Читать книгу: «По грехам нашим», страница 8

Стол уже был накрыт: расставлены приборы, из закрытой супницы просачивался вкусный запах мясного, и это лишний раз напоминало, что Великий пост завершился, так что можно побаловаться аппетитом. За столом хозяйничала моложавая и весьма милая жена отца Павла, София Михайловна. Старшие дети чинно сидели на высоких стульях, для остальных – скамейки. Когда в столовую вошли отец с гостем, дети скользнули со стульев и обратились к иконам.

Павел Осипович прочёл молитвы, обласкал и поцеловал детей, улыбнулся жене. Сели по своим местам, и тотчас завязался бытовой разговор, необязательный и даже весёлый.

* * *

После обеда и отдыха вновь сошлись в диванной. И не удивительно, что продолжение разговора было более деловым и конкретным. Калюжный прямо объявил, что уже теперь следует заявлять епископу о намерении рукоположения. Семинарию следует окончить в сане, чтобы затем, окончив первый курс академии, перевестись на экстернат.

Илья возражал, сомневался, но в конце концов сдался, в общем, не видя более разумного пути. Ведь с этим придёт и личная идея, полагая, что на кафедре вновь может охватить разочарование. А у Павла Осиповича уже выношенная программа действия – беспроигрышное дело: духовная школа, небольшой храм и приход, сочетание службы и лекций. И это, наверное, то, что надо: добрая почва для проращивания идеи, к тому же без физической перегрузки.

– А пройдёт ли такая идея? Не прихлопнут – как муху? – Илья холодно смотрел на отца Павла.

– Это не в наших руках… Рано или поздно мы придём к этому – к примирению и к признанию…

– К признанию, что потребовали распять Мессию?

– И к этому… Но у нас же приходское просветительство. Жатвы много – жнецов нет. Угодно Господу – и дело будет… А риск в нашем деле один: «свои» взбунтуются… Впрочем, и это сомнительно – масштабы не те.

– А что, действительно, могут… Меня беспокоит, не оказаться бы приблудными овцами, белыми воронами.

– Нет – этого не будет… На первом этаже организуем аудиторию на пятнадцать – двадцать мест. И очень удобно – при доме и при храме…

Илья улыбнулся, как будто с облегчением, даже не догадываясь, под каким неотвратимым влиянием он находится:

– Что ж, дело идейное – надо подумать.

Улыбнулся и отец Павел.

– А по мне, так и думать бы нечего…

* * *

Однако подумать было о чём.

Во-первых, родители. Судя по сыну, они не сомневались, что их Илюша со временем будет читать лекции в одном из вузов. Ни монахом, ни священником он никогда не станет.

Дочь вышла замуж и отделилась. Сын слишком даже редко бывал дома. И родители скучали по детям в опустевшей квартире. Илья понимал, как им тяжело и как хотелось бы, чтобы он возвратился домой и обзавёлся семьёй с детьми. Трудно было представить их потрясение, когда вдруг откроется его намерение.

Во-вторых, он и сам не мог представить себя в сане священника, с наперсным крестом, в рясе, взывающего к покаянию и вере. За годы, проведённые в семинарии, душа его всё-таки очнулась, он уверовал и в Евангелие, и в Спасителя. В уединении мог молиться долго и с умилением. Иногда радостью захлёстывало душу, но, случалось, душа его леденела – и тогда о священстве Илья и думать не хотел.

Наконец, в-третьих, ведь если уже в текущем году рукополагаться, то необходимо до этого жениться. Были у него подружки – и неплохие, но, оказавшись в семинарии, он растерял их. А вот теперь, не откладывая, предстояло позаботиться о жене. И в этом деле от родителей не утаишься.

При первой же возможности Илья отправился к родителям в Москву.

11

К удивлению, оказалось, дома его ждали. Ужин с чаем накрыли в гостиной. Так что, переодевшись с дороги и умывшись, Илья тотчас оказался за аппетитным столом.

Иронично улыбаясь, как только умела она, Рута Яковлевна сказала:

– А ты как, послушник, ночевать останешься или картошку чистить?

– Пожалуй, да. Останусь.

– Ну, если «Пожалуй, да», то отпарься сегодня в ванной, от тебя как от рабочей лошадки потом навевает.

– Да, конечно… К сожалению, там ванной нет.

– Хотя можно бы и благоустроиться – не Средневековье, – показалось, строго заметил отец.

– Аскетизм. Не пансионат для благородных девиц.

– Да уж… Читай, послушник. – Мать усмехнулась.

Сын прочёл молитву, после чего сели к столу.

И уже в самом начале разговора Илья понял, что родителям известны все его планы и намерения.

– Я не спрашиваю, каким это образом вы всё обо мне узнали. И зачем я здесь – знаете. Поэтому наверно лучше и правильнее говорить прямо – в обморок никто не упадёт.

– А ты уже созрел, мальчик! – Мать добродушно улыбнулась. – И проникновенный – молодец!.. Выкладывай, как оно есть – прямо. В монахи, надеюсь, не нацелился, как говорит Татка?

Илья пожевал восточные сладости, отведал запашистый чаёк, и на душе как-то вдруг стало спокойно. А это значило, что готов он к любому разговору.

– Нет, мама, в монахи не влечёт.

– И то, слава богу, – проворчал отец.

– Но всё-таки я приехал, чтобы посоветоваться с вами.

