Читать книгу: «Бабушка», страница 2

III

Если бы человек, привычный к городскому шуму, ехал через долину, где стоял уединенный домик семейства Прошековых, он бы наверняка подумал: «Да как же люди могут жить здесь круглый год? Разве что когда розы цветут… А в другое время – ну что это за радость?» Тем не менее радостей тут хватало и зимой, и летом. Под низкой кровлей обитали любовь и покой, который нарушался лишь изредка, когда, например, уезжал в столицу⁸ пан Прошек или заболевал кто-нибудь из близких.

Домик был небольшой, но прехорошенький. Окна, глядящие на восток, обвивали виноградные лозы; спереди был разбит палисадник, полный роз, фиалок, резеды и разной вкусной зелени – салата, петрушки и других трав. С северо-восточной стороны располагался фруктовый сад, а за ним до самой мельницы простирался луг. Возле дома стояла старая груша, ветви которой покоились на крытой дранкой крыше, приютившей под собой множество ласточек. Посреди двора возвышалась липа, а под ней стояла лавочка. С юго-западной стороны находились хозяйственные постройки; за ними тянулись по крутому склону заросли кустарника. Около домика пролегали две дороги. Одна, проезжая, шла вдоль реки: в одну сторону – к Ризенбургскому замку и вверх, к Красной Горе, а в другую – вниз, к мельнице и к соседнему городку, до которого был примерно час езды. Река эта – бурная Упа, что бежит с гор, перепрыгивая через скалы, пробираясь по узким ущельям и устремляясь к равнине по направлению к Лабе, меж зеленых берегов, поросших деревьями.

Перед домом, чуть не вплотную к палисаднику, вдоль глубокой канавы с водой, прорытой мельником от плотины к мельнице, бежала тропинка. Через канаву был перекинут мостик к сушильне с печью. Осенью, когда в сушильне стояли полные корзины слив, яблок и груш, Ян и Вилим частенько бегали туда, таясь от бабушки. Но, войдя в сушильню, старушка каким-то чудом всегда угадывала, сколько слив недостает и по чьей вине.

– Янек, Вилим, а ну-ка идите сюда! – звала она. – Вы брали сливы из корзины?

– Нет, бабушка! – краснея, отпирались мальчики.

– Не лгите, – грозила им пальцем бабушка. – Господь все слышит!

Мальчики молчали, и бабушка сразу все понимала. Дети диву давались, откуда бабушка знает об их шалостях. Может, она умеет читать по лицам? И в конце концов они решили никогда больше ничего от нее не скрывать.

Летом, когда становилось очень жарко, бабушка раздевала детишек до рубашонок и вела к мельничному ручью купаться. Воды там было всего лишь по колено, но старушка все равно боялась, что внуки утонут. Иногда она садилась вместе с детьми на мостки для полоскания белья и позволяла им болтать ножками в воде и играть с юркими рыбками. Над ручьем склонялись темно-зеленые ольхи; ребята пускали по воде прутики и следили, как они уплывают.

– Только бросайте прутики подальше. Если они будут у самого берега, то их зацепит любая травинка, любой корешок, и потому плыть им придется долго-долго! – поучала она внуков.

И вот Аделка бросила свой прутик на самую середину ручья и стала смотреть, как течение уносит его все дальше. А потом спросила:

– И что будет, когда он доплывет до плотины? Застрянет, да?

– Не застрянет, – уверенно ответил Ян. – Я как-то бросил прутик в воду перед самой плотиной, он вертелся-вертелся и вдруг скользнул по желобу под мельничное колесо, проехался на его лопастях, и не успел я перебежать на другую сторону, как прутик уже спешил к реке.

– А куда он потом поплывет? – опять спросила Аделка.

– От мельницы к Жличскому мосту, оттуда вдоль крутых берегов к омуту, от омута через другую плотину вниз, мимо Барвиржского холма к пивоварне; там его поджидают большие валуны, но он проберется меж ними и приплывет к школе, куда вы через год пойдете, – объяснила бабушка. – А дальше есть еще одна плотина, а за ней луга и мост; ну а там уж деревня Зволе, город Яромерж и, наконец, Лаба.

