Читать книгу: «По грехам нашим», страница 2

– Что значит – Богу?! Какому Богу? Где он?..

– Всюду, – вздохнув, тихо ответила Наташа. – Вы будете чай?

– Да какой чай… вы меня, Наташа, расстроили… прости, но это же пережитки…

Наташа засмеялась:

– Вы, Пётр Константинович, наверно, и теперь голосуете за коммунистов в Думу?

– А за кого ещё-то?! Не за Жириновского же!

– Хрен редьки не слаще… Впрочем, оставим этот разговор…

– Почему же?! – удивленно воскликнул Щербатов. Сидел он красиво, размашисто, положив локоть левой руки на спинку стула, и никакой боли или болезненности не отражалось на его лице.

– Это потому, Пётр Константинович, что вы даже представить не можете человека в разуме и верующим. Вы так и живёте идеей разрушения. Империю разрушили и разграбили до основания, а затем и переворот-перестройку вы же сделали и разграбили Отечество. А теперь Зюганушка, эй, ухнем, вновь рвётся к власти, чтобы разрушать – и вы, Пётр Константинович, в этой компашке. И дорвись вы до власти, вновь начнёте… храмы взрывать!

Наташа побледнела, и даже напряженный Щербатов понимал, что такую полемику продолжать нельзя.

«Видимо, фанатичка», – подумал он и легко взял себя в руки.

– Прости, Наташа, полемика идеологическая, а нам это ни к чему.

– Почему же, я верующая – мне это дорого, и я готова на любую полемику.

Щербатов совсем обмяк – способность подчинять своё настроение или состояние была отработана у него с юности, да и унаследована от родителей.

– Наташа, давайте ещё по полчашечки, – и добродушно улыбнулся. – Ведь всё равно вы мне не докажете, что Бог есть…

В ответ и она усмехнулась:

– Я-то докажу, а вот вы не докажете, что Бога нет.

– Какая же формула на этот счёт имеется?

– Евангелие вы и в руки не брали – это очевидно. Я назову современный пример, по-вашему «формулу»: схождение Благодатного огня на Гроб Господний в Иерусалиме, в субботу, накануне православной Пасхи. Что это, если не Бог?

– Знаю, знаю этот «огонь», в 1988 году появился для успокоения. Электроника работает: инопланетяне в «тарелках» летают, причем прилетают только в необходимое время – месяц, полгода покрутятся, надобность пропадёт – пропадают и «тарелки»; надо устрашить или отвлечь людей – вновь прилетят… Так и с «огнём», кампанию организовали, а для людей утеха. – И замолчал Щербатов, вполне довольный своим ответом.

– А ещё, ещё! – с усмешкой предложила Наташа.

– Достаточно этого! – Щербатов усмехнулся, в то же время лицо его болезненно перекосилось. – Который же час?.. – Оказалось четверть одиннадцатого. – С ума сойти! Наташа, мне четвертинку…

И пока Наташа делила таблетку, Щербатов вызвал срочное такси. Моросил дождь, Наташа надела плащ и вышла проводить Петра Константиновича.

Такси уже ожидало у подъезда.

5

Более недели Щербатов не появлялся и не звонил. Наталья Сергеевна успокоенно решила, что странный «роман» завершен, и вспоминала о Петре Константиновиче лишь в те дни, когда принимала обезболивающие четвертинки.

Больничный продлили ещё на десять дней, и она радовалась Бабьему лету. А выдалось оно на редкость солнечное, с холодными ночами, так что листья на деревьях скоро окрашивало яркой акварелью.

Утром, после завтрака, если не в храм, то шла она на старое городское кладбище, давно закрытое и теперь ожидавшее исхода определённого срока, чтобы его и вовсе ликвидировали для городских нужд. Здесь на одной половине возвышались вековые липы, на второй же половине – берёзы и клёны. Именно под клёном и была могила отца. Лишь по рассказам матери Наташа помнила его. Она и шла сюда не плакать, не благообразить могилу – всё это делала мать. Наташа шла, чтобы на коленях прочесть короткую молитву, а затем сидеть на скамеечке перед холмиком с крестом, слушать тишину и тревожный шелест деревьев, думать о жизни и смерти, любоваться красотой осени. О, эти бордовые листья, как ладони с разъятыми пальцами на длинных листоножках! Каждую осень они стоят у неё на столике, утешая в воспоминаниях. А здесь на вечном покое в окружении дорог и машин она думала о жизни, о Боге и созерцала осеннюю красоту – это летнее умирание.

