Читать книгу: «Записки из Торфянска», страница 2

о как, – предложила тему для обсуждения Фрося. Она сплюнула шелуху в кулек от газеты «Комсомольская правда» и продолжила болтать ногами.

– Да ладно? С девятого-то? Аркашу? Мать честная, – отозвалась Тамара. – Это не того ли, который в организации иностранной состоял, как же ее… «За свободную любовь». Или как? Фиг разберешь их, придумает молодежь ерунду и мается. Он же все на митинги ходил, постоянно плакатики расклеивал. Ух, я ему эти плакаты хотела затолкать в одно место. Поделом паршивцу досталось, я так считаю, – Тамара ни на шутку разошлась, гневно жуя семечки и сплевывая шелуху.

От энергии, долго копившейся и теперь вырвавшейся наружу, на нее напал еще больший жор. Старуха, как жернова мельницы, стала перемалывать зерна подсолнечника.

– Квадратик черный висит у него. Мне Сонечка рассказала: она к нему хотела зайти, какой-то инструмент ей нужен был. Приходит ко мне, говорит: «Баб Фрось, а Аркаши то…». И рот раскрыла, представляешь? Стоит с разинутым ртом и выговорить не может. Поднялась я, короче, с ней, хорошо не так низко живу, всего-то на седьмом. И правда: большой черный квадрат, как у этого, ну как же его…

– Малевича, что ли? – предположила Тамара,

у которой к тому времени закончились семечки.

– Да, точно. В общем, жуткая картина, но я сейчас только подумала. А на кой хер, скажи мне, я вообще пошла на девятый? Мне этот Аркаша кто?

– Конь в пальто, – прыснула Тамара и громко заржала, как кляча на последнем издыхании.

– Вот-вот. Ну ты рассказывай, как там у Юльки? Уже в школу готовятся?

Разговоры о родственниках и рассаде хорошо чередовались с новостями об очередном исчезнувшем человеке. Старики посмеивались над молодежью, родители же советовали не лезть, «куда не следует». Советы эти напоминали предостережения, как в детстве: «Не влезай – убьет!». Кто знает, быть может, и свидетели мезозоя, и бывшие пионеры были всегда правы?

Меж тем Перепелкина все слушала и слушала, копаясь в огородике. В одном ухе у нее играла попса, а другим она ловила каждое слово. Елизавете Ивановне, особо не предпринимающей ничего для изменения окружающего мира, тем не менее, было уж очень интересно, что у кого и как.

«Странно, чего Аркадию все не нравилось? Говорила я ему: заканчивай эти игры. Тоже, конечно, придумали. Общественное движение. Если это движение, то нужно куда-то двигаться, а они только критикуют и стоят на месте. Наверное, отправили его в другой город. А впрочем, не моя забота. Может, и новый сосед появится, будем дружить. Я уже полила эти, или нет?».

Мысли Перепелкиной были всегда наполовину в огороде, даже когда она перебегала в партер с балкона, стараясь остаться незамеченной. Свободное место всегда оставалось, тем более на постановках, идущих не первый год. Привыкшая экономить и обманывать систему раз за разом, Елизавета Ивановна приноровилась жить с комфортом в таких скотских условиях, в каких существует добрая часть человечества.

Вернувшись домой, женщина включила телевизор, начала готовить попкорн, чтобы хорошо расслабиться перед ящиком. По нему, однако, крутили одну шелуху. Политика, митинги, теракты, падение курсов валют. Все это настолько осточертело Перепелкиной, что она со всей ярости взяла и вдавила своими наращёнными ногтями в кнопку пульта. После пульт полетел в помойку.

Через неделю погода испортилась. Шел постоянный дождь, а местами непрекращающийся ливень. Изредка захаживал в здешние края и град. Елизавета Ивановна с грустью на лице рисовала рожицы и фигурки на окнах. Вообще-то она была в отпуске, однако и не думала, что будет вынуждена днями напролет сидеть дома. В конце концов наступил тот самый момент, который наступает всегда, вне зависимости от твоих желаний: кончились майонез и фасоль.

