Читать книгу: «Инквизитор»

Восхитительным песням менестрелей, которые суть магия.

Все эпиграфы и отсылки в этой книге принадлежат волшебному перу Тэм Гринхилл и Йовин.

С глубочайшим уважением,

Д. Д. и И. Н.

Не будет места ереси в моей земле.

И не найдут отступники пощады.

Костер вам за безбожие наградой,

Безумцы, закосневшие во зле…

В прекрасной Нарбонне стояла ночь. Звездная, темно-фиолетовая, сладкая и душная, как тулузский фиалковый ликер. Тишину улиц изредка нарушали нестройные песни и хриплые крики припозднившихся в поисках приключений гуляк. Время от времени поиски эти оказывались вполне успешны, а наутро городская стража, бранясь на чем свет стоит, доставала из сточной канавы тело.

На Кузнечной площади раздавался мерный скрип деревянной вывески: со стороны моря в город заглянул ветерок, запутавшийся во флюгерах и кронах платанов. Вывеска чудом держалась на стальном, изрядно поржавевшем кронштейне, но расставаться со стеной вроде бы не собиралась. По крайней мере, не в эту ночь.

Под сводами базилики Сен-Валери́ было пустынно и темно. Служки хорошенько прибрали храм накануне воскресного дня и ушли, тщательно заперев двери. Но одно помещение, на самом верху, в Восточной башне, куда вела узкая винтовая лестница, церковники старательно обходили. Даже вблизи самой лестницы никто не появлялся без крайней надобности, не желая навлечь на себя гнев работавшего наверху.

Он и сейчас работал. Из-под закрытой дубовой двери виднелась узкая полоска света. Человек с острым слухом разобрал бы тонкий скрип пера по пергаменту.

Но остальной храм был пуст. И даже будь он полон прихожан и служителей, ни один не посмел бы приблизиться, прислушаться и – тем более, страшно даже помыслить! – помешать работе Его Высокопреосвященства кардинала и Верховного инквизитора Нарбонны и окрестных земель Домини́ка Робéра.

Кардинал мелким убористым почерком покрывал лист письменами, чередуя латынь и старый добрый французский. Время от времени он задумывался на мгновение-другое и устремлял взгляд в маленькое окошко под самым потолком. В него можно было увидеть одну из прекраснейших звезд нашего мира, Alpha Ursae Minoris¹, чей путеводный свет уже много веков помогал заблудившимся вернуться, а пропавшим – найтись. Тем же, чей взгляд не желал устремляться в небеса, окошко то и дело являло резные листья выросшего возле базилики большого платана, что аравийцы в своих землях зовут чинарой. Листья были куда ближе звезд на небе, но точно не уступали тем в красоте и изяществе. Их строго очерченные грани (подумать только! Миллионы одинаковых граней на миллионах листьев) напоминали нашим философам о мироустройстве, таком же замысловатом, но строгом. Наконец, если кто-то вовсе не желал выглядывать в окошко, ни в какой мере, можно было вовсе закрыть глаза и просто слушать. На маленькой, высохшей от времени и испещренной трещинами деревянной раме жил сверчок. Он каждый вечер заводил свои трели, исполняемые если не на виоле да браччо², то верно уж на чем-то похожем.

Да, даже с таким маленьким окошком многое в мире можно было бы увидеть и услышать.

Если смотреть и слушать.

Убранство самой комнаты было весьма аскетичным. Небольшой письменный стол и стул, на котором расположился кардинал, явно знавали лучшие времена. Дубовый стул был весь в потертостях и сколах. Под одной из ножек стола лежал небольшой камешек, чтобы тот не шатался. Сама столешница была в пятнах от чернил, въевшихся столь глубоко, что отчистить их не было никакой возможности. По крайней мере, служки бросили эти попытки еще при предыдущем настоятеле. В углу кельи стояла такая же невзрачная кровать, а точнее – доска, покрытая грубой тканью и выполнявшая роль кровати. Иной кардинал, верно, занемог бы от одного только вида этого чудовищного ложа. Робер же находил его вполне достойным.

