Хороший сын, или Происхождение видов

Copyright © 2018 by You-jeong Jeong

All rights reserved.

© Чун Ин Сун, Погадаева А. В., перевод на русский язык, 2021

© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке, 2021

Пролог

Палило серебристое солнце. По небу, походившему на майскую реку, плыли полосатые облака. Из кустов спирей, которые окружали внутренний двор костела, раздавалось пение камышовок. Мы со старшим братом, держа в руках свечи, на которых были написаны наши имена при крещении, вошли в арку из роз. Под торжественную песню хора мы шли через двор к алтарю у статуи распятого Иисуса.

 
Любящий Господь,
Ты делаешь мою жизнь прекрасной.
Твоя любовь
Делает мою жизнь прекрасной.
 

За нами парами шли мальчики в белой одежде и красных шапочках и девочки в белых платьях с венцом из перьев на голове. У алтаря нас уже ждали настоятель и викарий. Была последняя неделя мая – месяца Пресвятой Девы Марии. В то утро, в день Благословения, во внутреннем дворе костела только-только приступали к обряду Первого Причастия. Главными виновниками торжества были двадцать четыре ребенка, включая моего девятилетнего брата и меня – на год его младше.

Все прихожане, принимавшие участие в таинстве, обернулись и смотрели, как мы заходим во двор. Наш с братом крестный – дедушка по маминой линии – сидел впереди и широко улыбался. Мама и папа, сидевшие на местах для родственников, следили за каждым шагом брата, который возглавлял шествие. Иногда мама смотрела и на меня, не замечая, что я немного дрожу, как огонек свечи при легком дуновении ветерка. Она лишь на мгновение бросала свой безразличный взгляд на меня и снова возвращалась глазами к брату.

Со вчерашнего дня я плохо себя чувствовал. Болела голова, я испытывал странный озноб и всю ночь видел дурные сны. Утром горло совсем опухло, что я и глотка воды сделать не мог. В результате, в машине по дороге в костел у меня начался жар. Я подумал, что снова обострился хронический тонзиллит, но маме ничего не сказал. Наоборот, я изо всех сил притворялся здоровым, ведь если мама узнает, что я болен, не будет ничего хорошего. Она сразу же повернет машину в больницу, в отделение неотложной помощи. Что там будет происходить, я прекрасно знал из своего богатого опыта. Возьмут кровь на анализ, сделают рентген грудной клетки или вколят лекарство. В худшем случае меня оставят на несколько часов под капельницей, чтобы сбить температуру. Первое Причастие пройдет, как и было запланировано, но без меня. Значит, я останусь один и буду ждать еще целый год, в течение которого снова придется ходить в Воскресную школу, переписывать стихи из Библии и посещать ранние службы в церкви. Еще и экзамен надо будет сдавать по новой. Опять придется пережить тяжелые страшные шесть месяцев. Но помимо этого я должен буду отдать другому ребенку свое место рядом с братом, которое я заполучил с огромным трудом. А победа вот она, уже совсем близко, ведь я прошел тяжелые испытания, ни в чем не уступая брату. Я не могу отказаться от всего этого из-за какого-то тонзиллита.

Серьезные признаки болезни проявились, как только мы начали заходить. Я не сделал и пяти шагов, как меня охватил внезапный холод, и, не пройдя и половины двора, я ощутил страшный, колотивший меня озноб. А когда оставалось всего три-четыре шага, мои ноги совсем обессилели. Я пошатнулся, наступил на конец белой робы и чуть не упал. Я бы наверняка шлепнулся лбом об землю, если бы меня тут же не подхватил брат.

– Что с тобой? – беззвучно, одними губами спросил он. Я не ответил, а выпрямился и сделал последние шаги. При этом я быстро глянул на скамью, где сидели члены моей семьи. Широко раскрытые глаза мамы были устремлены прямо на меня и задавали тот же вопрос. Что с тобой?

Я потупился и покачал головой. Я не мог ей сказать: «Мама, если ты мне разрешишь вообще никогда не проходить Первое Причастие, то я с радостью упаду прямо на месте». Но и будь у меня такая возможность, все равно уже было слишком поздно – мы дошли до алтаря. Настоятель протянул руку. Старший брат первым отдал ему свечу.