«Господи, как всё скоротечно и необратимо. Отца нет, я и не помню его, мать больна – не через год, так через десять уйдёт… А я одинокая и мне тридцать – прервётся наша хилая ниточка… Одно утешает: по весне клён выпустит новые, молодые листья – и всё повторится… А как иначе и представить непознаваемую жизнь? Да никак… Родился иной, помаялся – и ушёл беспамятно и бесславно? Такой развязки не пережить… Сколько сегодня самоубийств, даже дети кончают жизнь сами… Люди спиваются, впадают в наркоманию. И коллективно отыскивают причину всему этому, принуждают, запрещают спиртное – и не скажут, что людям не нужна такая жизнь, без Бога, без вечности… Господи, как всё просто и сложно, – подумала и внезапно переключилась мысленно: – А этот человек, зачем он появился и вошёл в наше жилище? Ведь он в благополучии, у него благополучная семья – что он ищет? Не покорных же любовниц на костылях… Не понять – «бабье сострадание», но это так, на поверхности. Что теснит и гонит его? Тяжелая болезнь и страх перед смертью, но ведь не могу я от этого избавить… Непонимание в семье? Но у него дочь почти моего возраста, замужем и внук… Так просто не понять и этого человека, как, впрочем, и себя… Земля рассудит, земля поймёт… Бога для него не существует, так чем же можно его утешить? Ничем… И что за болезнь у него?.. Господи, это не мой человек, это чужой, так зачем он вошёл в наш полуподвал… Он семейный, без Бога и на двадцать лет старше… Отведи от меня его, Господи… Все мы грешные, несчастные в грехе люди…» – И Наташа вошла в дремотное раздумье. Она слышала шелест деревьев, гудящий шум далёкого транспорта на дорогах – и это как будто дыхание вечности… Хорошо.

Так она сидела пять, десять минут, когда вдруг услышала шаги… С центральной пешеходной дорожки Щербатов узнал её и теперь с цветами в руках решительно шел на встречу, обходя одну за другой могилы.

– Как вы здесь оказались?! – ещё не подойдя, требовательно спросил он.

– Здравствуйте, Петр Константинович. А вы что, на свидание пришли с цветами?

– Кощунственная реплика, – строго определил Щербатов. – Я пришел к отцу, ему сегодня исполнилось бы сто лет.

– Вот и я к отцу. – Наташа кивнула в сторону могилы.

– Неужели? Странное совпадение… – Щербатов развернул голову и нахмурился. Только теперь Наташа увидела и поняла, что лицо его болезненно изменилось, даже исказилось – он похудел и как будто постарел за эту неделю с небольшим. И глаза под тяжелым наплывом бровей померкли. Она увидела это, но решила не замечать, чтобы лишний раз не напоминать человеку о недуге.

– И почему же вы здесь сидите?

– Отдыхаю. Где ещё в городе найдёшь такую тишину, воистину покой. И хорошо общаться мыслями с могилой родного человека, да и вообще на кладбище бывать надо.

– Странно, – повторил Щербатов, что-то своё подразумевая под этим «странно»… – А я схожу туда, к отцу, – и указал рукой в сторону вековых лип, и, вздёрнув норовисто голову, пошёл, огибая могилы.

Под липами старые захоронения. По краю в рядок пристроились могилы почетных граждан города. С десяток их в ряд под тяжелыми надгробными плитами с козырьками для фотоснимков и подписей, причем указывался и прижизненный чин со званиями и наградами. Вслед за фамилией Щербатов значилось: «Первый секретарь Горкома КПСС».