Елизавета Ивановна вышла из квартиры и, захватив новый зонт-трость, лениво побрела по бетонной лестнице. Уже на пролете пятого этажа она уловила до боли знакомый запах кислой капусты. И действительно: прямо перед ней в своих испражнениях валялся алкоголик Пашка, избивавший дочь и жену. Перепелкина поморщилась, но переступила через потное, обделавшееся существо, и когда она случайно задела каблуком его куртку, то невзначай заметила, как из карманов посыпались какие-то таблеточки. Улыбка озарила лицо Перепелкиной, которая наконец разгадала давно терзавший секрет. Теперь вмиг стало ясно, кто разбрасывает шприцы у подъездов и почему Пашка так звереет в приступе ссоры с женой.

После возвращения в подъезд из супермаркета Перепелкина заметила, как около тельца дежурит молодая девушка, чуть младше ее. Семинаристка Лидочка в домашнем платьице бегала туда-сюда, теребя в руках сотовый телефон.

– Елизавета, здравствуйте. Слава богу, что я кого-то встретила. Не поможете мне?

– Здравствуй. А чем я должна помочь, собственно? – Перепелкина уже мечтала сделать курочку под красным вином, которое она урвала по скидке, а потому отвечала достаточно лениво и без удовольствия.

– Я вызвала полицию. Посторожите Павла Сергеевича со мной. Одной страшно.

– С дуба рухнула, дуреха? Какую полицию? Чтобы про нас все говорили, какой мы неблагополучный подъезд? Где твой телефон? – Елизавета Ивановна вся покраснела от таких известий.

– Да вот же он, – смиренная христианка показала простейший «Nokia», который староста подъезда с остервенением вырвала из рук и разбила о ступеньки.

– То-то же. Брысь отсюда. И не вздумай полицейским показываться. Не дай бог слухи пойдут, не дай бог…

Уже на следующий день Елизавета Ивановна двинула на работу. Отпуск кончился, и как назло майское солнце снова выбралось из заточения. Теперь же его застилали не серые облака, а мерзкий смог и дым заводских труб. Перепелкина радовалась, что правительство заботится о рабочих местах и доступной продукции для простых людей. Единственное, что ее, пожалуй, смущало, так это то, какой вред могут нанести все эти производства ее садику-огородику. Она даже думала прийти с инспекцией, но отложила это дело

в долгий ящик, как и многие.

Спускаясь по лестнице, она обнаружила, что на двери семинаристки Лидочки, как и на двери студента Аркадия, висит большой черный квадрат. Остановившись возле нее, Перепелкина задумалась. Несколько минут стояла тупо, в каком-то оцепенении всматриваясь в черноту, которая и манила, и пугала. В этой темной фигуре она будто видела всю жизнь, и на минуту ей показалось, что квадраты на дверях, появляющиеся все чаще и чаще, становятся больше. Квадрат засасывал, поглощал все самое лучшее, превращая ангельски чистые помыслы и благие идеи в ничтожную пустоту. Вакуум!

От таких непривычных мыслей у Елизаветы Ивановны даже закружилась голова, а потому она выпила нужную таблеточку и зашагала дальше.

«Зачем лезть в чужую жизнь? Женка Пашки тоже хороша, ведь знала, за кого идет. По мне, так лучше тогда одной быть, если характера нет», – думала Перепелкина, огибая колдобины во дворе, переполненные грязной водой после дождя. Вечно праздничный внешний вид контрастировал с окружающей серостью, отчего красные и желтые платьица даже раздражали некоторых австралопитеков. На работе она набросала планы на ближайшие выходные. Затеяла генеральную уборку; поборник чистоты, она просто не могла терпеть грязь и пыль, что не мешало ей, однако, закрывать глаза на художества подростков в подъезде, облеванные перилла и грязные ступеньки лестниц. «Главой» подъезда она была лишь до тех самых пор, пока речь не заходила о коллективной уборке.

Вообще мало кто задумывался о том, чтобы облагородить общее пространство. Общее, значит, «ничейное». Мысль эта укоренилась в сознании большинства людей. Но и среди них находились «особенные».