– Хан Юмин – Михаэль.

Получив свечу от брата, настоятель положил ее у алтаря. Я следом протянул свою.

– Хан Ючжин – Ноэль.

Настоятель взял меня за руку и забрал свечу. Он внимательно всматривался в мои глаза, словно успокаивая маленького испуганного щенка. Не бойся, дитя мое.

Щеки кололо, мне казалось, что мою кожу растягивают. Я отвернулся и встал рядом с братом. Вскоре вторая пара детей передала свои свечи настоятелю. Время тянулось бесконечно долго, пока другие десять пар подходили к алтарю. Да и сама служба шла слишком медленно. У меня было такое ощущение, будто маленький лягушонок под палящим летним солнцем пытается перейти через восьмиполосное шоссе. Идешь, оборачиваешься, и все равно ты почти там же, где был. И так всякий раз. В ушах непрерывно звучало пение камышовок, которое то приближалось, то удалялось.

– Слушай, Израиль… Итак положите сии слова Мои в сердце ваше и в душу вашу, и навяжите их в знак на руку свою, и да будут они повязкою над глазами вашими…

В какой-то момент я открыл глаза и увидел, что мой папа, выступающий от лица родственников детей, читает «первое чтение». Его голос, обычно очень низкий и четкий, дрожал и запинался. Широкие плечи были сильно напряжены, что делало его похожим на робота. Чисто выбритые щеки отливали синевой и походили на разлившуюся по лицу гематому. Я повернул голову в сторону скамеек, где сидели члены семьи. Я сразу почувствовал на себе взгляд мамы, словно она до сих пор только и делала, что следила за мной. По ее лицу было видно, что, скажи я хоть слово, она сразу бросится ко мне. Она уже поняла, что я чуть было не упал не по неосторожности, а потому что со мной что-то не так. Возможно, мои щеки стали одного цвета с моей красной шапочкой. Или она заметила мое дрожащее под белой одеждой тело.

– Вот, я предлагаю вам благословение и проклятие… которые я заповедую вам сегодня… – Голос отца оборвался у меня в ушах. Мысли были бессвязными, а время стало прерывистым. Пение птиц удалялось и, наконец, исчезло далеко за спиной.

– Ты что? Спишь? – Голос брата заставил меня очнуться. Открыв глаза, я увидел, что священники, которые держали хлеб и вино, вышли к алтарю и остановились. Только я подумал, что должен подойти к ним, как уже оказался у алтаря. Рука настоятеля была согнута, как длинная сухая и темная ветка. На ее конце, словно полная луна, висела смоченная в вине круглая облатка.

– Тело Христово.

Аминь. Старший брат высунул язык и принял хлебец. Я тоже поднял голову, но открыть рот не смог. Мое горло страшно горело. Вся моя плоть была охвачена жаром. Перед глазами вихрем взметнулась пыль, все предметы приняли странные очертания. Статуя распятого Христа перевернулась, алтарь поднялся над головой, а ветки спирей стали похожи на костлявые человеческие пальцы. Я ощущал, как мои ноги медленно поднимаются вверх. В конце концов весь мир перевернулся, мое тело рухнуло.

– Ючжин! – в уплывающем сознании донесся резкий крик мамы.

– Открой глаза! Ючжин, открой глаза!

Я еле-еле разомкнул тяжелые веки. Через узкую щель появилось страшно бледное мамино лицо.

– Ючжин, у тебя что-то болит?

Я лежал у алтаря на маминых руках. Расширенные черные зрачки мамы сильно дрожали прямо над моим лицом. Я хотел сказать, что мне холодно, но не смог пошевелить губами.

– Может быть, это солнечный удар? Вызвать 119? – спросила беспокойным голосом огромная, словно скала, черная тень, упавшая мне на лоб. Человек заслонил лучи солнца, поэтому я не мог видеть его лицо. Но я подумал, что это должно быть папа, тем более что мама кричала ему: «Скорее же!» А тонкая тень рядом – это, наверное, брат. За его плечами быстро, будто огонь по сухому полю, клубами разрастались черные тучи. Издалека доносилось пение камышовок. А посреди темнеющего неба горело красное солнце.