– А что с ним будет после Лабы? – спросила девочка.

– Он поплывет в далекое море.

– Ох, прямо в море. А где оно? И какое оно – море?

– Ну, море широкое и глубокое, и до него от нас в сто раз дальше, чем до города, – ответила бабушка.

– И что же станется там с моим прутиком? – грустно спросила Аделка.

– Он будет качаться на волнах, и они вынесут его на берег; по берегу будут гулять разные люди – и дети, и взрослые; какой-нибудь мальчик поднимет прутик и подумает: «Откуда же ты приплыл сюда? Кто пустил тебя по воде? Наверное, сидела где-то далеко-далеко на бережку девочка, она-то и отправила тебя в путешествие!» И мальчик отнесет твой прутик домой и посадит в землю; из прутика вырастет красивое деревце, на нем станут петь птички, и деревце будет радоваться.

Аделка глубоко вздохнула и в задумчивости отпустила подол платья. Он тут же намок, и бабушке пришлось его выжимать. Мимо как раз проходил пан лесничий и поддразнил Аделку:

– Ах ты, маленькая водяница!

Но девочка покачала русой головкой и ответила:

– Раз водяных не бывает, то и водяниц тоже!

Завидев лесника, бабушка обыкновенно предлагала:

– Заходите, куманек, наши все дома!

Мальчики брали его за руки и вели к Белильне. Иногда лесник отнекивался, говоря, что ему надо поглядеть, не вылупились ли уже фазанята, или что в лес срочно надобно, чтобы сделать обход, но тут его замечал кто-нибудь из хозяев дома, и ему волей-неволей приходилось принимать приглашение.

У пана Прошека всегда была припасена для дорогих гостей бутылочка хорошего вина, а уж пан лесничий, конечно же, принадлежал к их числу. Бабушка сразу накрывала на стол, и лесничий охотно забывал про крохотных фазанят. Потом, правда, он бранил себя за забывчивость, торопливо перекидывал через плечо ружье, выходил во двор и принимался высвистывать свою собаку.

– Гектор! Гектор! И где его нечистый носит?

Мальчики с удовольствием бежали искать пса, уверяя, что он просто заигрался с Тирлом и Султаном. Пока ребята занимались поисками, пан лесник сидел на скамейке под липой. А уходя, он еще непременно оборачивался и кричал бабушке:

– Загляните к нам, жена хочет дать вам яйца под наседку от наших кур-тиролек!

Да уж, пан лесник знал слабые струнки хлопотливых хозяюшек!

Бабушка тотчас отзывалась:

– Кланяйтесь дома да скажите, что скоро буду!

И на этом друзья ненадолго расставались.

Пан лесник проходил мимо Старой Белильни из года в год чуть не ежедневно, уж раз в два дня точно.

Вторым человеком, которого часто встречали поутру возле Старой Белильни, был пан мельник, который в это время хаживал осматривать шлюз у плотины. Бабушка считала, что мельник, или пан отец, как звали его все местные, мужчина славный, хотя и большой насмешник.

Он и впрямь любил пошутить и поддразнить; правда, сам он смеялся редко, разве что «усмехался». Из-под густых нависших бровей смотрели на Божий мир веселые глаза. Среднего роста, коренастый, пан отец круглый год ходил в белесых штанах; мальчики очень этому удивлялись, пока он однажды не сказал им, что этот цвет более всего годится для мельников. Зимой он облачался в длинную шубу и тяжелые сапоги, а летом – в голубоватую куртку, белые войлочные чулки и белые же башмаки. На голове у него всегда была мерлушковая шапка, а штаны вечно засучены – не важно, сухо под ногами или грязно; и он никогда не расставался со своей табакеркой.

Едва завидев, дети бежали к нему, желали доброго утра и сопровождали к шлюзу. По дороге пан отец обыкновенно подшучивал над Вилимеком и Яном: одного спрашивал, к примеру, знает ли он, куда, садясь, поворачивает клюв зяблик⁹, а второго – где находится костёл из вола¹⁰; или же задавал Яну ужасно сложный вопрос: сколько будет стоить булочка за один крейцер, если корец¹¹ пшеницы продают за десять гульденов? Мальчик, засмеявшись, отвечал верно, и мельник говорил:

– Ну ты и молодец! Тебе бы в Крамолне¹² старостой быть!