Уже вечером, сидя за компьютером, Елизавета Ивановна наткнулась на какой-то пост в социальных сетях. Под ним шла активная дискуссия. Обсуждалось, «какого же цвета должен быть новый электробус: красного или синего?». Перепелкина, мнившая себя знатоком моды, вступила в диалог

с кем-то в комментариях, рьяно доказывая, что цвет автобусов должен быть непременно красный, так как синий цвет транспорта уже изрядно надоел, так как в моде в этом летнем сезоне будут теплые, а не холодные тона, да и просто женщина не упускала из головы мысль, что красный автобус – это очень сексуально. По этому случаю она даже захотела прикупить новую юбку и сумочку на цепочке. Как житель города, Елизавета Ивановна приняла участие

в голосовании на сайте администрации, но продолжала переписываться с кем-то в социальной сети и навязывать всем свое мнение. Впервые за долгое время она позволила покритиковать областной транспорт, потому как в нем ее толкали, зажимали и даже лапали. В голове на мгновение вспыхнул яркий эпизод, как небритый инородец в затертых джинсах прижимался к ней сзади, пока остальные тянулись к валидатору, громко хрюкали, жужжали дружным ульем. Нечто твердое, упругое резко уперлось в Елизавету.

«Наверное, все-таки колбаса. Длинное что-то. Колбаса. Наверное. А может…».

К утру следующего дня она успокоилась. Лениво, подобно котам по утрам, потянулись рабочие будни, и уже к концу недели Перепелкина мечтала выбраться куда-либо с очередным любовником, да хотя бы в тот же самый лес, который почему-то многие стали обходить стороной. Прошли даже слухи, что там появилась специальная зона, охраняемая людьми в форме. Елизавету Ивановну слухи подстегивали еще больше, а потому она вынашивала идею об отдыхе за городом.

Пятничным вечером назначила свидание в парке. На удивление, потенциальный любовник просил встретиться, ссылаясь на большую занятость, не раньше одиннадцати. Женщина не придала этому значения и, надев вечернее платье и серебряные туфли на шпильках, накинув на плечо новую сумочку и хорошо намарафетившись, двинула в сторону парка.

Луна едва выглядывала из-за темно-синих облаков, тоскливые фонари редко освещали путь. Перепелкина включила музыку в наушниках, и, напевая песни Аллы Пугачевой, даже не думала о том, что или кто может поджидать ее хотя бы в соседнем темном переулке. Заслушавшись песней «А знаешь, все еще будет», Елизавета Ивановна не заметила, как сзади к ней подбежало несколько мужчин в балаклавах.

Молодчики оперативно скрутили любительницу советской попсы: один из них надел плотный мешок, какой раньше надевали приговоренным к смерти, второй быстро повалил ее на землю и начал вязать руки, ноги, не забывая, конечно, шептать «заткнись, дура». Третий, по всей видимости, ударял хорошей дубинкой по ногам и почкам. Перепелкина действительно сильно испугалась, в кровь выбросилась месячная норма адреналина. Она не верила, что это происходит с ней, думалось, что это какой-то розыгрыш. Молодчики управились за минуту и быстро кинули Елизавету Ивановну в багажник большой грузовой машины. Газель спешно покинула двор, и ни один из избирателей не заметил пропажу очередной души.

Ранним утром через несколько дней Елизавета Ивановна уже болталась в петле, несколько раз обесчещенная и поруганная. Труп смердел на солнце, вонь разносилась по всей округе, благо грибники и иные любители природы более не ходили в тех местах. Целые гектары леса были отданы в бессрочное пользование неизвестно кому. Перепелкина болталась, иногда сдуваемая теплым ветром, и лишь вороны и зайцы прилетали и прибегали посмотреть, кого же растерзали в очередной раз.

Однажды баба Фрося поднялась к квартире Перепелкиной, чтобы упросить напечатать в газетенке очередную подборку слабых стишат и виршей. К большому удивлению старухи, на двери квартиры красовался еще больший, чем у того же Аркадия или Лидочки, черный квадрат. Чернее этого квадрата в своей долгой жизни баба Фрося еще не видывала.