И здесь было много опавших листьев. Щербатов не стал сметать их, положил под именем цветы, разогнулся, прижав подбородок к груди, вытянулся и на некоторое время замер. Здесь, перед могилой отца, он старался ни о чём не думать – и не задерживаться, иначе воображение начинало рисовать могильное подземелье. А такое созерцание могло довести его до исступления. Здесь, на кладбище, куда и девалась его обходительность и внешняя наигранная обаятельность. Необъяснимый гнев порабощал его, делал раздражительным и резким. Когда же он замыкался в себе и поспешно уходил от родного захоронения, раздражение не получало крайнего развития. И уже отойдя на два десятка шагов, с безразличием и даже с усмешкой смотрел Щербатов на кресты справа и слева, многие из которых пришли в упадок, а некоторые, подгнившие, обрушились.

Щербатов хотел пройти мимо, но не прошёл, свернул к Наташе.

– Вы всё сидите? И как выдерживаете так продолжительно?

– А я, Пётр Константинович, не напрягаюсь, я отдыхаю. Вы посмотрите, какая красота вокруг, упокоение какое.

– И это? – осклабившись, Щербатов указывал вытянутым пальцем на могилу.

– А что? Сказано же: из земли сотворён, в землю и уйдёшь… А вы присядьте, в ногах, говорят, правды нет. Или спешите? Скажите хоть, как вы себя чувствуете в последнее время?

– Меня машина ждёт… – И всё-таки сел – старенькая скамья качнулась и скрипнула. Положив руки на колени, он как будто придерживал своё вдруг отяжелевшее тело, хотя излишнего веса в нём не было. – А чувствую я себя отвратительно. Мой неоперабельный рак взялся за своё дело…

Теперь Наташа в испуге смотрела на него, не зная даже, что на это сказать. Новость сковала её.

– Даже жена Валентина Львовна не знает об этом… Кроме врачей, ты – первая узнала.

– Благодарю за доверие… Вы крепкий и ещё молодой мужчина – надо бы попытаться иными средствами…

– Какими иными?! – вопрошая, выкрикнул Щербатов и даже ощерился.

– Мало ли средств… Крайнее лечение – голоданием.

– Да это же шарлатанство!

– И другие средства… Солженицын до операции лечился чагой…

– Предатель… А чагу вместо чая бабы деревенские заваривают, а от рака мрут. Лучше уж лунным светом лечиться! Необходим такой меч, чтобы мгновенно отсечь – и вон!.. Только нет такого меча. Да и человеку жить некогда – работа и забота. Это же издевательство! – и на этот раз воскликнул Щербатов.

– Пётр Константинович, – раскрыв широко глаза и радостно улыбаясь, возразила Наташа, – да впереди вечная жизнь!

Заметно было, Щербатов пытается взять себя в руки и даже улыбнуться наивности собеседницы.

– Наташа, вы добрый человек, но не говорите мне про эти болотные бредни. Какая вечная жизнь?! – И вновь сорвался: – Вот она, вот – вечная жизнь! – и даже склонился вперёд, тыча рукой в могилу. Загляните туда – там вечная жизнь, копошение червей!

Наташа промолчала, невольно вспомнив: не мечи бисера… А он гневно торжествующе смотрел на неё, полагая, что вот так-то – и сказать нечего. Он выжидал, может быть долгую минуту, и всё это время повторял мысленно: «Вот сейчас поднимусь и уйду – навсегда». Однако не уходил. Наконец Наташа воздела на него взгляд и снисходительно улыбнулась:

– Мне с вами, Петр Константинович, трудно вести разговор, тем более – полемизировать. Вы солидный человек и по службе, и по возрасту, я многое не могу вам сказать, потому что обижу. Не могу же, к примеру, сказать, что вы духовно неподготовленный, невежественный человек. Вы оскорбитесь и будете правы. Но ведь в последний раз в моём «подземелье», как вы разок справедливо заметили, мы так и не завершили разговора о Благодатном огне – тогда вам стало плохо. Вы всё отнесли к проделкам энергетики и электроники, но вы не посмели бы так сказать, если бы знали, что Благодатный огонь сходит ежегодно после воскресения Иисуса Христа. И это отмечено исторически. И даже наш русский паломник игумен Даниил в двенадцатом веке описал схождения Огня на гроб Господний, а тогда не было никакой электроники, никаких космических достижений и летающих тарелок. А издана эта книга не в восемнадцатом или девятнадцатом веках, а в двадцатом веке, в восьмидесятом году – были и другие издания, но эта книга хранится не где-то, а отсыревает в моём «подземелье».

