, так нелегко представить.

Мисс Гловер указала пальцем на одну из фотографий, на которой она, уже пожилая красавица, стояла рядом с обычным таким мужичком – в Улофе Пальме не было ничего зловещего. Мужичок был в хорошем костюме и профессионально улыбался.

Ну и умер.

– Вам не понять. В подземном мире исполнять свой долг куда проще.

– Ну я б не сказал. Видели бы вы, как папашка мой болеет.

– У каждой твари свое назначение.

Я встал и принялся рассматривать фотографии. В основном мисс Гловер позировала с молодыми людьми. Она становилась все старше, а мужчины и женщины, что позировали рядом с ней, умирали в юности.

У мисс Гловер на этих фотографиях была неизменная загадочная улыбка, она будто знала самую главную тайну. Ну, она и знала. Мисс Гловер явно было по вкусу ее дело. Мужчины и женщины всех рас и расцветок, которым она не дала погулять по земле и оставить после себя разруху и войны, не вызывали у нее никакого там сочувствия, она просто охотилась.

Кошачья безжалостность, так отец говорил.

– А мы потом от ваших убийств следы убираем, – сказал я.

– Таков круговорот. Мы предотвращаем худшее, а вы за нами подчищаете.

И никто не понимает, откуда все-таки столько тьмы в нашем мире, сверху или снизу она идет.

– Кроме того, – сказала мисс Гловер, мгновенно поняв, о чем я думаю, в чем ее обвиняю, – эти бедные детишки, на которых мы, кошки, охотимся, заражаются тьмой, которую не убрали, жалея себя, вы, крысы.

И все друг друга обвиняют в том, что тьмы все больше, и выясняют, кто нужнее вещи делает. Вот у них, наверху, социалочка, а у нас, внизу, – одиноко себе умирай, а в небе и вовсе все странно, об этом я тоже скоро расскажу.

– Ладно, – сказал я примирительно. – Значит, вы такие типа одинокие ассасины?

Мисс Гловер засмеялась.

– Можно сказать и так.

К нам вышла белая кошка, тут же глянула на меня, примерилась, заняв охотничью позицию, но так и не прыгнула. «Не на зуб он мне, значит, – подумала, видимо, про меня. – Пахнет крысиным дитем, а выглядит человеком».

– Иди сюда, Фелисити, познакомься, это ребенок духа. – И мисс Гловер обратилась уже ко мне: – Как твое полное имя?

– Борис.

– Борис, – повторила она. Кошка подошла ко мне, коротко втягивая носом воздух, затем прыгнула на колени к мисс Гловер. Кошка была такая же сказочная, как и ее хозяйка – синеглазая, длинношерстная.

– Турецкая ангора. Прекрасная родословная.

– А у ней и паспорт есть? Покажете?

В любой другой ситуации я бы, наверное, стал расспрашивать про фотографии, про работу мисс Гловер, про то, как она была киллером и убивала всяких там злодеев. Но не было на фотках ни одного генерала в очках-авиаторах, ни одного змееглазого политика.

Были молодые люди и этот самый Улоф Пальме с красивой улыбкой. А таких было жалко. Не хотел я знать.

– Конечно, с радостью покажу.

И полчасика, наверное, мы ее кошку обсуждали, единственную ее родную душу. Мисс Гловер налила себе бурбона и курила тонкую сигарету, вставив ее в черный мундштук.

– Старость, конечно, всегда случается неожиданно, – вдруг сказала она, отложив альбом с выставочными фотографиями Фелисити. Уж лучше бы их на видном месте держала, всяко приятнее, чем смотреть на фотографии людей, которых она убила. – Вот ты живешь, живешь своей жизнью, насыщенной, яркой, а секунду спустя она уже уплывает от тебя. Тело не то, разум – тоже. Ну что я тебе рассказываю? Ты до моих лет не доживешь.

– Ну, может, и слава богу, – сказал я, улыбнувшись как можно более лучезарно. Она посмотрела на меня с уважением.