Несколько шкафов вдоль стены были заставлены книгами. Напечатанных из них было целых две: разумеется, Библия и Псалтирь, остальные – рукописные. Свитки пергамента и тряпичной бумаги, чистые, исписанные, исчерканные, валялись, где придется. Робер не единожды корил себя за возмутительное расточительство: бумага обходилась Святому Престолу недешево. Честно сказать, и беспорядок не радовал, но расправиться с ним явно было выше кардинальских сил. Утешался он тем, что знал, где что лежит, и, если на то выпадала необходимость, мог найти нужный свиток за несколько секунд.

На стене прямо над кроватью висела плеть. Робер не считал самобичевание наилучшим способом умерщвления плоти, но полагал, что без него иногда не обойтись. Когда семь плотных кожаных шнуров оставляли следы на его спине, Робер испытывал боль пополам с радостью. Что может быть лучше, чем разделять страдания святых отцов? Хотя узлы на этих шнурах, собранные для усиления боли, кардинал сразу же распустил. Важно же не стремление себя покалечить, а сам факт готовности к страданиям, верно? Эту же плеть кардинал иногда использовал при дознаниях, когда какой-нибудь особенно упорствующий в своих заблуждениях еретик не желал давать признательные показания.

На столе, помимо открытой сейчас склянки с чернилами, стоял массивный византийский трикирий³ из бронзы. Римская ветвь Святого Престола обычно не использовала такие вещи, но Робер ценил этот трикирий за удобство, а не соответствие традициям. Три свечи давали достаточно света, чтобы кардинал видел не только пергамент, но даже углы комнатушки. В одном стоял небольшой бочонок с чистой водой, которую меняли каждый день, Робер следил за этим. В другом углу, пустом, скреблась мышь, невесть отчего заинтересовавшись кардинальским бытом. Съестного здесь почитай и не было: обедать кардинал спускался в трапезную, где делил нехитрый хлеб с другими священниками и служками, за что те его только уважали. Где-то в одном из шкафов вроде бы лежал мешочек старых сухарей, на всякий случай, но аппетита они не вызывали даже у мыши. Может, потому она и скреблась, выказывая кардиналу свое мышиное недовольство. Такой высокий сан, а никаких гастрономических изысков в комнате нет, возмутительно! Робер слышал этот звук, для кого-то, быть может, раздражающий, надоедливый, но для него – нет. Кардинал не тратил попусту время, не отвлекался от пергамента на суетные мелочи.

Он работал.

Свиток быстро покрывался записанными предложениями. Кардинал то и дело откидывал непослушную прядь темных, почти черных волос, что норовила залезть в глаза. О, эти пронзительно-синие глаза! С колючим и ледяным, смотрящим прямо в душу, взглядом кардинала опасались встречаться не только обычные прихожане, но и вполне безгрешные священники. Еретикам же этот суровый взгляд вовсе не сулил ничего хорошего.

Недалеко – казалось, прямо за стеной – зазвонил колокол. Один раз, второй, третий… Медный звон полноводной рекой торжественно разливался под сводами базилики, отмечая полуночный час. Робер машинально отсчитывал удары колокола, в такт мыслям.

– 

Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Трина…

Его Высокопреосвященство нахмурился и отложил, наконец, перо. Колокол продолжал звонить, уже тише, беспорядочнее, затухая.

“Надо будет найти Мори́са и научить его считать до двенадцати”, – подумал кардинал со вздохом, распрямляя спину и потягиваясь.

На колокольне с сего дня работал новый служка, и он, верно, с устным счетом был не в ладах. Но и то сказать: как тут уяснишь премудрости арифметики, когда пальцев на руках всего-то по пять на каждой?..

Впрочем, разыскивать его не пришлось. На лестнице раздались торопливые, спотыкающиеся шаги, и в дверь постучали.

– 

Надеюсь, произошло еще что-то, из ряда вон выходящее, – прищурился кардинал.