Глава I
Зов из темноты

Меня разбудил запах крови. Он был очень сильный и походил на звук, который, проходя через резонатор, усиливался и отдавался громким эхом вокруг. Все мое тело, казалось, всасывает его в себя. Перед глазами всплывали странные картины. Мутный и желтоватый свет уличных фонарей, выстроившихся вереницей в тумане; речная вода, стремительные потоки которой закручивали воронки внизу у обрыва; валявшийся на мокрой проезжей части алый зонт; строительный брезент на стройке, развевающийся на ветру. Откуда-то сверху доносилось пение какого-то мужчины, язык которого явно заплетался:

 
                Женщина под дождем, которую забыть не могу.
                Ее забыть не могу…
 

Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы догадаться, что́ случилось. Не нужно было обладать воображением гения, чтобы предсказать, что произойдет. Это была не реальность и не обрывки сновидения. Это был сигнал, который моя голова посылала телу. Не двигайся, просто лежи! Ведь это расплата. Расплата за то, что ты самовольно перестал принимать лекарство, предотвращающее припадки.

«Прекращение приема лекарства» было для меня сладостным дождем, который орошал мою жизнь-пустыню. И пусть, переживая страшную бурю припадка, я время от времени должен был платить за эту свободу. Все мои чувства, мысли и видения в тот момент предвещали скорый разгул стихии. Беспорядочные галлюцинации – так это можно назвать по-научному.

Нет гавани, где можно было спрятаться от бури. Ничего не оставалось, как ждать ее начала. Буря бросала меня, абсолютно беззащитного, во мрак. Учитывая прошлый опыт, очнувшись, я совершенно не помню, что со мной происходило. До пробуждения сознания я нахожусь в долгом глубоком сне. Это похоже на физический труд, нечто такое же простое и интенсивное, после чего чувствуешь себя сильно уставшим, обессилевшим. Конечно, я сам виноват – ведь я прекрасно понимал, что будет, если я прекращу принимать лекарство. Это сродни зависимости – повторяешь опять и опять, прекрасно осознавая, каковы последствия.

Как правило, зависимые люди принимают наркотики ради эйфории, в моем случае все было наоборот. Я должен был прекратить прием лекарства, и тогда через некоторое время наступало время магии. Побочные эффекты – головная боль и шум в ушах – исчезали, мое восприятие становилось очень острым. Нос улавливал малейшие запахи, точно я обретал обоняние пса. Мозг работал как никогда быстро, и я воспринимал мир больше интуитивно, чем сознательно. Я чувствовал себя хозяином своей жизни. Мне казалось, что все люди находятся в моей власти.

Конечно, были и кое-какие неприятные моменты. Мама и ее сестра были мне неподвластны. Моя жизнь напоминала подушку, на которой уселись две эти женщины. Попросить их убрать свои задницы не было никакой возможности. Я мог с большой долей вероятности предположить, что бы произошло, если бы мама увидела мой припадок.

Как только я бы очнулся, она сразу отвела бы меня к своей сестре, известному и авторитетному психиатру, главному врачу детской клиники и по совместительству моему лечащему врачу. Тетя смотрела бы мне в глаза и дружелюбно пытала бы меня вопросами, пока я ей не отвечу. Почему ты прекратил принимать лекарства? Я смогу тебе помочь, только если ты мне все честно расскажешь. Если уж говорить начистоту, честность не самое главное мое достоинство, я вообще к ней не стремлюсь. Я предпочитаю практичность, поэтому ответил бы так. Совсем вылетело из головы, и на следующий день я так про него и не вспомнил. Тетя, которая видит весь мир насквозь, вынесла бы вердикт – «намеренное прекращение приема лекарственных препаратов». А судебный исполнитель, моя мама, при каждом приеме пищи заставляла бы меня принимать лекарства в ее присутствии. Она внушала бы мне, какую высокую цену мне придется заплатить за «несколько офигенных дней», давая ясно понять, что, пока я буду вести себя так, я не смогу избавиться от ее задницы, сидящей на подушке.