Никак я понять не мог, нравится мне мисс Гловер или нет. Она была как я, и в то же время совсем другая. Людей убивала, и все такое, и от нее, может поэтому, а может из-за отточенных, принцесскиных манер, такой мороз исходил, продирал прям.

– В любом случае, – сказала она, – еще одна кошачья особенность, которую тебе не вредно бы знать, это наша изумительная родословная. Я состою в родстве почти со всеми аристократическими семьями Европы.

Точно, то ли от отца, то ли от мамки я такое слышал, что кошки мешаются с людьми (богатыми и влиятельными, конечно) чаще, чем остальные виды наших. Считается, будто от союзов людей и кошек чаще рождаются котята, чем люди.

– Круто. Габсбурги там всякие? А я знаю своих родичей до шестнадцатого века. Аж до опричников.

– Должно быть, есть чем гордиться.

Тут у нее вовсе не вышло меня подколоть. Ну, частенько бывало, что у медведей, например, военные семьи. Или вот есть многие поколения мышей-ученых.

Мы, крыски, в этом плане попроще. Среди нас много всяких чекистов, опричников, короче, вот этого сорта людей. Много бандитов. Много нищих, бездомных. Шахтеров еще много, ну понятно почему.

Матенька любила всех грязных, душой и телом, всех беспомощных и подлых, всех изгоев и больных. Как бомжам на вокзалах добрые медсестры обмывают раны, так и Матенька нас таких принимала и вылизывала.

И мисс Гловер было не понять, как это красиво, какая у меня на самом деле безупречная родословная с точки зрения Матеньки моей.

– А как вы называете вашего духа?

– Как же это будет на русском? – Мисс Гловер задумалась.

Говорила она так гладко, что я уже и забыл, что мой язык ей не родной.

– Охотница, я думаю. Королева Охоты. Нежная наша мать.

Глава 5. Собачка-таксочка

А вот брат мамкиного отца, звали его Сережей, жил во Львове, в коммунальной квартире. Был у него сосед, такой тихий мужичок в рубашке на размер больше, чем надо. Ходил, как тень, на работу и с работы, больше никуда.

В остальном – почти нормальный, даже и поговорить можно, только рассказывал, что снится ему все время один и тот же сон.

Значит, так, сейчас процитирую: лежал он, играл со своей крысой. Тут к нему подошла собачка-таксочка и сказала:

– Съем твою крыску.

И съела. А потом собачка-таксочка стала танцевать, пока не умерла. А сам он повесился на веревочке от торта.

Такой сон, значит, снился ему все время, в остальном – нормальный мужичок. Любил безответно Сережину жену, а больше никаких от него проблем. Вот, а потом взял да и зарезал Сережу. Сам повесился на веревке от торта.

Ну, как отец мой говорил: умер, и хорошо. Еще он любил говорить: вот все умрем и сразу заживем по-человечески.

А чего я про мужичка вспомнил? Ну, может от того, что на столике у мисс Гловер, убийцы, как-то незаметно появился тортик со сливочным кремом, весь этой вкуснятиной покрытый, и я в волнении облизывался. Мисс Гловер отрезала мне кусочек и, наклоняясь, чтобы положить его на тарелку, сказала, сладко-сладко:

– А если вы, крысы, разведете мне здесь грязь, что безусловно будет не по-добрососедски, я вас обоих убью.

Ого. Это она не шутила, но тортик все равно вкусный был. Руки у мисс Гловер чуточку дрожали, но она с ними отлично управлялась, легко, показывая, что ей не нужна никакая помощь, убрала со стола.

– Что ж, прости меня, пожалуйста, Борис, я чуточку устала, и мне хотелось бы прилечь.

– А, ну я понял. А можно еще кусочек тортика с собой?

– Разумеется, нет.

– Тоже понял.

Вдруг, когда мы уже стояли в прихожей, она достала из маленького ящичка пятьдесят долларов.

– Это чего?

– Сходи в аптеку и купи себе лекарств.

– Каких лекарств? Я не болею.

Болеешь – это же когда простуда, когда из носа течет да горло дерет, а со мной ничего такого не было. Мисс Гловер мягко, но сильно обхватила меня за плечи, развернула к зеркалу.