– И что, всё это так и описано? Не верю.

– Вот видите, вы даже факту не верите, не только мне. Потому что у вас на первом месте не истина, но идеология. А идеология ваша, коммунистическая, никогда не согласится с Богом. Дай вам в руки эту книгу, да и десятки других, вы и тогда не поверите, заявите: враги напечатали, чтобы навредить марксизму-ленинизму.

– Не верю, – хмурясь, повторил Щербатов, – и не поверю, по крайней мере, до тех пор, пока хотя бы не прочту.

– Да хоть сегодня…

– Машина ждёт!

Наташа перекрестилась трижды, поклонилась могиле отца – и они пошли к выходу. Наташа припадала на ногу, шла осторожно, и Щербатов взял её под руку.

6

И на этот раз более двух недель не звонил и не появлялся Щербатов. В тот день, когда от старого кладбища они уехали на машине, он пробыл у Наташи считанные минуты. Получил из рук в руки книгу «Памятники литературы древней Руси. XII век» и уехал. Расстались мирно. Щербатов даже сказал:

– А мне любопытно с вами, Наташа. Обогащаюсь, – в то же время подумав: «Не поздновато ли, Петр Константинович, обогащаться? Следовало бы подумать о продлении жизни».

А Наташа тогда иное подумала: «Мучается человек, ему страшно, но он пока и не верит ни себе, ни происходящему с ним – надеется, что это сон… Но как же его страшит могила».

Побывала Наташа на приёме у хирурга, грубого и циничного старика, в очередной раз он нахамил, отправил на рентгеновский снимок, посмотрел, сказал:

– Срослось не совсем удачно. Я думал, будет хуже. Хромай. И пора работать. – Закрыл больничный лист. Наташа промолчала, считая, что с таким врачом легче молчать.

Вышла на работу – вновь стала Натальей Сергеевной. Уже на ближайшую субботу был намечен её доклад на тему «Жития святых в древнерусской литературе».

Именно в субботу до обеда Щербатов без предупреждения и решил навестить, чтобы возвратить книгу и выслушать некоторые объяснения по тексту.

Дверь была не заперта – в полуподвале свет… Легонько дважды стукнув, Щербатов вошел в комнату, не дожидаясь разрешения. Он и без света, в полутьме, увидел бы, что слева на кровати лежит Анна Ивановна – Наташи нет. Щербатов было уже развернулся, чтобы уйти, когда Анна Ивановна сказала:

– Что, Петр Константинович, или заплутался, или полагаешь – я сплю? Никак. – И весьма проворно села на грядку кровати. – Тебе Наташу? Так она в библиотеке, доклад у нее, чаю, в шестнадцать часов. Коли не спешишь, дак и со мною чайку попьём. Я и слово сказать хотела бы…

Она уже поднялась на ноги, ополоснула руки, включила чайник, а Щербатов так и стоял молча, не в состоянии принять решения. Он пребывал в весьма тяжелом унынии, потому что уже несколько дней чувствовал себя скверно. И конечно же Анна Ивановна не могла и не смогла бы развеять такое наваждение, тем более повлиять на состояние. Но развернуться и уйти – значило бы, ещё сюда не заходить. А Щербатов сердцем чувствовал, что он уже в чем-то зависим, они очень много о нём знают, к тому же иные по сравнению с ним – этим и Наташа привлекательна, отнюдь не как женщина… Но о чем он станет говорить с этой женщиной его поколения? Что она может ему сказать, он не знал, как и того, что сам он ей скажет. Наконец решился:

– У меня, Анна Ивановна, полчаса свободного времени, если управимся, не откажусь от чашки чая.

– А что не успеть – успеем. Ставь сумку, сымай плащ, а чайник уже шумит – момент и щёлкнет.

Щербатов сел к столу. Чай был заварен, настаивался под «матрёшкой», на столе уже стояли чайные чашки с блюдцами, сладости и печенье, мёд нельзя – на улице осенняя простуда прихватит.

Внешне мать даже не напоминала облика дочери – всё иное, и ростом Наташа на голову выше, но обе энергичные и за словом в карман не лезли; обе сокровенны – сами в себе. Так что Анна Ивановна не заставила себя ждать, да и времени отведено – полчаса.