Пожалуй, тринадцатый удар колокола не мог претендовать на такое звание. Странный, неуместный, бестолковый, – да. Но не более того. Ничего существенного. Разве это выдающееся событие, когда кто-то просто не умеет считать? Разве в славной Франции все уже сплошь образованные? Разберутся! А вот стук в дверь… Видимо, кому-то требуется внимание кардинала? Быть может, об этом избыточном, чрезмерном внимании кто-то вскорости пожалеет?

Одним движением Робер выскользнул из-за стола и серой тенью метнулся к двери. Эдакой быстроты, как правило, никак нельзя ожидать от людей подобного звания. Роберу нравилось замечать вытягивающиеся от удивления лица, когда он прилюдно демонстрировал свою привычку действовать стремительно. Не далее как позавчера, во время фестиваля по случаю Вербного воскресенья⁴, Робер на лету поймал гнилую луковицу, запущенную каким-то благодарным горожанином в сенешаля⁵, вышагивающего рядом с кардиналом. "Одна-ако!" – озадаченно протянул тогда досточтимый мэтр Дюруа́, не зная, чему больше удивляться: быстроте реакции Робера или факту, что кто-то из черни посмел покуситься на градоправителя. Впрочем, тогда он быстро совладал с собой: сказался без малого двадцатилетний опыт во власти.

– 

Никак мерзавец учинил нападение на церковь? – елейным голосом промурлыкал Дюруа. – Целились явно в Ваше Высокопреосвященство. Очередной еретик, жаждущий прогуляться на костер инквизиции?

– 

Отнюдь, – холодно, без малейшей улыбки ответил кардинал, глядя на сенешаля буквально сверху вниз.

Да, Робер был на голову выше градоправителя и с удовольствием этим пользовался. Тем более, что тон сенешаля и его легкомысленное отношение к казни через сожжение покоробили Робера. Как обвинитель и верховный инквизитор Нарбонны и окрестностей, он принимал участие в autodafé⁶ достаточно регулярно, но не видел в этой процедуре ничего веселого. Последний раз всеочищающий огонь на Замковой площади пылал всего четыре дня назад. Кардинал, как и всегда, сожалел об этом. Еретик, мучительно умирающий на костре, лично для Робера означал, что кого-то из своей паствы он не смог обратить к свету истинной веры. Не нашел правильного слова, не достучался до души, не показал благостный путь в лоно церкви, и человек совсем отвернулся от нее, погрязнув в своих ошибках.

С другой стороны, еретик есть еретик, во что его ни обряди. В этом городе не должно быть места для ереси. И четыре дня назад кардинал оглашал обвинения недрогнувшим голосом. Он присутствует здесь, в Нарбонне, в том числе, для этого.

Что же до злополучной луковицы… Ну, причем тут еретики? Обычные смутьяны, недовольные властью. Робер-то прекрасно видел, куда летел импровизированный снаряд. Сенешаль, надо полагать, тоже понимал, что из собравшейся на празднике знати именно его персона вызывала у народа наибольшее раздражение.

– 

Думаю, жители Нарбонны не одобряют Вашу налоговую политику, – докончил мысль Робер.

– 

Я лишь исполняю королевскую волю! – нервно облизнул губы Дюруа.

– 

Разумеется, – кивнул кардинал. – Интересно, на какой фрукт не поскупились бы горожане для нашего любезного Карла?

Лицо сенешаля искривилось, точно он хлебнул прокисшего вина. Поименование короля без обязательного “величества”, да еще и с сомнительным когноменом⁷! Данным, очень может быть, какими-то плебеями, из тех, что швыряются всяким мусором, надеясь остаться нераспознанными. Что этот церковный выскочка о себе возомнил?! Но попенять кардиналу за неучтивость в адрес короны он не рискнул: Карл VIII, прозванный во Франции Любезным, далеко, где-нибудь в Туре или в Париже, а Его Высокопреосвященство – вот он, совсем рядом, как и его стража, будь они неладны.

Все это Робер без труда прочел во взгляде. Как и в прошлые разы, кардинал был уверен: дальше недовольной гримасы дело не зайдет. Пусть себе Дюруа корчит рожи, сколько вздумается! На самом деле это лишь на пользу. Читать по лицу – не самая простая из наук, и Робер не раз уже радовался, что такое действо дается ему легко. О, сколько интересного, сколько полезного и нужного кардинал умел прочесть порой в линии улыбки, выражении глаз, маленькой морщинке на лбу или легонько прикушенной губе!