Ну тощий я был, ну бледный, и уголки глаз гноились. Это она мои язвочки не видела еще, а то бы на порог не пустила.

Мисс Гловер сказала:

– Следи за собой. У тебя, кроме себя, ничего и нет.

– Вот это какая неправда, у меня есть душа.

Она только засмеялась, а потом открыла передо мной дверь. Не вытолкнула, но казалось, что вытолкнула – странно. Фелисити любопытными, синими, как у хозяйки, глазами смотрела на меня, высоко вздернув хвост.

– До свидания, мисс Гловер. Спасибо, что вы со мной поговорили. Я вам этого не забуду.

– Я не сомневаюсь, Борис, буду рада увидеть тебя как-нибудь.

Слово «как-нибудь» она произнесла как «иногда» да и закрыла дверь. Я постоял еще пару секунд перед закрытой дверью, попредставлял ее, сидящую в одиночестве со стаканом бурбона. То есть не так уж чтоб совсем одну.

Из-за нашей двери пасло псиной, я понял, что это тот Уолтер. Значит, он сам к отцу приехал, надо же. Хотелось мне зайти и познакомиться, но из-за двери несло и очень злым папашкой, так что соваться я не стал. Я знал, как острится его запах, когда с ним лучше не связываться.

Больше в нашем доме никакого звериного духа не было, ну разве что домашние животные, я все исследовал.

Интересно, подумал я, а если мисс Гловер узнает, что папашка-то богатый и я зазря взял ее полтинник, убьет меня или нет?

Может нет, а то кто к ней ходить будет?

Я вышел на улицу и прям сразу весь напрягся от шума, а машины, мне казалось, ездили так быстро, до головокружения просто. Вжух – и нету ее, как не было. Чернокожий парень с плакатом, на котором маркером было написано «на сегодняшний ужин», докурил забычкованную, судя по запаху, сигарету. Какая-то дама с пуделем, похожая на персонажа мультика, спешила к остановке. Проехал на самокате мальчик, пахнущий сахарной ватой.

Мне все было любопытно, но больше всего – местная темень, непролазная, просто кошмарная. Такого я еще не видел, а мне-то казалось – Норильск заражен. На всем оно наросло, как слой плесени, я вчера и не заметил толком, такой ошалелый был, да так это все слилось с городом. Ну, что-то вроде полупрозрачных пленок, удушающие такие штуки. В Москве такого в достатке было, а тут и вовсе.

То есть, ну, приучиваешься не замечать, приучиваешься не видеть, а страшновато все равно. Это как если бы можно было посмотреть на радиацию.

От каждой пленочки шло то, чего в мире не должно быть. Ну или то, что хороший мир делало нашим.

Я не знал, как их снимать, прикасаться к ним тоже не хотел – так это было отвратительно. А я, на секундочку представьте, однажды с голодухи корочки свои гнойные с язвочек ел.

Вот какая была в этом мерзость невероятная, я не то чтобы испугался – я бояться не так уж хорошо умел, и все-таки стало мне в момент не по себе и неуютно. Стал я думать, значит, куда потратить мой полтинник. Хотелось особенного чего-нибудь, но я не знал, продадут ли мне бухло. Можно было, например, зайти в книжный или попробовать унюхать, кто тут толкает травку. А где-то на углу так маняще пахло заварным кремом.

Люди все не кончались, их было так много, и все они куда-то спешили, от них разные запахи исходили, они по-разному были одеты. Небо наверху подзатянулось тучками, но все равно было светло. И я не мог представить себе, что сейчас зима.

По мозгам мне бил даже грохот далекой автострады, я от всего охренел, но в то же время у меня был восторг от яркости вывесок в дрожащем, вибрирующем, как у да Винчи на картинах, воздухе.

Ночью все было правда, как в огне, в разноцветных всполохах, не верилось, что назавтра тут что-то кроме пепла останется. А вот.