За послеобеденными посиделками на скамеечке с Тамарой она рассказала, что «видывала».

– Тю, не удивительно! Внучок рассказал, чего она писала в Интернете. Не сиделось ей на месте. Тоже сломалась. Потянуло, видишь ли, мнение свое высказать, – смеялась Тамара. – А кому ее мнение интересно? Правильно – никому! – заключила старуха.

А тем временем Фрося и Тамара так и сидят в каждом дворе, и в каждом доме растут и множатся черные квадраты, и все большее количество гектаров леса отдаются непонятно кому.

Вакханалия по случаю

Солнце в зените разошлось не на шутку в один из июльских дней. Жаря без перерыва, превращая землю в одну большую сковородку, оно делало жизнь в провинциальном городке совершенно невыносимой. Горели поля с сухой травой, подожженной детьми, мошкара заедала скот в деревнях, комары-пискуны звенели в ночи, раздражая всех не столько укусами, сколько противными мелодиями. И было в этой летней идиллии, в этой провинциальной утопии свое волшебное очарование, на которое уповают патриоты-краеведы, любящие и «Домострой», и черносотенцев с их скрепами.

На таких скрепах держалась и держится малая Русь, далекая от модерна больших столиц.

Въезжая в Торфянск, можно было увидеть большое, отделанное на века здание девятнадцатого столетия, расположившееся аккурат напротив брежневских пятиэтажек. В бывшем доме дворянского собрания, где любили собираться всякого рода Одинцовы и Румянцевы, Разумовские и Морозовы, разместился милый и уютный ресторан с приличной вывеской в стиле парижских бистро начала XX века.

«Купчина» зазывал гостей парадной красной дорожкой, тянущейся от самого входа в здание до мелового штендера, где аккуратным почерком в разных цветах было выведено меню на сегодня. Правда, на крепких дверях из ольхи можно было заметить предупреждение, гласящее, что «ресторан закрыт на мероприятие». Несостоятельная формулировка отпугивала одним своим видом. Не спасали даже десятки горшков с цветами и клумбы на территории ресторана. Сотрудники то и дело выбегали во двор, чтобы полить цветы из леек и шлангов, даря живительную влагу в столь знойный день.

В этот же знойный день ресторану довелось принимать траурную процессию. Обыкновенные жители, ничем не примечательные и до примитива похожие на других почитателей культа смерти, собрались в «Купчине», чтобы проводить в последний путь своего близкого и не совсем человека. Большой банкетный зал, где чаще праздновались свадьбы, дни рождения и юбилеи, а также, разумеется, корпоративы, наполнился людьми с понурыми лицами, в черно-белых одеяниях. Они следовали друг за другом, тихонько всхлипывая и рассаживаясь за длинными дубовыми столами, которые сервировали достопочтенные официанты в красных жилетах и белых перчатках.

Сам хозяин ресторана, Анатолий Сергеевич Петухов, вышел к гостям в легком летнем костюме. Внимание его мгновенно пало на пожилую женщину, пережившую не одного и даже не двух, и не трех генсеков, которая и арендовала ресторан на целый день. Увешанная драгоценностями, в которых не было ни грамма золота, старушка ковыляла без поддержки многих родственничков и друзей, стараясь не терять самообладание и шляпу с павлиньим пером. Ненастоящим, разумеется. Такие обыкновенно продаются в провинциальных магазинчиках, продавцы которых убеждают своих покупателей в высоком качестве турецких и китайских товаров. Именно в такой одежонке, а точнее в черном невзрачном балахоне и каких-то тапочках, Людмила Васильевна шагала к арке, открывающей проход в зал.

– Мадам, – вальяжно обратился Петухов, мечтавший создать ауру респектабельного европейского заведения в своем ресторанчике на окраине города. – Еще раз приношу соболезнования в связи с утратой любимого мужа. Весь вечер обращайтесь ко мне, даже не стесняйтесь. Я к вашим услугам и услугам ваших гостей.

– Еловых шишек набросали на полу? Петя любил шишечки, – высовывая длинный язык, мекала Людмила Васильевна, опираясь на стену белоснежной арки.