– За дочь я спокойна – мы ведь сроду православные… И что ты квелый, простым глазом видать, а уж что внутрях болит, то одному Богу дано знать. Да только теперь чаще чернобыльская болезнь пошла. Ну, да то ли еще учинят… А что ты ищешь от неё – не ведаю. Может, просветишь?

Помолчали. Налили в чашки чай – горячий, минутку повременить. Этой минуткой и воспользовался Щербатов:

– За дочь, Анна, не беспокойся – факт… Болезнь во мне действительно чернобыльская – вот я и бегу от неё, да только убегать некуда и не успеваю.

И сник Щербатов, нахмурился. И она конечно же заметила это…

– А что я ищу от неё, понятия не имею. Наверно, откровенного человеческого отношения.

– У нас в таком разе говаривали: погреться возле доброй души. Такое не возбраняется, напротив, отказать страждущему в таком разе нельзя никак…

– Сейчас, может, и поеду в библиотеку послушать её доклад. – Это уже была заявка для побега. Анна Ивановна добродушно усмехнулась:

– Чаю, и свои-то доклады надоели до не могу!

– Это уж точно так…

– А я ведь у тебя, Пётр Константинович, однакожды на приёме была – из безвыходности. Лет уж пять или боле. Инфаркт я тогда одолела. Туточки вот и задыхалась зимой… Записалась, отстояла, вошла, ты лютый почему-то, по кабинету как тигра… Говорю, вдова я, с дочерью, в полуподвале живём – помоги, ежели хочешь. Нет фонда, – говоришь из-за стола, – по месту работы вставайте на очередь… Давно встали, да так до сих пор и стоим, не сдвинулись, – заключила Анна.

Для него всё это было понятно, так вечно – до третейского. Только тогда и может сдвинуться.

– Я, мил человек, не прошу помощи, но подскажи – как быть? Или уж и не шевелиться.

– При капитализме иначе и не получится… Что посоветовать – не знаю. Если выйду на службу – тогда можно подумать…

– Ну и так ладно. Давай-ка ещё по чашечке. Чаёк-то скусный…

Пили чай молча. Щербатов расслабился. Как будто и напоминания о болезни отступили. Пощупал карман – здесь ли таблетки. Вот и хорошо – не забыл. И вновь вспомнилось кладбище – и Наташа на шаткой скамеечке… И он спросил:

– А мужа давно ли схоронила?

– Давно, до без памяти давно…

– Болел?

– Сначала-то не болел. А тут такая ли оказия накатилась. Не дай-то бог кому другому.

– Что так? – с механическим безразличием спросил Щербатов.

– Не бай-ка, Пётр Константинович, как хошь поверни, одно беда – порешил человека.

– Как это?! – В изумлении Щербатов и голову вздёрнул.

– Так. Пошли мы с Серёжей ночью на Пасхальную службу. В храме битком – давмя. А тут уж пошли и крестным ходом вокруг храма – это на площади Свободы, тогда только там и служили. Серёжа-то мой ни дать ни взять – богатырь, одной рукой хоругвь нёс… Вокруг те, кто не смог в храм вместиться – и молодняк, комсомольцы. Уж не знаю, сами ли они или кто их наставлял, только фулюганили! И кричали, и музыку включали. А тут какой-то шнырь и бросил что-то под ноги. Ужас как грохнуло! Женщина в годах впереди шла, так ничком и упала в обморок. Мой Серёжа и схватил этого шныря за шиворот, приподнял, да и отшвырнул в сторону. А он, сердешный, как кутёк головешкой-то обо что-то и тюкнулся. Милиция тут как тут, крики, скорая помощь. Крестный ход не сорвали, а моего Сережу в машину – и увезли. Убил человека…

Помнил Щербатов этот случай, помнил хорошо. И не только помнил, но имел прямое отношение к этому делу. Нет, он не орал возле храма, не бросал под ноги верующих петарды, но горком комсомола рассылал указания и на этот счёт: все массовые сборища церковных кликуш искоренять, создавать препятствия, дезорганизовывать сборища, чтобы знали и помнили, что их меньшинство, что они в прошлом и нет у них будущего… Как не помнить, когда сам и организовывал. И обсуждали на собраниях смерть комсомольца, требуя достойного суда над убийцей… Как не помнить, когда на похоронах комсомольца торжественно обещали-клялись бороться с религиозным мракобесием всегда, всюду, до полного искоренения… Как не помнить, когда это памятный эпизод из его личной жизни.