Он всегда давал ребятишкам по щепотке табаку и усмехался, когда те чихали. А вот Аделка при виде мельника норовила спрятаться за бабушкиной юбкой, потому что она еще не умела толком говорить, а пан отец, как назло, просил ее повторять за ним: «Наш щипец¹³ самый щипцовый из всех щипцов» – и тем едва не доводил малышку до слез. Зато он частенько приносил ей корзиночку земляники, кулечек миндальных орехов или еще какое лакомство и, если хотел похвалить, называл маленькой чечёткой¹⁴.

А еще мимо Старой Белильни каждый вечер проходил долговязый Мойжиш, сторож из господской усадьбы. Он был худой как жердь, вечно хмурый и всегда с мешком за спиной. Служанка Бетка как-то сказала детям, что в этот мешок он сует непослушных ребятишек, и с тех пор малыши даже дышать боялись, когда его видели. Бабушка запретила Бетке пугать их таким вздором, но когда Ворша¹⁵, другая служанка, сказала, что Мойжиш воришка и хватает все, что плохо лежит, бабушка промолчала и возражать не стала. Так что, судя по всему, человек это был дурной, и братья с сестрами по-прежнему его страшились, хотя и не верили уже, будто он носит в мешке детей.

Летом, когда господа навещали свое имение, ребята часто видели красавицу-княгиню, которая ехала верхом в сопровождении пышной свиты. Мельник сказал однажды бабушке:

– Ишь, какой хвост за собой волочит, ни дать ни взять комета!

– Ну нет, пан отец, комета пророчит людям беду, а от приезда господ порой и радость бывает, – ответила ему бабушка.

Пан отец, по обыкновению, повертел в пальцах табакерку и только молча усмехнулся.

Под вечер забегала навестить бабушку и детей Кристла, дочка хозяина трактира, что стоял у мельницы, – девушка свежая и румяная, как гвоздика, бойкая, как белка, и веселая, как жаворонок. Бабушка всегда была ей рада и звала хохотушкой, потому что Кристла часто смеялась.

Кристла никогда у них не засиживалась, прибегала лишь словечком перекинуться. Лесник мог порой и задержаться. Пан мельник заглядывал только ненадолго. Его жена если уж выбиралась в Старую Белильню, то непременно прихватывала с собой веретено; лесничиха приходила запросто и приносила грудного ребенка. Но если дом Прошековых собиралась почтить своим присутствием супруга управляющего имением, то пани Прошекова непременно предупреждала: «У меня нынче гости!»

Тогда бабушка забирала внуков и уходила; в ее добром сердце не было места ненависти, но жена управляющего ей не нравилась, потому что слишком уж важничала. Задирала нос, попросту говоря. Однажды, вскоре после бабушкиного приезда, когда старушка не успела еще со всеми в округе перезнакомиться, жена управляющего и две ее приятельницы подошли к Белильне. Терезы дома не было, и бабушка, как это у нее водилось, предложила дорогим гостьям сесть и подала им хлеб-соль. Но «дорогие гостьи» брезгливо наморщили носики и от хлеба отказались, да еще и переглянулись насмешливо, словно желая сказать: «Вот же деревенщина! Думает, мы ей ровня!»

Когда пани Прошекова вернулась, она сразу поняла, что бабушка поступила вопреки господским обычаям, и после ухода дам сказала матери, чтобы та впредь подобным гостям хлеб-соль не предлагала, – они, мол, к другому привыкли.

– Знаешь, Терезка, – обиженно ответила бабушка, – кто от моего хлеба с солью отказывается, тот и моих стульев недостоин. Но дело, конечно, твое, я этим вашим новомодным штучкам не обучена.