Выглядел я, должно быть, ужасно тупо. Просто шлялся по улицам без малейшего понятия о том, где я. Нюх, я знал, и через полгорода приведет меня к отцу. Я не боялся потеряться, а развивал поисковое поведение, глядел, как какие-то парни развешивают по витринам рождественские звезды – хоть и в декабре, но в дождь. Ну да, он пошел все-таки, только теплый, и как-то даже привнес света. Хороший такой, летний, грибной дождь.

Интересно, подумал я, зима у них похожа на весну. Считается такая зима тут, в Лос-Анджелесе, холодной или жаркой?

А Уолтер тот, он чем так папаню разозлил?

Столько у меня было вопросов. Я снова посмотрел на небо, на прозрачный кружочек солнца между тощими тучками. Мамка мне говорила, что когда дождь идет, это Матенька пускает всех мертвых о нас поплакать, о том, что мы тоже умрем, и вообще о том, что никакой справедливости в мире нет, и о том, какие мы дурные, какие ошибки совершаем. Каждый о своем, в общем, плачет, но всем грустно.

Я теперь в это верил: много ошибок делаешь – есть о чем твоим родственникам погрустить дождем вниз. А раньше я думал, что жизнь – сплошная радость.

Вот, короче, нашли на меня тоскливые мысли, сердце затянуло, я постоял, покурил, погрустил со всеми мертвыми вместе и все-таки весь промок. Ну и решил завернуть в супермаркет. На продмаг он совсем не был похож, скорее уж на московские магазины, только название было незнакомое. Свет внутри был, как в операционной. Люди расхаживали между полок с продуктами, а я почему-то подумал о библиотеке. О том, что здесь еды, как книг, Господи. И все так упаковками зазывало, такое пластиковое и радостное было, что я увлекся даже углем для жаровни.

А соки у них тоже были в канистрах как из-под антифриза. Одного апельсинового сока, может, наименований десять, как в Москве, я в них совсем запутался. Молочные продукты почему-то были под знаком «дневник», перепутали с канцелярией, может (это потом я все слова узнал, а тогда стоило буковку перепутать, и такая ржака наступала). Я молоко больше всего на свете любил, мне мама в детстве его с сахаром мешала. Когда с деньгами плохо было, так я им только и питался, вот была моя детская радость – пить его целый день.

Я бродил по супермаркету и на все смотрел, как будто очнулся вдруг на другой планете. Салатов у них был миллиард только фруктовых. Даже поговорил с одним:

– Нет, ну серьезно, блин, им что, лень фрукты самим порезать и смешать?

Ладно б оливье, но яблоки уж с морковкой-то натереть, ну вообще никакого мастерства не надо.

А еще были у них порезанные и очищенные кусочки арбузов и ананасов. И хлеб был для сэндвичей квадратный, как в фильмах, и булки для хот-догов золотились. И еще куча сиропов. Стал я думать, что купить на полтинник, смотрел на цены, и на все мне было жалко денег. Вот мороженое за четыре доллара, это как вообще, не для этого я на свет появился. А арахисовое масло, которое я мечтал попробовать, два доллара стоило, вот его я решил купить. Расхаживал с ним еще долго, пытаясь заметить камеры, потом увидел паренька, пихающего в рукав пакетик «Эм-энд-эмс», и понял, что где он стоит, там, видимо, и попастись можно. Ну, я верил, что паренек местный, доверял ему. Он еще что-то умыкнул и пошел дальше, насвистывая, а я, чуть погодя, занял его место. В рукав толстовки я напихал незнакомых мне шоколадок всяких, белых и пористых, одна мне особенно понравилась – на ней рычал такой комиксовый лев, очень круто она выглядела. И тут я глазам своим не поверил. Лежал прямо на виду фиолетовый пакетик драже из «Гарри Поттера». «Берти Боттс» они назывались, или как-то так. Я смотрел на них и чесал в затылке, а руку мне колола обертка одного из шоколадных батончиков. Нет, ну я, конечно, понимал, что они не настоящие, и все-таки это была какая-то запредельная штука. Мне обещали, что там может быть и черный перец, и сера ушная, и блевотня, и яйцо тухлое, и зефир, и много чего еще. Я не мог поверить, что в неволшебном мире существует конфета со вкусом тухлого яйца, и американец готов заплатить за нее деньги. Однако запихать в рукав пакетик было не так просто, как батончик. Я примеривался, примеривался, а потом услышал у себя над ухом английскую речь с каким-то странным, похожим на русский, акцентом:

– Нет, это для опытных, пока лучше не надо. Они шумят.