Ючжин!

Вдруг я вспомнил голос мамы, который услышал перед пробуждением. Он был тихим, как ветерок во сне, но отчетливым, будто хватал меня за руку. Однако сейчас, проснувшись, я не чувствую в доме ее присутствия. Вокруг царит тишина, от которой закладывает уши. В комнате очень темно, значит, пока не рассвело. Если еще не половина шестого, то мама, скорее всего, спит. Тогда я могу успеть перенести припадок втайне от нее, как было накануне поздно вечером.

Все произошло около полуночи. Я стоял, переводя дыхание, у пешеходного перехода недалеко от мола, после пробежки до смотровой площадки «Млечный путь», расположенной в морском парке архипелага. Я каждый раз отправляюсь бегать, когда мое тело переполняют силы и мускулы напрягаются, этот симптом называют «моторным возбуждением», а я называю его «собачьей болезнью». Происходит это обычно глубокой ночью, поэтому я бы выразился еще точнее – «безумное моторное возбуждение».

В этот час дорога была пуста, как и мол. Стоявшая возле перехода уличная палатка-пирожковая «У Ёни» была закрыта. Пристань внизу была полностью скрыта во мраке, а шестиполосное шоссе, похожее на взлетно-посадочную полосу, окутывал густой туман. Дул резкий, свирепый ветер, обычный для приморского города. Стояла зима, но шел сильный дождь. Такую погоду иначе, как ненастной, не назовешь, а я ощущал такую легкость во всем своем теле, словно на улице светило солнце. Казалось, я мог долететь до дома по воздуху. Настроение было приподнятым. Просто совершенная ночь, если бы не запах крови, который донес до меня ветер.

Запах был тошнотворный, с привкусом железа. Он бил мне прямо в лицо, как встречный ветер. Запах был не таким интенсивным, как сейчас, но достаточно сильным, чтобы его можно было принять за сигнал о надвигающемся припадке. На небольшом расстоянии от меня прямо в мою сторону шла женщина, которая приехала на последнем автобусе. Держа в руке зонт, она быстро семенила, как пингвин, из-за дувшего ей в спину ветра. Было бы и в самом деле неплохо перелететь домой, потому что я совсем не хотел, чтобы незнакомая женщина видела, как я валяюсь посреди дороги, извиваясь всем телом, словно кальмар на жаровне.

После этого мое сознание отключилось. Видимо, оказавшись у себя в комнате, я сразу, даже не раздевшись, лег в кровать и уснул, мирно похрапывая. Это был третий припадок в моей жизни, но впервые сразу после пробуждения начались симптомы, предвещающие новый. Эти симптомы и интенсивность запаха отличались от тех, что я ощущал раньше. Мне казалось, что я лежу в дыму от разорвавшейся бомбы. Кожу кололо, в носу щипало от запаха, сознание было нечетким. Видимо, новый припадок будет сильнее, чем когда-либо.

Его сила не внушала мне страха: не все ли равно – промокнуть от ливня или от моросящего дождика. Главное, чего я хотел, это чтобы он побыстрее начался и закончился до пробуждения мамы.

Я принял выжидательную позу и закрыл глаза. Я повернул голову вбок, чтобы предотвратить возможные затруднения с дыханием, мне было жаль свое тело, которое скоро начнет скрючиваться и сгибаться в дугу. Я расслабился и глубоко вдохнул. Раз, два… Когда я досчитал до пяти, зазвонил радиотелефон, лежавший на прикроватной тумбочке. Звук был настолько неожиданным и громким, что, казалось, мои ушные раковины выворачиваются наружу. Меня всего передернуло от мысли, что сейчас в гостиной на нижнем этаже также раздается громкий звонок, от которого в испуге проснется мама. Я почувствовал ужасное раздражение. Что же это за дурак в такою темень, на рассвете…

Звонок прервался. Но сразу, словно принимая эстафетную палочку, пробили напольные часы. Пробили всего один раз. Таким ударом они возвещали половину каждого часа. Сейчас точно не час ночи, значит, половина шестого утра. Я всегда просыпался в это время. Эта привычка появилась у меня еще в начальной школе, когда я начал заниматься плаванием. Я всегда просыпался в это время на рассвете, за час до тренировки, независимо от того, во сколько лег спать накануне. Наверняка мама сидит сейчас за письменным столом в своей комнате и, как обычно, произносит молитву Деве Марии, повторяя ее трижды.