Среди редких гостей, бывавших в Старой Белильне, выделялся купец Влах, чья тележка, которую везла одна лошадь, всегда была полна разных вкусных вещей: миндаля, изюма, инжира, апельсинов, лимонов… А еще там было дорогое мыло, духи и всякое такое прочее. Пани Прошекова и весной, и осенью набирала много товара, и он за это одаривал ребят кулечками со сладостями. Бабушке он нравился, и она говорила про него:

– Хороший человек этот Влах; вот только не по нутру мне, что больно уж он приставучий, из тех, что и быка отелиться заставит.

Куда более охотно бабушка общалась с торговцем маслами, который тоже объявлялся дважды в год; бабушка всегда покупала у него флакончик иерусалимского бальзама для заживления ран и непременно добавляла к деньгам еще и ломоть хлеба.

Так же приветливо встречала бабушка лудильщика и еврея-старьевщика: они были давно знакомы со всеми домашними и стали им едва ли не родными. Но вот когда раз в год в саду показывались бродяги-цыгане, бабушка пугалась. Скоренько выносила им поесть, крестилась и бурчала:

– Ох, надо бы проводить их до самого перекрестка, а то как бы убытка в доме не случилось.

Однако самым желанным гостем был, конечно, пан Байер, которого любило все семейство Прошековых – от мала и до велика. Этот лесник с Крконошских гор со смуглым узким лицом появлялся в Старой Белильне каждую весну, когда спускался в низину, чтобы приглядеть за сплавом леса по реке Упе.

Пан Байер очень высок, сухощав и мускулист. Глаза у него большие и яркие, нос длинный и с горбинкой, волосы каштановые, а усы, которые он любит поглаживать, так просто огромные. Ризенбургский лесник коренаст, краснолиц, с маленькими усиками и всегда гладко причесан; пан Байер же предпочитает прямой пробор, а сзади волосы у него свисают ниже воротника.

Дети всегда отмечали разницу между лесничими.

Ризенбургский ходил аккуратно – пан Байер шагал широко, точно перемахивая через пропасти. Ризенбургский никогда не носил таких высоких, выше колена, тяжелых сапог, а ружье, перевязь и ягдташ у него были куда наряднее, чем у пана Байера. Фуражку его украшало перо сойки. Пан Байер был облачен в вылинявшую куртку, ружье его висело на простом грубом ремне, а на зеленой валяной шапке красовались целых три пера – ястреба, коршуна и орла.

Вот каков был пан Байер. Дети полюбили его с первого взгляда, а бабушка всегда повторяла, что собаки и дети сразу чувствуют, кто им друг. И она не ошиблась: пан Байер любил детей. Особенно привязался он к Яну, отчаянному озорнику, которого даже прозвали бесенком; но пан Байер уверял, что он вырастет отличным парнем и что если ему захочется стать лесником, то он, пан Байер, ему с этим поможет. И ризенбургский лесничий, который всегда заходил в Старую Белильню, когда там объявлялся пан Байер, поддакивал своему приятелю с гор, добавляя:

– Я тоже могу его к себе взять, мой-то Франек так и так в лесники подастся.

– Ну, брат, это не дело, когда дом под боком, да и лучше, когда молодой человек трудности испытает, ведь вы тут внизу живете и горя не знаете.

И лесник принимался рассказывать о напастях, что подстерегают в Крконошах: о зимних метелях и вьюгах, о заметенных снегом дорогах, о пропастях, о туманах и огромных сугробах. Он вспоминал о том, сколько раз грозили ему разные опасности, о том, как поскальзывался на крутых тропинках, как блуждал по горам и голодал по два, а то и по три дня, не зная, как добраться до дома.

– Но зато, – непременно прибавлял он, – вам, жителям низины, неведомо, как прекрасны горы летом. Когда растает снег, зазеленеют долины, распустятся цветы, наполнятся птичьим пением леса и все вокруг внезапно сделается сказочным, то нет для меня большей радости, чем бродить среди деревьев или стоять на тяге!¹⁶ Дважды в неделю я поднимаюсь на Снежку¹⁷, вижу, как всходит солнце, гляжу на Божий мир, что простирается у моих ног, и понимаю, что ни за что не покину я горы, и забываю обо всех зимних горестях!

Пан Байер приносил детям красивые камни, рассказывал о горах и пещерах, где находил их, дарил мох, благоухающий, подобно фиалкам, и завораживал историями о прекрасном саде Рюбецаля¹⁸, куда забрел однажды, заблудившись в снежных вихрях.