В нос мне ударил еще незнакомый, но явно нечеловеческий запах. Он учуял меня, наверное, раньше, вот и подошел. Я сказал:

– Ну, тогда куплю.

Я водрузил пакетик с «Берти Боттс» на банку с арахисовым маслом и посмотрел на него, того самого паренька, у которого в рукаве была пачка «Эм-энд-эмс». Он был очень красивый – золотистый блондин, волосы у него чуть завивались, как на античной скульптуре, а глаза были большие и светлые, черты – очень правильные, и такие пухлые губы, ну прям античный мальчик, пидорок какой-нибудь типа Ганимеда. Смазливая у него была морда, но в то же время в нем блестело что-то лукавое, живое. Одежда для его облика была странно современная – скейтерские джинсы, длинная, поношенная толстовка. В его конверсах были разноцветные шнурки. И кем он все-таки пах?

– Не благодари за совет. Ты новичок?

– Ну, где я раньше жил, никак нельзя было.

– Тогда не попадись, а то копов вызовут. Они всегда вызывают.

– И плакать не помогает?

– Ну, здесь я еще не попадался, думаю, нет.

И снова акцент его показался мне смутно знакомым, не таким, как мой или отцовский, но близко-близко. Я спросил:

– Говоришь по-русски?

Лицо у него мгновенно сделалось надменным.

– С чего бы это мне по-русски говорить? А ты по-польски говоришь?

– Немного по-украински.

Парень ответил что-то, я ничего не понял по факту, но смысл уловил через его интонацию – так еще хуже. Он закатил глаза, и я понял, кого этот парень мне напоминает. В коллекции у моего давнего благодетеля, чьи книжки с помойки принес отец, были новеллы Томаса Манна и там, среди них, «Смерть в Венеции». Про писателя, который всю жизнь не жил, а потом стал педиком, педофилом и закономерно умер от холеры.

Хотя было у меня подозрение, что я ничего не понял.

В общем, этот парень, он был как Тадзио, тот мальчик, в которого влюбился писака. А может, я так теперь стал думать, оттого что он был смазливый поляк.

– Я – Мэрвин.

Он назвал свое совершенно американское имя и добавил:

– Мэрвин Каминский.

– Боря Шустов. Типа Борис.

– Да я понял. Ты – крыса.

– Ага. А ты? В смысле, я не могу понять, как-то странно пахнешь, непохоже ни на что.

Он почесал в затылке, я услышал легкий перестук «Эм-энд-эмс» в его рукаве.

– Летучая мышь, – сказал он, чуть помолчав. Мне показалось, что Мэрвин смутился. Тут я угорел.

– Типа Бэтмен. Прикольно прям. А ты вроде птичка, или нет?

– Скорее да, чем нет. Но я на самом деле не знаю, короче сложно.

Теперь он почесал затылок, вытащил из-под воротника кулоны на цепочках, их было много, и все они так переплелись, что трудно было различить, какой кулон какой цепочке принадлежит. В ярком свете поблескивали один из знаков Зодиака (Скорпион), ангел, покрытый синей глазурью скарабей египетского вида и какие-то уж совсем мудреные штуки. На запястье у Мэрвина я увидел шрам в виде цифры девять.

– Ну, и кстати, у тебя они тоже гремят. «Эм-энд-эмс».

– А мне везет, вот увидишь.

– У тебя особое везение? Это летучие мыши так делают?

– Не-а, не делают. Это я делаю.

Я посмотрел на него пристально, оценивая, потом улыбнулся:

– Я сейчас хлеб возьму. Для сэндвичей. Знаешь место, где мы с тобой можем поесть?