 
Радуйся, Мария, благодати полная!
Господь с Тобою;
Благословенна Ты между женами,
И благословен плод чрева Твоего Иисус…
 

После молитвы мама должна пойти в ванную и принять душ. Я прислушивался, пытаясь понять, что происходит на нижнем этаже. Вдруг я услышу, как она отодвигает стул или включает воду. Но я мог различить лишь громкий телефонный звонок. На этот раз звонил мой сотовый. Видимо, и предыдущий звонок на домашний телефон был адресован мне.

Я протянул руку и пошарил около подушки. Телефон должен был быть там, но я никак не мог его нащупать. Может быть, я оставил его на столе или в ванной… Пока я искал, звонок прекратился. Через некоторое время снова зазвонил домашний телефон. Я резко поднялся и взял трубку. Сказал: «Алло» – и сразу услышал знакомый голос:

– Ты что, до сих пор спишь?

Это был Хэчжин. Меня разом покинули силы. Ну, конечно, кто мог искать меня в это время? Только хозяин комнаты на первом этаже.

– Я уже проснулся, – ответил я.

– А что делает мама? – Этот вопрос был совсем неожиданным, как и время звонка. Вчера он сказал, что должен встретиться с людьми из киностудии. Может быть, он ночевал не дома? Я решил проверить.

– А ты что, не дома?

– Ты, видно, еще не до конца проснулся. Будь я дома, стал бы я звонить? Я сейчас в районе Санамдон.

Оказалось, что накануне вечером Хэчжин встречался с продюсером фильма «Частный урок», на съемках которого он работал прошлым летом. Тот предложил ему новую работу, и они пошли в кабак отметить заключение контракта. Потом Хэчжин поехал на студию одного знакомого смонтировать видеоролик с торжеств по случаю шестидесятилетнего юбилея, который он снимал в тот день. В студии его разморило, и он уснул.

– Я только что проснулся, проверил свой телефон и увидел, что ночью мне звонила мама. Странно, в это время она должна была спать.

Он был уверен, что все дома уже встали, но никто не подошел к телефону, он забеспокоился и позвонил мне.

– Что-то случилось? Все в порядке?

Я резко поднес руку к глазам – она вся была какая-то затвердевшая и на ней что-то налипло. К коже лица вокруг глаз, рта и носа тоже что-то приклеилось. Я это просто почувствовал, не дотрагиваясь. Как сказала бы самая образованная из всей нашей родни тетя, «ощущение инородного тела без воздействия тактильных корпускул».

– Что может случиться? – с деланым безразличием ответил я, трогая свои волосы. В них тоже что-то запуталось и затвердело.

– Да? А почему тогда она не отвечает? Я звонил и на домашний, и на сотовый, – сказал Хэчжин.

– Наверно, она молится. Или в ванной, или занята чем-нибудь на веранде, вот и не слышала звонка.

Я продолжал ощупывать грудь, живот, ноги. Я был в той же одежде, в которой ночью выходил из дома, но она казалась совсем другой. Мой мягкий приятный на ощупь свитер стал жестким, как тряпка, которую сто дней подряд сушили под палящим солнцем. Штаны были твердыми, словно бычья кожа до выделки. Я приподнял свои ноги и потрогал носки, они были такими же жесткими, как и свитер.

– Да, может быть, – сказал Хэчжин, будто сам себе. Мне даже показалось, что я вижу, как он в сомнении слегка наклонил голову.

– Точно? Ничего не случилось? – снова переспросил он. Я раздраженно кивнул. Ну, что могло случиться, кроме того, что я выгляжу так, словно вывалялся в грязи.

– Ну, если ты переживаешь, перезвони маме попозже.

– Да нет. Скоро я буду дома.