Весь день мальчики не отходили от лесника, сопровождали его к реке, глядели, как плывут по воде бревна, и даже катались на плотах. Когда же на другое утро пан Байер собрался обратно в горы, пани Прошекова дала ему с собой столько еды, сколько он смог унести, а дети, плача, пошли вместе с бабушкой его провожать.

– Ну, до следующего года, даст Бог, свидимся! – проговорил он, прощаясь, и широкими шагами заторопился прочь. А ребята потом еще несколько дней рассказывали друг другу о чудесах и ужасах Крконошских гор, восхищались паном Байером – и мечтали о следующей весне.

IV

Дети с нетерпением ожидали не только больших праздников, но и воскресений. По воскресеньям бабушка их не будила, потому что к тому времени давно уже находилась в городке на ранней обедне. Мать с отцом (если он бывал дома) посещали позднюю обедню, и дети шли вместе с ними встречать бабушку. Заметив ее уже издали, ребята с визгом неслись к ней; со стороны могло показаться, будто разлука их была очень-очень долгой. В воскресенье бабушка всегда представлялась им немного другой – милое лицо ее становилось еще более ласковым, а одета она была наряднее, чем обычно: на ногах – новые черные туфли, на голове – белый чепец с накрахмаленным бантом на затылке. (Бант этот, называвшийся «голубкой», и вправду очень походил на птицу.) Дети всегда говорили, что по воскресеньям «бабушка ужасно красивая!».

Когда внуки подбегали к бабушке, каждый из них непременно хотел ей помочь и что-нибудь понести. Тогда один получал четки, второй платочек, а Барунке на правах старшей обычно доставалась сумочка. И тут немедленно вспыхивал небольшой скандал, потому что любопытные мальчишки пытались в бабушкину сумочку заглянуть, а Барунка им этого не позволяла. В конце концов Барунка просила бабушку приструнить братьев, но та вместо этого открывала сумочку и оделяла внуков яблоками или другими лакомствами, и все сразу успокаивались. Пани Прошекова всякий раз просила:

– Матушка, пожалуйста, не приносите им ничего! – А бабушка всякий раз отвечала:

– Да как же я могу вернуться из церкви с пустыми руками? Ведь все мы когда-то были детьми!

Так что отговорить старушку не получалось.

Бабушка обычно шла со службы не одна, а с пани мамой (женой мельника) или с какой-нибудь кумушкой из Жернова, деревеньки рядом с мельницей. Пани мама надевала в церковь длинную юбку с жакетом и серебристый чепец. Женщина она была невысокая, пухленькая, улыбчивая, с черными веселыми глазами, коротеньким вздернутым носиком и двойным подбородком. По воскресеньям пани мама щеголяла в жемчужных бусах, а по будням надевала низку из гранатов. На руке у нее обычно висела корзиночка с купленными в лавке кореньями, нужными в хозяйстве.

Следом за женщинами шагал пан отец, чаще всего с каким-нибудь приятелем. Если было жарко, то свое легкое светло-серое пальто он нес на вскинутой на плечо бамбуковой трости. По воскресеньям он натягивал начищенные, до половины икр, сапоги, голенища которых украшали кисточки, более всего восхищавшие ребят. Штаны на нем были узкие, заправленные в сапоги, а на голове возвышалась барашковая шапка, с которой с одного боку свешивался пучок синих ленточек. Приятель его был одет так же, разве что пальто у него – длинное, с фалдами и оловянными пуговицами – было зеленого, а не серого, как любил мельник, цвета.

Люди, идущие к поздней обедне, приветствовали тех, кто услышал уже слово Господне, а возвращавшиеся из храма здоровались со встречными, желая им радости в доме Божием. Иногда пан мельник и его спутник останавливались, интересуясь у знакомых, как идут дела и что новенького в Жернове, а те, в свою очередь, осведомлялись, все ли благополучно на мельнице. Зимой жерновские редко посещали церковь (тропа, шедшая по крутому склону, становилась опасной), зато летом спуститься с косогора было нетрудно, особенно для молодых.