Вечно трогая себя за лоб потными морщинистыми руками, старуха тяжело дышала, изнывала

от жары.

– Вы действительно считаете, что с шишками будет лучше? – подскочивший одномоментно Петухов томно шептал на ухо Людмиле Васильевне, давая понять, что за такие услуги стоило бы подмаслить.

Женщина спешно вынула из сумочки купюры, смятые и грязные, но оттого более привлекательные для хозяина ресторана. Зная и твердя, что деньги не пахнут, он лишь облизнулся и учтиво поклонился. Уже через минуту зал и коридоры были усеяны еловыми шишками, крупными и сочными.

В ресторане тут же пропал весь налет изысканности и пышности: запахло лесом, опилками и умирающей деревней.

За столами расселись все юристы, доморощенные экономисты и бухгалтеры, клерки и кассиры, инженеры и преподаватели, словом, вся родня и близкие покойного, чья фотография стояла во главе стола. Исполненное важности и моложавости лицо мужчины в очках взирало на боровов, пришедших хорошо отъесться после долгих прощаний на кладбище.

Петухов занял позицию наблюдателя, исследуя каждого и всех одновременно.

– Людочка, так красиво тут, ну прямо барокко какое-то! – восторгалась полная дама в костюме семидесятых годов из советского журнала «Винтаж».

– Правда, душно тут. Сил нет. Я сниму туфли? Уж больно жарко, не могу, – худощавая дама-барракуда скинула египетские сандалии и тонкие белые носки, после чего к запаху деревни и леса прибавился запах пота и мускуса.

Потели в зале обильно, обмахивались длинными, расшитыми узорами салфетками, словно опахалами. Людмила Васильевна, усевшись рядом с фотографией покойного мужа, спряталась за черно-красным веером в японском стиле.

– И угораздило же Петра Семеновича помереть в такое жаркое лето. Ума не приложу, за что нам всем такое наказание, – перешептывались бывшие коллеги пенсионера, поскользнувшегося в квартире в отсутствие дорогой ему супруги.

– Ладно, хоть отдохнула, Люд. Не переживай ты так. Правильно, что хрыча не взяла на юга. Крякнул бы там, весь отдых испортил бы. Передайте под шубой, да, под шубой. Сереж, не трогай водку, не лезь вперед мамки в пекло.

Сестра Людмилы Васильевны, находящаяся подле нее, больше всего успокаивала вдову. Та лишь охала и вдыхала запах еловых шишек. Хозяин ресторана, дирижируя подчиненными, указывал, что и когда подавать.

И в этот момент, когда подошло время первого тоста, когда Людмила Васильевна приготовилась произнести чисто брежневскую речь, в ресторан буквально влетели изрядно выпившие, но чем-то обрадованные люди. Пока официанты перекрывали входы в зал, сам Анатолий Сергеевич вызвался разобраться с дебоширами.

Как оказалось, впереди этой процессии был новоиспеченный папаша с бутылкой хорошего вермута. Во внешнем виде его и других гостей, а было их не меньше двух десятков, узнавались депутаты муниципального собрания, помощники депутатов, их жены и дети. В корзинке, перевязанной розовой ленточкой, Анатолий Сергеевич успел заметить юное черноглазое дитя, удивленно взиравшее на то, что же происходит вокруг. Отказывать таким гостям, конечно, было бы неприлично, потому ретивый и смекалистый Петухов быстро нашел выход.

– Разместим вас в зале по соседству. Вас будет разделять небольшой проход, но ничего страшного. Звукоизоляция у нас достойная, – бесстыдно врал хозяин ресторана, сошедший с ума от сумм, предложенных папашей.

– Бери. Бери, бери, пока дают. Доченька у меня родилась! Светочка! Светуля! Все за стол, и нам побольше горячего, дорогой!

Петухов, услышавший пожелания новых дорогих, во всех смыслах, гостей, поспешил как можно быстрее исполнить наказы.