Робер тряхнул головой, отгоняя некстати нахлынувшие мысли, и рывком распахнул дверь.

– 

Да?

Стоявший на пороге белобрысый паренек как раз собирался постучать еще раз и уже поднял для этого руку. Когда вместо надежной двери перед ним вырос могущественный кардинал, причем со взглядом, далеким от гостеприимного и миролюбивого, мальчишка от страха пискнул и попятился.

Площадки перед дверью практически не было: ступени подбирались к самой келье. Не найдя под ногами опоры, паренек оступился и начал заваливаться на спину. Неизвестно, чем закончилось бы для него падение с каменной винтовой лестницы. Робер резко выбросил вперед руку, схватил мальчишку за рубаху и с силой дернул к себе.

Падение не состоялось. Паренек обрел устойчивость, но лишь на миг. Затем он тут же бухнулся на колени:

– 

Ваше высокопресви… пресвя…

– 

Преосвященство, – подтолкнул его кардинал. – Да?

– 

Да! Ой, то есть…

Робер досадливо поморщился, но тут, наконец, несмотря на полумрак, заметил: лицо у мальчишки было белее стены.

– 

Успокойся, парень. Соберись. Что стряслось?

– 

Ваше…

– 

Короче, – начал терять терпение кардинал. – Говори толком!

Прозвучало веско. Слова камнем упали на ступени. Как ни странно, это не испугало, а напротив, придало пареньку немного сил.

– 

Это не я бил в колокол! Я только поднялся, а там Жак, – произнес он почти без запинки. – Жак, сын господина Леф

é

вра.

– 

Кузнеца? И что? – еще сильнее нахмурился Робер.

– 

Он висит! – пискнул мальчишка. Под немигающим взглядом кардинала минутная твердость духа юного служки развеялась, как дым от лампады. – В звоннице! В петле! Раскачивается туда-сюда, ну а колокол и звонит!

Кардинал вздохнул. Висельник в базилике – это уже что-то из ряда вон выходящее, как ни крути. По всему получалось, что вожделенному пергаменту придется обождать – и вовсе не минуту-другую.

– 

Ступай вперед! – он мгновение поразмышлял, как подбодрить паренька, но ничего особо не придумал. – Морис, да? Не трясись ты так! Лучше топай быстрее.

Робер захлопнул дверь, нимало не позаботившись о том, чтобы ее еще и запереть. Дураков, пожелавших обчистить келью кардинала, не нашлось бы во всей Нарбонне. Допустим, воров здесь не сжигали на кострах инквизиции. Но оказаться повешенным за кражу из кардинальской кельи – участь, совсем немногим лучшая. Да и то сказать: чем там поживиться? О том, что их кардинал весьма умерен, даже аскетичен, в Нарбонне знали все. Смешно сказать, в отличие от своего парижского коллеги, у Робера в Нарбонне даже не было своего дома. Жил в базилике, работал в базилике, трапезничал в базилике, вместе со всеми. Роскошью себя не окружал и не давал того же остальным. Специальных эдиктов на этот счет не существовало, но держать ответ под пронзительным взглядом льдисто-синих глаз кардинала, зачем, мол, тебе расшитый золотом камзол, когда не у каждого в Нарбонне сегодня на столе есть хлеб, могли лишь немногие. А в Сен-Валери таких не было вовсе.

Тело бедолаги Жака действительно висело под самым большим колоколом, немного качаясь в опутавших его вокруг шеи и под мышками веревках. Рыжая вихрастая голова завалилась набок, язык высунулся из приоткрытого рта, оттуда же маленьким ручейком стекала еще не высохшая струйка слюны, оставив мокрое пятнышко на простой холстяной рубахе. Еще одно пятно, сильно больше в размерах, расплывалось на штанах.