– А когда? – спросил я и задумался. Что же случилось со мной ночью, почему я весь в грязи? Пока я «летел домой», разве я где-нибудь падал? Я не мог вспомнить. Даже если и падал, грязи нигде ведь не было. Только если я возвращался домой через стройку, развернувшуюся в нашем районе. Или поскользнулся, перепрыгивая через клумбу возле дома.

– Приму душ и сразу домой. Думаю, до девяти буду, – Хэчжин положил трубку, а я сел на кровати, вернул телефон на тумбочку и взял пульт управления лампой. Когда я включил свет, над головой зажглась люминесцентная лампа, а в ушах взорвался крик мамы снизу.

Ючжин!

Я осмотрел комнату, и у меня перехватило дыхание. Сглотнув, я сильно закашлялся, ударил себя в грудь, и из глаз потекли слезы. Я рухнул на кровать.

Когда я был пловцом, я получил золотую медаль в соревнованиях по плаванию на дистанцию 1500 метров. Тогда один журналист из ежедневной газеты спросил меня про мои сильные стороны. Я, как научила меня мама, скромно ответил, что мое дыхание достаточно синхронизировано с движениями. Тренер, отвечая на тот же вопрос, уже без ложной скромности сказал, что у меня крепкая грудная клетка и объем легких больше, чем у остальных его учеников. В этом мире перекрыть мне дыхание могли только два человека, а вернее, две женщины, которые сидели верхом на мне, как на подушке. Или если бы в моем горле разорвалась торпеда, которая именно сейчас, когда я осматривал комнату, была в меня запущена.

На серебристом мраморном полу виднелись неровные кровавые отпечатки ног и следы крови. Судя по их направлению, человек двигался от двери к кровати, если, конечно, он не пятился задом наперед. Очевидно, что-то произошло за пределами моей комнаты. На кровати тоже было много крови. Простыня, одеяло, подушки – все, чего касалось мое тело, было красным. Я осмотрел себя. На черном свитере, спортивных штанах и носках была запекшаяся кровь. Значит, разбудивший меня запах не был привычным сигналом, предвестником припадка. Это был настоящий запах крови.

Я был в замешательстве. Это мои следы? Что произошло за дверью? Почему я весь в крови? Со мной случился припадок? Он был такой сильный, что я прокусил себе язык? И потому я весь в крови? Если так, то я должен находиться не в своей комнате, а в мире мертвых. Более правдоподобно было бы предположить, что во время припадка кто-то, затаив злую обиду, облил меня ведром свиной крови или пырнул ножом. Однако нигде ничего не болело, значит, и это тоже было неправдой.

Пока это что-то происходило за дверью, где же была мама? Маловероятно, что она столкнулась со мной. Мама была очень педантичной и пунктуальной. Она все делала по расписанию – ела, ходила в туалет, занималась спортом. И сон не исключение. Ровно в девять вечера она принимала снотворное, прописанное тетей, и ложилась спать. Поэтому я всегда должен был быть дома до девяти. Нарушала она этот распорядок лишь в крайнем случае: когда я возвращался домой позже этого времени.

Хэчжин тоже был членом нашей семьи, но на него это правило не распространялось. Мама объясняла эту дискриминацию тем, что Хэчжину поздно вечером на улице припадок не грозит.

Мне было грустно от этого, но причина была более чем уважительной. Как ни крути, лучше раньше вернуться домой, чем на глазах у людей превратиться в поджаренного скрюченного кальмара, или упасть на рельсы, ожидая поезда в метро, или завалиться на проезжую часть и быть раздавленным машинами. Именно поэтому я каждый раз страстно ждал ночи, чтобы, как вор, выйти из дома через железную дверь на крыше и отправиться на пробежку.

Вчера ночью именно так все и произошло. Я вернулся домой в 20:55 после вечеринки, организованной в честь наших преподавателей. Я вынужден был уйти задолго до ее окончания. Там я выпил около четырех стаканов сочжу с пивом, к которым я обычно вообще не притрагиваюсь. Я шел пешком под дождем от автобусной остановки до дома в надежде остудить раскрасневшееся лицо. Жар спал, но я был еще подшофе, настроение было приподнятым. Из-за этого у меня совсем вылетело из головы, что после цифр на кодовом замке нужно нажать решетку, и я почти целых двадцать минут боролся с замком. Сунув руки в карманы брюк, я строго смотрел на замок, который меня не слушался. За это время раз пять раздавался звук принятого сообщения. Можно было и не смотреть, и так было ясно, что это от мамы, как и то, что́ она могла написать.