В другом зале соорудили нечто похожее на стол. Из ниоткуда возникла скатерть-самобранка с яствами с разных континентов: подали тартар из лосося с дайконом, маринованную грушу с джемом из сладкого перца и сыром, стейки с капустой и черносливом, спаржу на морковном пюре с яйцами пашот.

По личному распоряжению хозяина ресторана тощего поваренка отправили на птичий рынок, где следовало бы прикупить по хорошей цене, предварительно сторговавшись, несколько уток. Этих самых уток нещадно рубили повара постарше, бесперебойно шинкуя ощипанных птиц. Через добрый час обыкновенная кряква превращалась в «индийского фазана».

Вместо итальянских вин Амароне и Барбареско в фужерах слуг народа оказался алкоголь попроще. Обливая друг друга красным полусухим и белым полусладким, гости заливались истеричным смехом.

Лавируя между столов, официанты только и успевали подкуривать сигареты. Мужчины выдували кольца, соревнуясь, у кого получится больше. Несчастное дитя в корзинке, в которых обычно подкидывали рожденных вне официального брака, играло с погремушкой. Крики будущей принцессы муниципальной заглушал вой нерадивого папаши и его друзей, начавших исполнять самые похабные песни времен своей молодости.

Когда Петухов, желая проведать скорбящих, неожиданно притихших в последние часы, пронесся мимо Геннадия Антоновича, тот с силой подтянул хозяина к себе.

– Дорогой, включи Мишаню. Мишаню Круга. Выруби ты этот оркестр свой. Откуда эта скрипка или контрабас, хрен поймешь. Нашу давай, – похлопывая по плечу Анатолия Сергеевича, он скалил вставные золотые зубы.

В них отразилось все благоговение и пиетет перед начальствующими. Хозяин ресторана, не чуравшийся самых необычных пожеланий клиентов, умудрился угодить и тем, и другим. Проход в другой зал завалили свободными стульями в надежде заглушить звуки «Реквиема». Оказавшись в полутемном помещении, где доедали буженину с чесноком и щуку, тушенную в красном вине, мужчина, подобно чайке, замахал руками, приказывая играть тише. Через несколько минут грянул Круг и его коронная «Водочку пьем».

Возмущенные шумом и пляской на костях, родственники усопшего повыскакивали из-за столов. В стены, отделанные декоративным камнем, полетели грязные тарелки и бокалы. На корабле Петухова поднялся истинный бунт. Сидевшая в прострации Людмила Васильевна прижималась к портрету мужу. Солоноватые слезы испортили макияж. Измазавшись в туши и помаде, женщина пыталась угомонить гостей, сознавая, что попытки ее тщетны.

И вместо того, чтобы отключить романсный шансон, Анатолий Сергеевич в привычной манере дирижера отдал приказ об увеличении громкости. Усердствовали скрипачи, из последних сил насилуя струны. Одинокий пианист, перевязав кровавые пальцы и выпив залпом рюмочку беленькой, застучал по клавишам. Продавливая их, музыкант-недоучка из местного училища отрабатывал гонорар. Молодой Шопен был устроен дядей – хозяином «Купчины».

И чем громче играли польского романтика, чем звонче звучала виолончель и свистела флейта, тем интенсивнее прибавляли громкость на буферах в соседнем зале. Муниципальные депутаты снесли пару столов в порыве страсти, пустившись в пляс. С каждой минутой камерная музыка все более и более сливалась с шансоном в единую какофонию. Заупокойный плач арендованных плакальщиц, ряженных в рваные народные костюмы из городского дома культуры, смешался с поросячьим визгом.

– Ну это же просто невозможно! Дайте поесть спокойно! – племянница Шурочка была готова истязать соседствующих с ними весельчаков.

– Никакого уважения к нам. А ведь у меня докторская степень и партийный билет до сих пор сохранился! – заголосил Антон Павлович, приходившийся коллегой покойному. – Ох, Семенович,

а я ведь должок так и не вернул тебе. Ну ничего. Мне они нужнее. Спиннинги нынче дорогие.

– Анатолий Сергеевич, нельзя ли приоткрыть окна? Уж очень душно тут, – обмахиваясь веерами, пропищали сестры Комаровы – внучатые племянницы Петра Семеновича.