А тогда как-то скоро и забыли о случившемся: знали, что убийцу судили, дали срок, а что потом, как потом – и узнать не пытались. Помнилось одно: убит комсомолец и за него надо воздать активной пропагандой.

В воспоминаниях Щербатов настолько ушел в себя, что и не слышал, о чем продолжала говорить Анна, а она говорила и говорила о своём незабвенном Серёже.

– Всё-то в нутриях у него отшибли и на десять годков в каталажку отправили. Да только скоро и актировали, домой отпустили. Так что, слава богу, дома три месяца и умирал, дома и отпели и схоронили честь по чести. Всё хоть рядом на могилку сходить, а теперича и в церкви панихиду заказать, и на Пасху, и в любой день побывать на могилочке… Только говорят, ликвидировать кладбище будут – перезахороним. А как же иначе…

– Как же иначе, – повторил Щербатов, – иначе и нельзя. На этом месте промышленное предприятие возведём…

– На костях, – тихо подвела итог Анна. – Не оставлять же на поругание.

– Да… При капитализме всё возможно. Только жизнь, она идёт вперед безостановочно, не поспеваем за ней…

Анна печально усмехнулась:

– Бежим, только штаны спадают…

– А ведь я засиделся! – спохватился Щербатов. – Мне ведь пора…

– Пора, так пора. С богом… Да, бишь, ни тогда, ни теперь Наташе об этом я не говорила.

– О чём?!

– Да что к тебе на приём ходила и что помню тебя. Зря-то ведь болтать – чирей на языке вскочит.

– Оно, конечно, может и вскочить, – приговаривая, Щербатов быстро оделся, рассеянно простился и ушёл.

«Страдает человек», – провожая его взглядом, подумала Анна Ивановна.

* * *

Щербатов не страдал, Щербатов думал, а вот о чем – однозначно он не ответил бы. Задумался он о себе, о своём завтрашнем дне и о муже Анны, отце Наташи, и о том, к чему и зачем этот весь жизненный базар – и многое ещё плутало в его мыслях, в чем он и не пытался разобраться. И всё-таки, прежде всего ни о жене, ни о дочери, но о себе, как будто они вечны, а он – нет. Ведь что-то надо предпринимать, не ждать же в служебном кабинете своего безвременного конца – ну хотя бы ещё лет двадцать!..

И вот в таком состоянии произошло с ним затмение: все, казалось бы, думал, всё, казалось бы, шёл, а очнулся на том же кладбище – стоял он перед могилой отца Наташи… Щербатов вздрогнул, тихо выругался матом и поспешно оглянулся по сторонам – не видит ли кто? Нет, на кладбище никого не было, а тишину нарушал лишь скрипучий говор оголенных деревьев с ветром; и где-то как будто хлябала доска. Мокрые опавшие листья припали к могилам.

Щербатов прикрыл глаза, скрипнул зубами, мельком вспомнив, как берёг он свои зубы – нет вставных, и тихо простонал. Он даже не пытался объяснить, почему он здесь оказался – какая разница, почему и где?

Стоял одиноко человек перед чужой могилой и решал подсознательно вопрос продления собственной жизни: оставаться в служебном кабинете или уйти раз и навсегда? Даже в его положении, оказалось, принять такое решение непросто.

Всем разумом своим он воспринял и понял, что осталось совсем мало до последней черты, меньше года – и будет отправлен на пиршество… подземелья. И перед осознанием этого всё блекло: и семья, и работа, и политические забрала, и всё-всё на этой живой земле. Одна оставалась ценность – он сам. И эта ценность перед крахом. Именно тогда Щербатов прочно уяснил: скоро умрёт – до этого не верил.