«Ты уже едешь?»

«Где ты сейчас?»

«Когда ты вернешься?»

«На улице дождь, не иди пешком, я приеду за тобой на остановку».

Как я и ожидал, спустя пять секунд после последнего сообщения дверь приоткрылась и показалась мама. Она выглядела стильно, как всегда, – бейсболка, белый свитер, коричневый кардиган, узкие джинсы и белые кроссовки, которые она обычно надевала в магазин. В руке она держала ключи от автомобиля. Я сжал губы и уставился в пол. Настроение резко упало, хотелось громко крикнуть: «Довольно…»

– Когда ты приехал?

Мама приоткрыла дверь и закрепила ее на стоппере. Это означало, что так просто она меня не впустит. Краем глаза я глянул на наручные часы – 21:15.

– Я вернулся раньше… – Я замолчал и вздрогнул, потому что под ногами стала образовываться круглая яма, а дверь выгнулась вперед, как живот у женщины на сносях. Когда я поднял голову, моя спина ныла, голова стала тяжелой, как бочка рома. Лицо пылало, наверняка оно стало красным, как помидор. Я смотрел прямо, чтобы мама ничего не заметила. Затем стал переводить взгляд на нее. Я действовал очень медленно и осторожно, словно двигал самые опасные предметы в мире. Как только наши глаза встретились, я торопливо добавил:

– Я не мог открыть дверь, поэтому не заходил.

Мама посмотрела на замок, молниеносно нажала семь цифр и решетку. В этот момент замок запищал и открылся. Она снова перевела взгляд на меня: – И в чем проблема?

– А-а-а… – я кивнул, показывая, что никакой проблемы нет. С моей мокрой головы падали капли воды. Одна капля скользнула между глаз и повисла на кончике носа. Я дунул, и капля упала. Когда я посмотрел на маму, ее взгляд был прикован к моему лбу. Точнее говоря, к маленькому шраму размером с ноготь на мизинце, будто именно в нем зарождалась вся моя ложь.

– Ты что, пил? – спросила мама. Вопрос выбил меня из колеи. По словам тети, алкоголь оказывает сильное воздействие и вызывает припадки, поэтому алкоголь в списке маминых правил был табу под номером один.

– Мало. Совсем чуть-чуть.

Я приблизил большой палец к указательному, оставив примерно сантиметр от его кончика. Взгляд матери ничуть не смягчился. По-прежнему я ощущал боль в шраме на лбу, словно по нему долбила клювом птица. В надежде исправить ситуацию я добавил:

– Всего одну кружку пива.

Мама моргнула, всем видом показывая, что не верит мне.

– Я не хотел пить, но профессор налил… – оправдывался я. Вдруг мне стало очень обидно, и я замолчал. Боже мой, мне уже двадцать пять лет, а мама упрекает меня за то, что я выпил несколько рюмок водки. Во всем виновата эта проклятая дверь. По плану я должен был тихо ее открыть и, поднимаясь к себе на второй этаж, громко крикнуть маме, что я вернулся. Если бы все пошло по плану, я бы не нарушил комендантский час, мама не вышла бы меня встречать и не узнала бы, что я выпил. В этот момент левая нога обессилела и согнулась в колене, все тело наклонилось влево.

– Ючжин! – закричала мама и взяла меня под локоть. Я кивнул головой. Все нормально. Я не пьян. Правда, всего лишь одна кружка.

– Давай поговорим внутри.

Я, конечно, хотел войти, но разговаривать мне совсем не хотелось. Я убрал руку матери со своего локтя. На этот раз подкосилась правая нога, и я полетел на маму и обнял ее за плечи. Мама резко вздохнула, ее маленькое худое тело мгновенно напряглось. Кажется, она немного удивилась моему неожиданному поведению. Такого раньше не было. Может быть, она была тронута, или ей было это странно, или что-то еще. Я обнял ее крепче. Давай не будем ни о чем говорить. Зачем напрасно языком трепать. Я же уже выпил, ничего не изменишь.