От невыносимого зноя сестры поочередно принялись расстегивать пуговицы голубых блуз. Пожилые соседи по столу тут же расплылись в блаженстве, как только спелая, молодая грудь предстала на их судейство.

– Никак не могу. Сквозняком потянет по полу.

В том зале маленький ребеночек, сами понимаете, не дай бог, заболеет. У вас детишки-то у самих есть? – такими нелепыми разговорами Петухов стремился отвлечь внимание гостей-критиканов.

– Ну есть. А вам какое дело? Мы – матери-одиночки!

– Как гордо звучит! А ведь это тост. Давайте выпьем за материнство! – предложив распить новое спиртное, прибывшее вовремя с кухни в эмалированных ведрах со льдом, Анатолий Сергеевич поспешил оставить пенсионеров.

В другом зале в клочья разорвали дорогие ламбрекены, привезенные из Франции. Готовый свалиться в обморок, хозяин ресторана попросил налить Шато-Брион – его любимое вино. Насладившись вкусом винограда мерло, Петухов на время пришел в себя. Гости, засидевшиеся за обеденными столами из Богемии, осваивали танцевальную площадку и караоке. В воздух запускали иностранную валюту, выстреливая самодельными хлопушками. Завидев евро, доллары, юани, Анатолий Сергеевич еле-еле удержался от того, чтобы самому не кинуться и не собрать разбросанные задаром сотни и тысячи. Вместо него этим грязным делом занялись официанты, которых пинали и обливали мартини и виски. В студентов местного колледжа летели столовые приборы и стулья.

Перебегая от одного раненого к другому, Петухов обещал поднять жалование втрое.

– Каждую третью купюру забирайте себе.

И поторапливайтесь, пора подавать десерты!

К каждому подбегали с эклерами в глазури, имбирными пирожными и мороженым из базилика с клубнично-бальзаминовым соусом. Официанты запихивали сладости в рот супротив воли гостей, поглощенных танцами и песнями.

Ближе к вечеру, когда проклятое всеми апельсинового цвета солнце покатилось за горизонт, а северо-западный ветер, неожиданно пришедший с реки, подарил живительную прохладу, в зал к депутатам и их семьям ввалились недовольные соседи. Матерые бюджетники и не только раскидывали стулья, скидывали со стен картины, громили бра и канделябры. Впереди этого гапоновского шествия шагала Людмила Васильевна. Дрожащими руками она угрожала Петухову. Трясущиеся груди пенсионерки вызывали жалость и ироническую усмешку коммерсанта, ждавшего этот момент целый вечер. К тому времени ему удалось обсчитать оба зала на несколько сотен тысяч рублей. Валютный водопад ревел, неся купюры разного номинала в карманы бывшего театрального режиссера.

На миг затихла музыка. Умолк «Сектор Газа» и Цой, Штраус и Бетховен. Две внушительные толпы таких разных и настолько похожих людей встали друг напротив друга. Рефери Анатолий Сергеевич оказался между молотом и наковальней. Два мира, встретившиеся в этом чудном заведении, хотели сойтись в смертельной схватке. Могильная тишина спустилась вместе с гелиевыми шариками и упавшими с потолков корзинами с цветами.

– Довольно! Мы долго терпели, сколько можно! Анатолий Сергеевич, мы требуем вернуть все наши деньги и завернуть пирожки и красную рыбу с собой.

– Пирожки обязательно! Очень вкусные! – пискнула аспирантка Петра Семеновича.

– А чем это вы недовольны, уважаемая?

У нас тут между прочим праздник. А вы… А вы…

А вы вообще голосовали за меня? – пропитым голоском вопрошал Геннадий Антонович.

– Я за коммунистов всегда голосую. Вам доверия нет никакого! Твари, предатели! Чубайсово отродье. И вы такой же, Петухов. Подлипала и приватизатор. Да я в этом здании… Да я! Да мы с Петром… в лучшие годы! Ох, мне плохо! – пенсионерка так умаялась, вспоминая лучшие годы времен застоя, что свалилась в обморок.