– А вообще-то знаю.

Когда я вернулся с хлебом, Мэрвин сказал:

– Я все-таки немного знаю русский. Блядь. Ебать. Хуй. – Матерился он, кстати, чисто, почти без акцента, так что я подумал, что он по-русски и еще чего-нибудь знает, просто говорить не хочет.

– А я не сомневался.

Мы оба засмеялись и пошли к кассе. Ему правда повезло, еще повезло мне, и через полчаса мы уже сидели на куцо-зеленом пятачке перед автострадой.

– Серьезно, это типа в Лос-Анджелесе место для того, чтобы поесть?

Сидели мы под мостом, над нами и перед нами с невероятным грохотом проносились машины.

– Сюда точно никто не придет. Никаких тебе бездомных. Никаких там копов, ну, если они тебя не любят, это плюс.

– А тебя не любят?

Он пожал плечами.

– Ну, скорее маму.

Мы глотали пыль, в горле першило, но мне было так клево – ото всех этих тачек, от того, что казалось, будто мост сейчас обвалится.

– Короче, никого вообще. Можно расслабиться. Мне такие места нравятся. Еще я знаю вот что.

Он подобрал какой-то камушек и кинул на дорогу.

– Они не остановятся, чтобы меня обругать. Слишком быстрое движение. А если мне повезет, будет авария.

– Или если не повезет, это уж как посмотреть.

Мы вывалили всю свою добычу прямо на слабенькую травку, сосредоточенно намазывали арахисовым маслом хлеб и заедали сэндвичи шоколадными батончиками, меняясь ими.

– Вкусно, – говорил я.

Еще говорил:

– Да ну, такое себе.

«Берти Боттс» мы тоже разделили – мне досталось тухлое яйцо, я съел его, пожав плечами, не так плохо, как могло быть, а Мэрвина чуть не стошнило от ушной серы.

– Слабак, – сказал я. – Слушай, а ты здесь давно?

– Да вот родился.

– А чего у мамы твоей с копами? Она типа тоже ворует?

– Раз мы поляки, так сразу все и воруем?

– А то не так?

– А вот не так.

Он легко заводился и легко остывал, была в нем такая горячность, скорее даже приятная. Когда я злился, то обычно себе не нравился. А Мэрвин, он становился надменным, тут же задирал нос, за ним забавно было наблюдать. Еще оказалось, что русский он знает, хуже, конечно, чем мисс Гловер, но все-таки объясниться я с ним мог. Выяснилось, и что я отчасти могу понять польский – с помощью украинского. Словом, установилось некоторое взаимопонимание.

– Ну, кем она работает?

– Да не скажу я тебе.

– А отец кем?

– Отцом точно не работает. Моя мамка из Закопане. Это в Карпатах. Типа зимняя столица Польши, но на самом деле там такая скука. Знаешь, что на кладбище там написано? «Нация – это народ и его могилы»! Прям на воротах!

Тут я стал так смеяться, что чуть не подавился сэндвичем.

– Да это ж потому что он Закопан! За-ко-пан! Понимаешь? В земле!

– Закопане, – холодно повторил Мэрвин, а потом тоже засмеялся, я так и не понял, он врубился, или я его просто заразил.

Когда у нас остались только крошки и парочка драже, мы закурили, смотря на проносящиеся мимо машины. Я тоже швырнул камушек, даже не успел заметить, как себя повел водитель, обернулся хоть, заметил ли.

Мы с Мэрвином говорили на смеси английского, польского, украинского и русского, я не понимал, как так вышло, но мне было неожиданно комфортно.

– Но вообще, – серьезно добавил я, – я согласен. Все так. У меня миллион историй про могилки есть.

– И про ямы, и про расстрелы, и про то, как кто-то по пьяни умер. Ты ж русский. У меня прадеда под Катынью расстреляли.

– Может, мой прадед. Он был энкавэдэшник.