Быстро выйдя за ворота кладбища, он по случайности тотчас остановил такси, сел рядом с таксистом, сказав единственное слово:

– В управу…

Не докладываясь, он прямиком прошёл к своему шефу, Градоначальнику. Спустя час разошлись. Договорились так: Щербатов по состоянию здоровья оформит отпуск для начала на три месяца. Пришлось во всём открыться. А уже на следующий день весь чиновничий аппарат знал, что Щербатов неизлечимо болен. В тот же вечер состоялся разговор с женой, Валентиной Львовной. Она на редкость была резкой и требовала полного отчёта.

– Ты что же это, Петр Константинович, болеешь и молчишь. И я даже не знаю, что у тебя за болезнь! Посторонние люди спрашивают, а мне и ответить нечего! Что же ты меня в дурацкое положение ставишь?!

– Видишь ли, Валентина Львовна, я в более дурацком положении: хочу сделать лучше, а получается как всегда.

– Если о себе не хочешь думать, обо мне, о дочери с внуком подумай! Ты хоть освидетельствование прошёл?

– Обращался, прошёл. Хватит.

– Не хватит! Почему же молчишь?

– Потому и молчу, что говорить нечего.

– Слушай, Пётр, не валяй дурака. Здесь не могут ничего сделать, оформи направление в Москву!

– Я уже был в Москве…

Валентина Львовна и ладонями по бёдрам хлопнула.

– Ну и что?!

– Ничего нового.

– Да что у тебя, черт возьми!

– Не возьмёт, я и ему не нужен.

Разговор завязался в столовой, после последних сказанных слов Щербатов повернулся и ушёл к себе. Но Валентина Львовна настигла его и там:

– Ты что же, голубь, бежишь?! В конце концов, я должна знать, что происходит с моим мужем! Я требую!

И Щербатов усмехнулся – действительно, смешно: душа его обмякла. Он ясно понял, что по-человечески жена права. Пусть знает всё – прятаться мне не по регламенту.

– Валентина Львовна, – на удивление спокойно сказал он, – не требуй, не надо. Ради тебя и молчу. У меня неоперабельная раковая опухоль… Тебе легче стало?

Какое-то время Валентина Львовна завороженно смотрела на мужа и в этот момент ненавидела его. Как можно в 50 лет оставлять жену на произвол времени. «Я ведь живая!» – в душе своей выкрикнула она, закрыла лицо ладонями и, казалось, в слезах устремилась к себе.

«Итак, товарищ Щербатов, начинается новая укороченная жизнь!» – мысленно он произнёс и захохотал гневно и вызывающе. Порывисто выдвинул ящик стола, извлек из-под папок две сберкнижки и сертификаты, сунул в скрытый карманчик портфеля: денег хватит и в рублях, и в долларах – и в Москву, и за границу.

Сел к столу, но ни думать, ни делать ничего он не хотел и не мог. Не помня ни числа, ни дня недели, Щербатов собрался и вышел из квартиры.

7

– Вот видите, Наташа, какой я необязательный человек: получал книгу на день, а возвращаю через… да, три недели.

В верхнем платье, с портфелем в руке от порога говорил Щербатов, говорил то ли просяще, то ли дружески.

– Обязательный, обязательный, если бы совсем зачитали, тогда необязательный. – Она поднялась со стула, просто, но не по-домашнему одетая – он, кстати, никогда не видел её в халате или в брюках, и оценивал это как её достоинство! – улыбнулась, взяла из его рук книгу, положила на свой столик, и пока Щербатов возился возле вешалки, уже налила в чайник воды и щёлкнула включателем. – Вы, Петр Константинович, очень голодный? А то я колбаски с яйцом поджарю, с салатиком, а?

– А что, пожалуй. Говорят же: вода мельницу ломает… А вы, Наташа, всё чем-то увлечены – читаете, пишите.

– Не в домино же играть! – И она добродушно усмехнулась. Щербатов уловил её добродушие: теплой волной омыло его грудь. – У нас в отделе редкие книги! – приходится даже прочитывать, не только просматривать, на какие-то издания писать развернутые аннотации.

Она говорила, но в то же время по комнате уже растекался запах заваренного чая, шипели и потрескивали колбаски с яйцом, и полуподвал уже не воспринимался гробовым подземельем.

«А ведь я обещал Анне Ивановне по выходе на работу дать ей деловой совет по их переселению. – И тотчас в голову как обух вломился: «А у Серёжи-то всё нутро отшибли». – Значит, били на убой».