В воскресное утро дорога в городок, пересекавшая луга, всегда многолюдна. Вот ковыляют по ней старушка в шубейке и платке и опирающийся на палку старик, в волосах которого, по прихоти давней моды, торчит гребень. А вот идут женщины в белых чепцах с «голубками»; их быстро обгоняют мужчины в барашковых или щегольских выдровых шапках – они торопятся поскорее перебраться через длинный мостик на ту сторону, где зеленеет косогор. С него спускаются, пританцовывая, легким, как у ланей, шагом веселые девушки, за которыми еле поспевают удалые парни. Тут и там мелькают среди деревьев пышные белые рукава, алые ленты, приколотые к плечу, пестрые курточки юношей… пока наконец вся веселая стайка молодежи не выскакивает на зеленый луг.

Дома бабушка переодевалась в повседневное и принималась хлопотать по хозяйству. А после обеда она любила сидеть, положив голову на колени Барунки, которая перебирала ей волосы, потому что «очень уж кожу свербит». Чаще всего бабушка засыпала, но совсем ненадолго, а проснувшись, удивлялась:

– Надо же, я и не заметила, как глаза у меня закрылись.

Под вечер бабушка ходила с детьми на мельницу; это быстро стало у них привычкой, тем более что у мельника была дочка, ровесница Барунки, по имени Манчинка, – девочка бойкая и веселая.

У ворот мельницы встречала их статуя святого Яна Непомуцкого¹⁹, стоявшая между двумя липами. Под статуей была скамья, на которой по воскресеньям сиживала пани мама с кумой из Жернова и Манчинкой; пан отец обыкновенно стоял перед ними, поигрывая табакеркой, и что-то рассказывал. Завидев бабушку с внуками, идущую вдоль ручья, Манчинка кидалась навстречу гостям, а пан отец, успевший уже облачиться в свою неизменную сероватую куртку, подвернуть штаны и сменить сапоги на башмаки, степенно шагал следом за ней вместе с кумой. Пани мама торопилась в дом, чтобы приготовить что-нибудь ребятишкам, «а то они житья нам не дадут»; и когда гости подходили к мельнице, малышей уже поджидал накрытый столик: летом – под окнами в саду, а зимой – в комнате. На столике были пироги, хлеб, мед, сливки; чуть позднее пан отец приносил еще и корзинку со свежесобранными фруктами или пани мама предлагала полакомиться черносливом и сушеными яблоками. Кофе и прочие господские напитки не вошли еще тогда в моду.

– Как же хорошо, бабушка, что вы нас навестили, – говорила пани мама, подставляя ей стул. – Если бы вы хоть одно воскресенье пропустили, у меня бы вся неделя не задалась. А теперь угощайтесь, чем Бог послал!

Бабушка ела мало и просила, чтобы пани мама и детям такие огромные порции не накладывала, но толстуха только смеялась:

– Вы уже старенькая, неудивительно, что у вас плохой аппетит, а у детей-то желудки как у уток! Взять хоть нашу Манчинку, – когда бы вы ее ни спросили, она всегда вам ответит, что голодна!

Дети улыбались, и было ясно, что пани мама права.

Взяв из рук мельничихи по пирогу, ребята убегали за амбар; бабушка могла о них не беспокоиться: они играли там в мяч, в лошадки, в салочки и вообще всячески веселились. Бабушкиных внуков всегда ждали одни и те же товарищи по играм – шестеро ребятишек-погодков, поставь их рядком по росту – ни дать ни взять органные трубки. Это были детишки, жившие рядом с трактиром в лачуге, где прежде трепали лен. Их отец бродил по окрестностям с шарманкой, а мать обстирывала детей и мужа, чинила им одежду и работала поденно за еду. Всего богатства у мужа с женой и было что эти шестеро «пандурят»²⁰, как называл их отец, да старая шарманка. Однако ни по взрослым, ни по детям не видно было, что они нищие, лица у ребятишек были круглыми, а из дверей лачуги нередко доносились такие аппетитные запахи, что у прохожих слюнки текли. Детишки выскакивали на улицу с лоснившимися от жира губами, и соседи спрашивали друг дружку:

– Да что ж такое жарили нынче эти Кудрны?