– Что с тобой?

Мама высвободилась из моих объятий, и я почувствовал, что она пытается справиться с эмоциями. Затем к ней вернулось ее обычное спокойствие. Меня это расстроило. Я опустил руки, зависшие в воздухе, и вошел в прихожую. Пока я снимал обувь, мама спросила из-за спины:

– Что-нибудь случилось?

Я, не оглядываясь, покачал головой. Затем вошел в гостиную, слегка кивнул и сказал:

– Спокойной ночи!

Может быть, она почувствовала что-то странное, поэтому не остановила меня, а просто спросила:

– Тебя проводить наверх?

Я снова покачал головой и стал неторопливо, но и не очень медленно подниматься на второй этаж. Помню, что у себя в комнате я сразу разделся и, не принимая душ, лег в кровать. Я слышал, как внизу мама вошла в свою комнату. Дверь хлопнула, и хмель как рукой сняло. Что я делал после этого? Наверно, просто лежал минут сорок в кровати, глядя в потолок. Потом меня охватила «собачья болезнь», и я выбежал через железную дверь на крыше.

Я только что проснулся, проверил свой телефон и увидел, что ночью мне звонила мама. Странно, в это время она должна была спать.

Неожиданно я вспомнил слова Хэчжина. Когда он это произнес, мне было все равно, а сейчас показалось странным. Почему ему звонила мама? Оттого что ее выбило из колеи мое необычное поведение? Или она узнала, что я убежал через крышу? Почему Хэчжину это показалось странным? А во сколько она звонила? В одиннадцать? В полночь? Если после звонка мама не спала, может быть, она слышала, когда я вернулся?

Нет. Если бы она заметила, что я вернулся, вряд ли бы оставила меня в покое. Стала бы меня расспрашивать, как в детстве, когда хотела, чтобы я в чем-то признался, и не дала бы мне спать, пока я не сказал бы всю правду. Где ты был так поздно? Когда ты ушел? Ты уже много раз убегал?.. Или, может быть, даже наказала бы меня, чего давно не случалось – заставила бы меня всю ночь стоять на коленях перед статуей Богородицы и повторять «Аве, Мария». А если бы увидела меня всего в крови, как сейчас, думаю, наказание не ограничилось бы одной молитвой. То, что я проснулся в своей комнате, подтверждало, что ночью мама меня не видела.

Я встал с кровати. Я должен был выйти из комнаты во что бы то ни стало, только тогда я что-нибудь выясню. Я аккуратно шаг за шагом двигался к двери, стараясь не наступать на кровавые следы. Добравшись до стола, я невольно остановился – за стеклянной дверью, ведущей на террасу, стоял незнакомый мужчина. Вставшие дыбом волосы, похожие на козлиные рога; красное лицо, словно с него сняли кожу; беспокойно блестевшие белки глаз. Я был шокирован увиденным и чуть не потерял сознание. Этот красный зверь – я…?

За стеклянной дверью ничего не было видно. Пришедший с моря туман стоял плотной стеной. За туманной завесой лишь тускло мерцал желтый свет фонаря под навесом, который мама установила, обустраивая садик на крыше. Наверно, я, как обычно, включил его вчера ночью, когда уходил через железную дверь на крыше, но я всегда его потом снова выключал.

Было еще кое-что необычное. Ведущая на террасу стеклянная дверь была приоткрыта. Она захлопывалась автоматически, поэтому каждый раз, выходя на крышу, я оставлял ее приоткрытой. Иначе бы пришлось заходить через другую дверь, выходившую в коридор на втором этаже. Но, когда я возвращался, я всегда ее закрывал. А сейчас все было именно так, как после моего ухода. Я бы ни при каких обстоятельствах не забыл ее закрыть, тем более в декабре. К тому же моя комната находилась на втором этаже дуплекса под самой крышей 25-этажного дома у моря. Оставлять дверь открытой и устраивать в комнате ледник не было никакого резона. Разве что, будь я мамой, которая проветривала комнату по сто раз на дню из-за менопаузы.