И Щербатов помрачнел, и грудь как будто простудой сковало. Качнувшись, он прошел к Наташиному столику, минуту-две бессмысленно смотрел на книги и бумаги, а когда очнулся, отошёл от морока, то не нашел ничего лучшего, как взять принесённую им книгу и раскрыть наугад, но раскрылась она – на Благодатном огне. И чтобы справиться с нахлынувшими переживаниями, усмирить совесть, Щербатов повернулся к Наташе и сказал искренне:

– А ведь, правда, здесь, наверно, без дураков.

– Это вы о чём?

Щербатов прошёл и сел к столу:

– Да всё об этом, об огне… Раньше следовало бы знакомиться. Только ведь давать в общеобразовательной школе «истины» на предположениях, не проверенные, не доказанные – никак нельзя.

– Марксисты на этом и строят отрицания… Впрочем, давайте, Петр Константинович, перекусывать, иначе и аппетит не ко времени расстроим.

– Вы, Наташа, молодец, упредительны… А как ваш доклад прошёл?

– Доклад, что доклад – сколько их было. Всё ладно. – Не садясь, возле стола она трижды перекрестилась, и только после этого села, продолжая разговор: – Вы из записок игумена главное не воспринимаете. Это подробный документ образованного русского человека, побывавшего на Святой земле. Тогда ведь пешими шли – не прогулка при луне! А игумен Даниил на русскую землю впервые принёс Благодатный огонь. Это ещё и просветительский подвиг… Простите, я заговорилась. Остынут колбаски…

Однако и во время еды и чая они продолжали беседу, обмениваясь мнениями, всё больше отвлекаясь от личных дум, воспоминаний и забот.

– Что меня смущало при чтении, да и теперь смущает? – Щербатов снял пиджак, спросив разрешение, повесил на вешалку и только тогда попытался ответить на свой же вопрос, но сбился: – А что, Анна Ивановна вновь на дежурстве?

– Да. Это у нее на постоянной основе, знакомые, и работа у них такая…

– Что я хотел? Смущало, что… Люди есть люди и сегодня, и тысячью годами раньше. Могли же и тогда пыль в глаза пустить, что угодно придумать.

– Оставьте идеологию, нельзя же так жить, с постоянным подозрением! – смеясь, возмутилась Наташа. – Ко всему вы ни во что ставите иудеев. Этот народ не позволит себя за нос провести. Они всё проведали бы, до всего докопались бы правдами и неправдами, доказали бы и выставили бы у позорного столпа: «Ложь христианская!» А сегодня! В один день любую ложь раскрыли бы напоказ… Есть исторические факты, которые опровергнуть невозможно, их можно лишь умалчивать. Советская власть утверждала, что Иисуса Христа вовсе не было! Но ведь Он был – Он есть, и не опровергнуть этого…

– А вы, Наташа, можете меня заклевать, особенно в связи с этим огнём…

И в один момент застолье вдруг угасло, как если бы вдруг утрачен был общий интерес или распались взаимосвязь и понимание. Даже плечи Щербатова обвисли – напомнила о себе болезнь или сам он и вспомнил о ней. Наташа, видя перемены в его лице, так и поняла: о чем-то вспомнил – о семье, о болезни… И сама она вспомнила: вот так он выглядел тогда, при встрече на кладбище.

Прошла минута-две общего молчания – и смутная завеса как будто рассеялась. И голос его изменился до отчужденности, когда он заговорил:

– Я с детства, Наташа, всегда был атеистом, воинствующим атеистом, и меня до сих пор смущают иконы, церкви, люди, идущие молиться в церковь, – всё, что связано со словами Бог, вера… Это же самообман перед страхом смерти. Массового мужества не хватает. Так и надо бы воспитывать смолоду.

– Это вы говорите. А я говорю: веры мало, в этом главное… Да и не только веры в Господа, всему древнему веры нет. Ложью оплело целые народы и поколения.

– Я к чему это говорю? А к тому, что конечно же необходимо знать человеческие противоречия, разно-мнения…

– А кто же мешает этому, особенно в наше время: иди и смотри.

– Куда идти, если цель не достойна человека, идеала нет? Где свет – нет света.