Слова «энкавэдэшник» Мэрвин не понял. А вот слова «секретная полиция» и «Сталин» многое для него прояснили. Так мы в первый раз подрались. Мы катались по маленькому, просоленному выхлопными газами пятачку земли и могли в любой момент скатиться вниз, прямо под бешено ревущие машины. Но никто не остановился, всем было плевать, они проезжали слишком быстро, чтобы осознать, что мы в опасности.

И чувство это было освобождающее. В Снежногорске люди один у одного на виду, всегда бы разняли, всем друг до друга дело есть. А тут – ты делай, что хочешь, хочешь даже умирай, совсем один. Я был азартный и остервенелый, даже злой какой-то. Раньше я только с Юриком дрался, ну если не считать уроки от отца, которые скорей уж были избиениями. Зато Юрик был куда крупнее Мэрвина, так что с поляком сладить оказалось проще. И вот, когда я навалился на него, стукнул локтем в грудь, совсем прижал к земле и готовился победить, Мэрвин вдруг сказал:

– Все, надоело теперь.

И выбрался так быстро, так невозмутимо, что я даже не успел его остановить – настолько меня ошеломил этот непринужденный тон. Мэрвин слизнул каплю крови с разбитой губы, пересчитал свои кулончики, улыбнулся уголком губ и сказал:

– Так я о чем говорил, про Закопане значит. В общем, она забеременела, причем от видного человека, намекала, что от политика, ну и поехала делать аборт. Приехала в Германию, значит, а там передумала. Польшу послала. Потом послала и Германию, моталась по Евросоюзу, доехала до Ирландии, а оттуда мотнула в Америку. Вот здесь-то меня и родила. Интересный выдался год, говорит.

– А она – летучая мышь?

– Что ты привязался к летучим мышам-то? Она – волчица.

Про волков я знал. Они, в общем-то, занимаются тем же, чем кошки, только в каком-то мелком смысле, в бытовом скорее. Пасут, значит, людей на вверенной им территории (у кого – деревня, а у кого, например, школа) и не дают им увеличивать прорехи в мироздании.

Это иногда значит: объяснить ребенку, который убивает котов, что они живые и им тоже больно.

А иногда – убить серийного убийцу. В общем, они такие санитары леса, это я знал. Стараются держать людей в чистоте, чтобы хуже не делали и без того израненному миру.

Мэрвин взял одну из оставшихся конфеток, выплюнул, схватился за горло:

– Это прям рвота!

Он заругался на польском, потом на русском.

– А говоришь, везет тебе.

– Ты не представляешь как.

– А у меня трава. Она вкусная.

Будто жуешь желе из клевера.

Мэрвин растянулся на земле, вытянул руку и потрогал витиеватое граффити, какую-то нечитаемую, ну мной уж точно, надпись.

– Короче, мы нелегалы. Поэтому копы ее не любят. А я не люблю рассказывать про духа своего, потому что я мало о нем знаю. У меня отца не было, чтоб рассказать.

Я вспомнил своего отца и пожал плечами. Ну, может и повезло тебе, Мэрвин.

Мэрвин снова закурил, оставил на фильтре пятнышко крови.

– Слушай, я никогда не видел птиц. Ну и, тем более, летучих мышей. Вы правда умеете летать?

Мэрвин как-то кривовато улыбнулся, а затем сказал:

– Мы летаем во сне.

Он не очень охотно говорил о своем происхождении, зато вдруг выдал мне страшную тайну:

– Так-то моя мама проститутка.

Он сказал об этом нарочито спокойно, беспечно. Спросил:

– А твоя?

– Она утонула. Когда жила с отцом, то не работала, а до того училась только. Но она всегда хорошо рисовала.

– Училась на художницу?

– Нет, на электрика вроде. В ПТУ каком-то. Это школа для рабочих типа.

Я понял, что совершенно не могу представить маму в университетской аудитории, что при всем желании не могу выдумать ей последующего безалкогольного будущего. А ведь она могла быть жива. Остался бы я тогда в Снежногорске или нет?

– А твоя мамка? – спросил я. – Она училась?

– Да, вроде на преподавателя немецкого.

– А зачем тогда ебется с мужиками за деньги? Работать не хочет?