В причудливом свете раскачивающейся на цепочке лампадки, которую кардинал прихватил с собой, Жак отбрасывал пугающие тени, пляшущие на голых стенах звонницы и на блестящей меди колоколов. Всматриваясь в этот дьявольский танец, здесь, сейчас, можно было легко поверить в каких угодно демонов.

Кардинал поежился, чувствуя себя неуютно. Каково пришлось его провожатому, оставалось только догадываться.

– 

Место ему за оградой

⁸

, – прошептал тот. – Грех-то какой!

– 

По-твоему, похоже, что парень сам повесился? – невесело усмехнулся Робер.

– 

Верно, так, Ваше Высокопреосвященство, – всхлипнул Морис. – Иначе кто бы осмелился…

– 

Убить этого мальчишку? Здесь, в храме? – изогнул бровь Робер. – Действительно, кто бы… Знаешь, да кто угодно! Может, ты?

Морис в ужасе попятился и замотал головой так быстро, что она, казалось, должна была спрыгнуть с плеч и закатиться в дальний угол. Кардинал понял, что переборщил.

– 

Ты вне подозрений, – успокаивающе проговорил он и в мыслях прибавил: “Нашелся душегуб, тоже мне! Сейчас еще на пол грохнется, ноги вон от страха фарандолу

⁹

отплясывают!”

– 

Сбегай лучше за Башельé, – вслух распорядился Робер.

– 

За господином префектом? – со свистом втянул воздух Морис. – Но ведь ночь…

Кардинал коротко кивнул, нимало не заботясь о крепком здоровом сне означенного господина.

– 

Разбуди его и сообщи, что за ним послал Его Высокопреосвященство. Мне он не откажет. Можешь и о висельнике сообщить, введи его, так сказать, в курс дела. Но, – Робер нахмурился, – больше никому ни слова об этом! Понял?

Морис испарился быстрее капель воды на разогретой жаровне. Верно, счел, что заявиться к префекту с протекцией кардиналовым именем будет вполне безопасно. А здесь, в колокольне, рядом с Его Высокопреосвященством и телом самоубийцы, да при таком свете, жутковато, как ни посмотри. Ох, как хотелось верить, что Жак повесился сам! В конце концов, не мог разве? Позавчера красавица Жюсти́н его на смех подняла, и все на улице про то знали, вот и повод!

Робер, понятно, про амурное фиаско сына кузнеца знать не знал. Он задумчиво оглядел помещение, выискивая следы борьбы. Ничего. Никаких, даже мало-мальских признаков сопротивления. Все выглядело так, будто бедолага сам себя опутал веревками. Криков никто бы за колокольным боем и не услышал, но следы – капли крови, вмятины и царапины на деревянных подпорках, да хоть что-нибудь, – должны же были остаться?!

Ничего.

“Пусть префект разбирается с этой загадкой, – досадливо поморщился Робер. – Работа-то по его части!”

Но кардиналом уже овладело противное ощущение, будто его одурачили, обманули так явно и бессовестно, что оставалось лишь бессильно сжимать и разжимать кулаки от злости. Чтобы он, человек выдающихся умственных способностей (а Робер, без сомнений, считал себя таковым) сам не разобрался, в чем тут дело?! Зная свою натуру, Его Высокопреосвященство прекрасно понимал: к вожделенному пергаменту он сегодня ночью уже не прикоснется, – пожалуй, есть занятие поинтересней.

Кардинал вообще-то любил загадки.

Слух о произошедшем с несчастным Жаком облетел Нарбонну быстрее ветра. Не то чтобы этот парень раньше был всем дорог или интересен, но обстоятельства сделали его таковым. Лишь на время, да и жаль, что только после гибели, но уж как есть.

На Рыночной площади горожане рассказывали друг другу, понизив голос до свистящего шепота, совершенно жуткие подробности. Что-де скрутили Жака тринадцать демонов из самой преисподней и всю ночь катались по очереди на нем верхом, как на лошади, а затем выдавили ему глаза, высосали всю кровь, обглодали плоть и подвесили в колокольне, как знак для Его Высокопреосвященства, что власти над всем этим у католической церкви нет и что сам кардинал станет следующим висельником, причем не позднее Иоанна Крестителя¹⁰, до которого осталось всего-то восемь дней.