Как-то раз Манчинка пришла от них и рассказала пани маме, что Кудрны угостили ее зайчатиной, «такой вкусной, прямо как миндаль».

«Зайчатина… – подумала пани мама. – Откуда же они ее взяли, неужто Кудрна браконьерством промышляет? Ох, несдобровать ему!..»

А вскоре забежала к ним Цилка, старшая из детей Кудрны; этой девчушке всегда было кого нянчить, потому что каждый год рождался новый маленький Кудрна. И пани мама сразу спросила:

– Ну, что вкусного было у вас на обед?

– Да ничего, одна картошка.

– Как это – одна картошка? А Манчинка вот говорила, что ваша мать ей кусок зайца дала.

– Эх, пани мама, хорошо бы зайца! Это ж кошка была! Папаша ее в Красной Горе раздобыл, жирная такая, как свинья, мамаша вытопила из нее сало, и отец станет им мазаться. Кузнечиха подсказала – мол, когда кашляешь, надо мазаться кошачьим жиром, чтоб чахотка не сделалась.

– Боже правый, да кто же кошатину ест?! – воскликнула пани мама и даже плюнула от отвращения.

– Ах, пани мама, знали бы вы, какая это вкуснятина! Хотя белки еще лучше! Иногда папаша и ворон приносит, но они нам не по нраву. А недавно и вовсе повезло: прислуга соседская гусей кормила, и один задохнулся, так его мамаше отдали. Мяса у нас всегда вдосталь бывает: то дохлую овцу отец раздобудет, то целую свинью, если та заболеет и ее забивать приходится; жаль только, что папаша не всегда вовремя узнает, что где-то…

Но пани мама оборвала девочку, сказав ей:

– Ладно-ладно, хватит, фу, аж мороз по коже!.. Манча, дитя мое неразумное, чтоб не смела у меня больше зайчатину у Кудрнов есть! А ну ступай умойся! И не трогай пока ничего!

И с этими словами пани мама вытолкала Цилку за дверь.

Манчинка со слезами на глазах уверяла мать, что зайчик был очень вкусный, но пани мама все плевалась и бранилась.

Пришел пан отец, узнал, что случилось, и, вертя в пальцах табакерку, сказал с усмешкой:

– Да чего тут кипятиться понапрасну! Толстеет девка – и хорошо! На вкус и цвет товарища нет. Может, и я когда угощу вас вкусной бельчатинкой.

– Ну уж нет, пан отец, я вас с такой дрянью и на порог не пущу, что за глупости вы болтаете! – сердилась пани мама, а ее муж лишь ухмылялся да хитро щурился.

Не только пани мама, но и многие другие брезговали брать что-то у Кудрнов или даже просто подавать им руку, и все потому, что те ели кошек и всякое такое прочее, что никто никогда не ест. Но малышам семейства Прошековых было совершенно не важно, фазанами или воронами обедали Кудрны, они только хотели, чтобы их товарищи по играм прибегали к ним за амбар. И Прошековы всегда честно и от души делились с бедняками пирогами и прочей снедью – лишь бы те были довольны. Цилка, девчушка лет десяти, совала младенцу, которого нянчила, в ручки кусок пирога, клала его на траву и беспечно играла с остальными детьми – или же плела из длинных стеблей подорожника шапочки для мальчиков и венки для девочек.

Набегавшись и навеселившись, вся компания направлялась во двор, где Манчинка объявляла маме, что они «ужас как голодны». Пани мама этому нимало не удивлялась и кормила всех, даже и тех, кем брезговала. А пан отец всегда норовил подразнить жену и потому говорил:

– Ох, что-то в животе у меня бурчит; послушай, Цилка, не завалялось ли у вас дома кусочка зайчатины; может, угостишь…

Пани мама только рукой махала и отворачивалась, а бабушка грозила ему пальцем и журила:

– Экий вы насмешник! Я бы на месте пани мамы давно пожарила вам ворону да приправила ее горохом!

И пан отец, вертя в пальцах табакерку, щурился и хитро улыбался.