Родственники, вытаращив удивленные глазенки, не знали, чего и предпринять. Добродушный депутат кинулся к женщине, приник к пухлым губам. Приводя супругу покойного в чувство, он невольно, сам того не зная, оживил Людмилу Васильевну, уже готовившуюся встретиться с мужем на том свете.

Раздались бурные аплодисменты. Новая Россия протянула руку помощи России старой. В этом жесте режиссер Петухов усмотрел лучшую кульминацию, предложив отпраздновать день рождения нового человека и помянуть смерть старого вместе. Заслышав неординарную, но смелую идею, люди разного достатка и свойства, возраста и вероисповедания бросились обниматься с совершенно чужими для них людьми. Инженеры целовались с программистами, депутаты обжимались с преподавателями, кассиры танцевали с коммерсантами, бухгалтеры закусывали с девелоперами.

Рекой лилось шампанское, до которого добрались и несовершеннолетние.

Дети упивались безвластием на этом празднике жизни, где они смогли дорваться до бурбона и портвейна.

Дамы бальзаковского возраста пили на брудершафт с секретарями и клерками, годившимися в сыновья, прикусывая жареными раками.

Всуе античного веселья разбили Петра Семеновича, истоптав парадный портрет труженика тыла и почетного профессора нескольких университетов. Затихло и дитя. Папаша с мамашей, недавно выписанной из стационара, развлекались как в последний раз, танцуя и венский вальс, и пламенное фламенко, и страстное танго. Выглядело это все потешно, но в завершении этого концерта раздались пламенные аплодисменты. Овации опьяняли молодых родителей, утративших связь с реальностью.

Вся вакханалия длилась до утра, покуда не показались первые лучи солнца. Возвестив о своем приходе, оно напомнило веселящимся о расплате по счетам. Анатолий Сергеевич успел составить опись поврежденного имущества. Пьяные, увеселенные граждане потянулись за кошельками. В импровизированный «общак», представлявший из себя склеенный в разных местах цилиндр Петухова, украденный им из театра, бросали ожерелья и кольца, колье и серьги, купюры и дебетовые карты.

К середине дня «Купчина» был очищен от пенсии, подписных листов и «черной» зарплаты. Анатолий Сергеевич подсчитывал барыши, делясь с настоящими героями производственного фронта: официантами, поварами и музыкантами. Четверть ушла на ремонт, еще четверть – на выплаты сотрудникам. Оставшееся предприимчивый ресторатор вложил в акции нефтегазовых монополий и крупнейших банков страны.

Теперь он рассекает на раритетных автомобилях времен «ревущих двадцатых». Петухов обзавелся личным водителем и молодой любовницей.

Первый человек в городе, он прикупил несколько дворянских усадеб, выставленных городскими властями на продажу за копейки. Там он открывает выставки и устраивает балы. Каждый перед ним раскланивается, бывшие коллеги по театру расшаркиваются, вымаливая новых и новых вложений. Его люди везде и всюду: ходят слухи, что он готовится к выдвижению в губернаторы одной из областей в центральном федеральном округе. Уже поминутно им расписана его похоронная процессия, на банковском счете лежит несколько миллионов.

Недавно у него родился наследник, день рождения которого праздновал весь город. Изумительные иллюминации рассекали ночное небо, а часовой фейерверк звенел в ушах у жителей еще несколько дней. Многим казалось, что они оглохли, настолько помпезным и роскошным было ночное представление.

А между тем имя Анатолия Сергеевича – героя нашего времени – гремит на всю страну. И вся страна исправно ходит на выборы, ругая Запад и превознося патриарха. Превозносил патриарха и епископ Тихон (в миру Ефим Соскин). Тому Петухов подарил здоровенную икону в позолоте и новую игрушку – серебряный посох.

«Купчина» стоит крепко, принося славные доходы, и купленные акции, без сомнения, принесут миллионы и внукам Анатолия Сергеевича. Семейный подряд, начинавшийся с простого ресторана, давно перерос провинцию. Переросла ли провинция Петухова и его потомство? Спросите у его клиентов и будущих избирателей.