До Робера тоже весь день долетали такие фантазии. Он морщился и не уставал удивляться силе народного сказа. История эта еще и обрастала подробностями, как брошенный с вершины снежок становится к подножию горы гигантским снежным шаром. Когда Робер, проходя под высокими сводами Сен-Валери, услышал из разговора двух прихожан, что у Жака-то не осталось ни одного клочка кожи, и сам он был объят нездешним пламенем и сгорел прямо в петле, да так, что своды колокольни закоптились, то не выдержал и остановился:

– 

Ну, сколько еще будет придумано глупостей?! Никто парня не обгладывал, и кровь не пил, и даже кости были все целы! Ни тринадцать, ни даже один демон не переступал порога Сен-Валери!

– 

Правда Ваша, истинно так, Ваше Высокопреосвященство, – почтительно поклонились беседовавшие, разумеется, имея ввиду, что, как минует день Иоанна Крестителя, так и поглядим, кто был действительно прав, а кому, обглоданному демонами, висеть в колокольне.

Кардинал, без труда поняв настрой прихожан, досадливо хмыкнул.

"Но что, если, правда, тут не обошлось без нечистой силы?” – вдруг подумалось ему.

Робер даже тряхнул головой, изгоняя крамольную мысль.

– 

Нет, не может быть! – полушепотом проговорил кардинал.

Отринуть настолько вздорную идею точно будет проще, если изречь это вслух.

– 

В Сен-Валери?! – добавил он уже в полный голос и сам рассмеялся абсурдности своего былого предположения.

Конечно, нет и тени сомнений! В базилике не могло оказаться ничего и никого, принадлежащего тому миру, с каковым борется пресвятая католическая церковь от самого первого дня своего существования. У произошедшего должно быть совершенно простое, мирское объяснение! Жаль только, что Робер его пока не видел.

Префект тоже на мрак этой тайны не пролил ни капли света. Изучение locus delicti¹¹ господину Башелье ничем не помогло. Ничего странного или подозрительного, никакой подсказки тот не обнаружил, о чем и сообщил Роберу. И добавил, малость поколебавшись, что рвения разрешить загадку, честно признаться, не испытывает. Жак – не дворянин, чтобы расследование его гибели стало бы делом чести. И не купец, чтобы полученные ответы можно было превратить хотя б в звонкую монету. Чего уж там: в петле закончил свои дни даже не кузнец, а всего-то его сын. Закончил, надо сказать, странно и неуместно, ну да что ж теперь?.. В любом случае, следов борьбы не было. Под ногтями бедолаги Жака нашлась только грязь, а не остатки кожи и крови, как если бы он сопротивлялся какому-то врагу. Так что же Вы, Ваше многоуважаемое Высокопреосвященство, хотите от простого префекта? Провидческого чуда? Это вроде больше по Вашей с Вашим патроном части. Жюстин? А что Жюстин? Если девушка отказывает сыну кузнеца, это ж не преступление! Чай, не дворянину отказала. И потом, не думает же кардинал, что хрупкая девушка скрутила Жака и ловко удушила его веревкой от колокола, да еще, считай, без повода и причины, просто за то, что парнишка проявил к ней какую-то симпатию?!

Нет, кардинал ничего подобного, разумеется, не думал. Он иногда встречал эту хрупкую девушку, помимо церкви, на нарбоннском торжище, где та покупала всякие мелочи. Жюстин всегда почтительно склоняла перед ним голову и вообще вела себя, как благовоспитанная девица, даром что сирота. В роли хладнокровного, сильного и безжалостного убийцы представить ее было сложно. Вдобавок, Робер когда-то уже давал поручение своим людям последить за ней: ведь от травнического знахарства до чернокнижной ереси всего один шаг! Но соглядатаи возвращалась с неизменно пустыми руками и скучными докладами. Ела ячменную лепешку, пила колодезную воду, не произнося никаких неясных слов, готовила на той же воде декокт из трав, коий незамедлительно отослала дочери сенешаля, бывшей на сносях. По всему выходило, простая травница, а не ведьма! С хворями помогала в Нарбонне многим, не только важным господам, но и простолюдинам. И на стене у нее дома висит маленькое распятие. Не перевернутое! Совершенно обыкновенное, как и во многих других домах, в присутствии которого нечистая сила буйствовать бы точно не осмелилась.