К собравшимся в саду взрослым частенько подсаживался старший работник с мельницы, и тогда начинались разговоры об утренней службе и проповеди, о недавних оглашениях (объявлениях о ближайших свадьбах), о тех сельчанах, за кого непременно надо помолиться, и о том, кто кого нынче в церкви встретил. Потом обсуждали виды на урожай, высказывали опасения насчет наводнения, града и сильных гроз, толковали о белении холстов и о том, уродится ли в этом году лен, а совсем уж под вечер заговаривали о ворах и тюрьмах. Помощник бывал очень словоохотлив, но в конце концов, когда начинали съезжаться помольщики²¹, верные поговорке «пораньше приедешь, пораньше смелешь», все же возвращался на мельницу; пан отец решал ненадолго наведаться в трактир; что же до кумушек, то они еще какое-то время продолжали болтать.

Зимой дети добрую половину дня проводили на печке; печь была большая – там обычно ночевала прислуга, а Манчинка держала в теплом закутке все свои игрушки. Когда малышня забиралась туда, на печке и местечка свободного не оставалось – тем более что на приступке еще и громоздился огромный пес. Каждое воскресенье там справлялась свадьба какой-нибудь из кукол. Женихом всегда бывал игрушечный трубочист, а священником – игрушечный Микулаш²². Потом все ели, пили и танцевали, причем кто-нибудь обязательно наступал псу на лапу; тот взвизгивал, гости в комнате на мгновение замолкали от неожиданности, и пани мама, опомнившись, кричала детям:

– Эй, малышня, печку мне не сломайте, а то стряпать будет завтра негде!

Но на печке уже царила тишина, потому что дети играли в папу и маму: молоденькой маме аист принес младенчика, и Аделке, которая не умела еще готовить свадебное угощение, поручили роль повитухи, а Вилим и Ян стали крестными; ребенка нарекли Гонзой. Затем был пир горой, и все ели, пили и всячески задабривали пострадавшую собаку. Гонзичек очень быстро вырос, и папенька повел его в школу, а Ян стал учителем и учил его читать по букварю. Но один-единственный ученик – это слишком мало, учиться-то всем надо, так что было решено немедленно играть в школу. И вот у Яна прибавилось учеников, но никто из них не делал домашнего задания, так что пан учитель сердился и бил лентяев по рукам линейкой. Ну что ж тут поделать: раз по-другому нельзя, то все с этим смирились; однако пес, который, хотя тоже пошел в школу, вообще не желал учиться, а только сопел на всю печку, был наказан дополнительно: ему на шею повесили черную позорную дощечку. Из-за этого мохнатый нарушитель дисциплины так рассердился, что спрыгнул на пол, ужасно грохоча своим символом позора. Помощник мельника в испуге вскочил со скамейки, бабушка сплюнула через левое плечо, а пан отец, погрозив в сторону печки табакеркой, крикнул:

– Вот я вас! Сейчас охоту на ребятишек устрою! – и незаметно улыбнулся.

– Это наверняка проделки нашего сорванца! – сказала бабушка. – Пожалуй, нам пора домой, а то как бы дети всю мельницу вверх ногами не перевернули.

Но хозяева запротестовали – да как же так?! Ведь еще не кончен разговор о французской войне и трех монархах!²³ Бабушка знала про всех троих – она была женщина опытная, разбиралась в воинском уставе, и никто даже не пытался оспорить ее слова.

– А что это за три ледяных великана, которых русские наслали на Бонапарта? – спросил у бабушки младший помощник мельника – веселый и красивый паренек.

– Неужто не догадался, что это были три месяца – декабрь, январь и февраль? – ответил ему старший. – У русских такая зима, что люди должны лица платками закрывать, чтобы носы не отмерзли. Французы-то к холодам непривычные, как пришли, так себе все и отморозили. А русские знали, что так и будет, и потому нарочно их заманивали. Умны, ничего не скажешь!

– Я слышал, будто вы императора Иосифа знавали. Правда это? – спросил один из помольщиков.

– Еще бы не знавала! Ведь я с ним говорила, и он даже подарил мне этот вот талер, – сказала бабушка, прикасаясь к висевшей на ее бусах монете.