В общем, поводов в чем-то подозревать Жюстин нет. Да и воскресные службы она не пропускала! Да и с виду… Робер вздохнул. Иметь такие мысли человеку его сана непозволительно, но француз есть француз! Это южнее, в Арагоне, в Наварре, да и в Папской области, разучились ценить женскую красоту. А быть может, и не умели никогда. Такая красота кое-где сама по себе считалась чуть ли не доказательством ведьмовства. Но во Франции – никогда! В славной Франции – уж простите, святые угодники, если женщина красива, то и сам кардинал это смиренно признает, не пойдет против истины. Робер не полагал такое признание крамолой, ведь нарушать обеты он и в мыслях не собирался! Возможно, это и есть одно из испытаний людям его сана, посланных свыше: лицезреть соблазн – и удержаться от него!

За кардиналом такого греха и не водилось. Держался, был стоек и этим немало гордился. А соблазны попадались на каждом шагу: это ведь Франция! Но Жюстин выделялась красотой даже среди француженок. Длинные, до пояса, волосы цвета августовского льна, тонкие черты лица, серые глаза, в которых – если б кардинал ими заинтересовался, заглянул в эти бездонные омуты, непременно увидел бы, – то и дело плясали смешинки. Словом, ничего удивительного, что бедолага Жак не устоял перед таким цветочком и выставил себя на посмешище. Даже если б травница подобрала исключительно деликатные слова для тактичного отказа (что было едва ли вероятно: все соседи знали, что Жюстин остра на язык и за словом в карман не полезет, даром что всего-то семнадцать лет), парень все равно стал бы объектом шуток. Не первый-то, чай, кого отшила молодая травница. Таких неудачных ловцов любви с пол-улицы наберется. Не будь Жюстин плебейского происхождения, к ней бы давно выстроилась очередь из знатных женихов. Но не к крестьянке же! Соседи так и поговаривали: не в ее положении перебирать-то, а она, глядите, какая придирчивая!

Может, это все-таки и стало причиной, по которой Жак закончил свою жизнь в петле? И никакой загадки… В поисках ответа на нее кардинал еще наутро вернулся в колокольню. Не полагаясь на своих подручных (и уж тем более, на людей префекта!), точно собака, он самолично облазил там все. Вдруг бы попалась какая подсказка? Но нет, по всему выходило, что сын кузнеца действительно повесился сам, соорудив кое-как петлю на веревке колокола. Да, неумело, ну а что ж, можно подумать, этому где-то обучают! Как смог.

Единственное, что оставалось странного, зачем бы делать это именно здесь?! Робер логично считал, что колокольня Сен-Валери – не самое удобное для повешения место. В кузнице у Лефевра что, веревки не нашлось, а у ближайшего платана – крепкого сука? Но нет же, парень забрался на самый верх базилики и только там привел в исполнение свой план.

Странно.

Нужно выяснить все-таки, что к чему, и объявить горожанам. А то эти досужие россказни и слухи про демонов, замордовавших паренька, будут множиться, обрастать подробностями и дальше, и сомнения во всесилии католической церкви будут в Нарбонне крепнуть. А этого допустить никак нельзя. Смута здесь и так время от времени поднимала голову! Рим по этой причине и прислал сюда пять лет назад целого кардинала. Эти пять лет Робер успешно сдерживал всходы ростков вольнодумства, чаще – словом, но иногда и огнем. Да, костер инквизиции вспыхивал на Замковой площади нечасто, но забыть о себе не давал. Убеждая горожан, что за грехи будет и расплата, а за выступление против церкви – расплата стократ. И вроде бы красноречиво убеждал, получше любой проповеди!.. Ан нет, еретики здесь еще попадались в сети, расставленные Святым Престолом. Верно, думали, что уж поймают кого-кого, а только не их! Ошибались, конечно. Но теперь их поди станет больше: Жак и народные байки про обстоятельства его гибели создали воистину благодатную почву для вольнодумства! Как же, если парня в базилике прикончили демоны, то католическая церковь, выходит, слаба?!

Вот не мог этот негодник, что ли, просто и тихо скинуться в колодец, раз так приспичило?!

Робер вздохнул и решил наведаться в колокольню еще раз. Что-то он, наверное, упускает из виду?

Звонница приветливо встретила кардинала прохладой, какая бывает в местах с толстыми каменными стенами, и более – ничем. Уж во всяком случае, не предъявила никаких ответов. Замершие, затаившиеся до вечернего созыва на проповедь колокола безмолвствовали. Ждали. Воздух был густым от пыли, смешанной с запахами станого дерева и холодного камня.

“Увы, ничего”, – пробормотал кардинал, осматривая немудреную обстановку звонницы.

Действительно, ничего.

Кардинал в задумчивости подошел к узкому, словно прорезь в шлеме крестоносца, окну и бросил рассеянный взгляд вниз. Площадь как площадь: как всегда, по ней сновали люди, с эдакой высоты казавшиеся букашками. А вон и подъем к мосту через узкий канал, и сам мост, построенный по приказу Людовика Одиннадцатого и логично носящий его имя. А рядом – шеренга из нищих, выстраивающаяся неизменно вдоль правой стороны моста, ожидающая, когда на вечернюю службу по этому мосту пойдут добрые горожане. Глядишь, и перепадет кому несколько денье¹², а то и пара су¹³. Все, как обычно, все, как всегда!

Робер нахмурился. Как-то многовато людей собралось у входа в базилику в этот час. Вовсе не как всегда! Голоса сюда почти не долетали, но пару слов он все-таки разобрал. Кто-то визгливо выкрикивал: “Ведьма, ведьма!”

Стало быть, кого-то поймали за колдовством. Кардинал стремительно выскочил из звонницы и поспешил по неровной лестнице вниз. Наверное, расследованию происшествия с Жаком придется подождать. Если там действительно изловили ведьму, то ее участь уже предрешена. На этой земле не будет места ереси, а отступники не найдут пощады. Точка.

– Сегодня, ваша милость, снова ведьма,

Проклятая язычница из леса,

Творила свое злое чародейство,

Посеяв ересь в христианских душах.

– Введите.

Робер, как всегда, спустился быстро, но толпа у входа в базилику все равно успела разрастись. Сверху было видно всего-то человек десять, а теперь на паперти галдело с полсотни горожан. Они окружали возок, в котором со связанными за спиной руками сидела женщина. Небрежно надетый колпак из плотной ткани скрывал ее лицо и волосы, но по фигуре все равно было ясно, что это пленница, а не пленник. На простом сером платье из льняной холстины виднелось несколько красных, уже подсыхающих, пятен. Об их происхождении догадаться было несложно. Робер поморщился. Человек почти всегда жалостлив и разумен, а толпа – глупа и жестока. Стоит бросить в народ, что какая-нибудь молочница, у которой вся улица десять лет покупает продукты, ведьма, и все: не продать ей больше ни на су. Соседи отвернутся, перестанут здороваться, а то еще и дом подпалят. Ведьма же, чего ее жалеть! Враз забудется, как бедная женщина отпускала молоко в долг и частенько его прощала, как не спала ночей, помогая сынишке соседки, маявшемуся зубами, как вызволила кошку, упавшую в колодец… Любому событию толпа легко найдет объяснение! Забывала долги? Так потом истребует сторицей, вынудит душу заложить. Спасла животинку из плена? Ну, это, чтобы принести ее кровавой жертвой демонам… Кардинал хорошо знал эту особенность толпы, поэтому никогда никаких объявлений о ведьмах не делал, до их собственного признания.

Как видно, эту точку зрения разделяли не все. Навстречу кардиналу из толпы шагнул невысокий, полноватый рыжеволосый человек в сутане и поклонился.