– Не надо, Илюша. – Рута Яковлевна и ладошкой закивала. – Какой совет, когда ты уже решил рукополагаться!.. Но ведь это кабала, если ты даже окончишь академию. Священник не может не служить. Даже если ты читаешь лекции, служба всё равно за тобой. Ты это хоть понимаешь?

– Понимаю…

– И тебе в таком случае уже в этом году приказано жениться? – Отец и руки на стороны развёл и губы сложил в каприз.

– Да, папа… В общем, это и хорошо. Иначе распущенности не избежать – как у католиков…

– Ну, это их забота – кто на что способен. А вот ты кого сватать надумал? – Рута Яковлевна по-прежнему иронизировала.

– Да никого – никаких невест! – Теперь уже сын развел на стороны руки и рассеянно засмеялся.

– Это уже хорошо. – Отец шумно пробавлялся горячим чаем, что для него было не свойственно. – А то, думаю, привезёт поповскую Нюшку: прошу улыбаться – моя жена.

– А что, так и поступают семинаристы в спешке… И невесты на смотрины приезжают.

– Прости, Господи… всё-таки чужое стадо.

– А как же – ни эллина, ни иудея?

– Э, сын, это для неба, а для земли у каждого племени свои достоинства и нравы… Так что, наверно, сваху нанимать?

– Не надо. Да и не решено пока, – притормозил Илья.

И только после этого начал излагать свои планы, уже обговоренные с Павлом Осиповичем и большей частью известные родителям, видимо, от него же.

– Послужить своим, помочь своим – это ведь большое дело, даже, может быть, дело всей жизни. Так я на это и смотрю, – заключил Илья.

– И ты убеждён, что твоя помощь так уж необходима «своим»?

– Кому-то и необходима, – тихо ответил сын. – У самого была бы душа живая, а омертвевшие найдутся. Одного из пропасти вытащить – уже дело… Я много об этом думал. Но не нахожу во внешнем мире иного приложения своим духовным силам. Нет для меня дела, которое обернулось бы идеей. И как подумаю об этом – уныние гнетет… – И усмехнулся болезненно. – Вот и с невестой: как быть – не удумаю!

– Такой сокол! Только руку подними – на каждом пальце повиснут. Выбирай любую, но поверь – лучше из своих. Своя не помешает дело делать и жить…

Весь долгий вечер пили чай, перекусывали и говорили весьма доброжелательно, с пониманием друг друга. И только Борис Аврамович отмалчивался и хмурился.

* * *

Оставшись один в своей комнате, ближе к полуночи, в душе своей Илья как будто притих – переживал возвращение в детство и юность. Ведь в этой комнате прошла вся его жизнь, стало быть, вся жизнь в образах и предметах здесь – всё твоё, всё ты… И он тихо ходил по комнате, прикасался ко всякой вещи рукой, но ощущение было такое, что всё здесь уже не твоё, постороннее, от чего ты давно ушёл… Затем Илюша перебирал книги, и книги воспринимались далёкими, посторонними, если не чужими в чужом кабинете. И что не менее странно, из головы не уходила без претензий диванная на первом этаже у отца Павла… И только далеко за полночь Илья понял, что он прощается со своей комнатой…

* * *

Проснулся он поздно, когда и отец и мать уже ушли на службу. Полагая, что в квартире один, Илья быстро умылся, быстро помолился, решив, спешно позавтракать – и в дорогу, чтобы успеть в Лавру хотя бы к обеду. Он уже прошёл на кухню, когда до слуха дошли посторонние звуки – он без труда понял, что не один в квартире. Стукнула глухо дверь, и в гостиной с кем-то заговорила сестра.

– Тата! – окликнул Илья.

– Салют, Люша! Я как знала – зашла! – отозвалась сестра. – Ты в форме там? А то я не одна!

– В форме – без галстука, четыре года не ношу! – Илья вяло осмеивался, заглядывая в кастрюли и сковороды. Он склонился к холодильнику, когда на кухню вошла Татьяна с подругой.

– Ты что, прячешься?! – Татьяна засмеялась. – Вот какой у меня братец, кормой встречает – знакомьтесь!

Илья вскинул с разворотом голову – и обомлел, в тот же момент подумав: «А вот и жена!» – распрямился, сумел взять себя в руки, и только розовые пятна на лице выдали его волнение. Рядом с сестрой стояла незнакомка, чистых кровей «своя» – красавица и, судя по глазам, волевая, примерно одного возраста с ним. В юности подобных красоток он непременно величал Делилами. Вспомнив об этом, он и теперь решил пошутить:

– Здравствуйте, Делила…

– Нет, не Делила, я Серафима, но лучше Сима, – ответила она на современном еврейском языке.

– А произношение неважное, режет слух, – ответил по-еврейски же Илья. Заметил, как губы Симы капризно передёрнулись, и уже по-русски добавил: – На практике это нетрудно исправить. Был бы словарный запас…

– А ты, брат, уже к лекциям готовишься? – Татьяна и палец вверх подняла, что на домашних жестах значило: профессор. – Ты спешишь? А то ведь мы тоже не завтракали.

– Вот и организуй что-нибудь не казённое… А мы произношением займёмся, – уже по-свойски распорядился Илья, развернул стул, предложил Симе сесть, сам же сел напротив неё – лицом к лицу. Но даже и тогда он не мог спокойно заговорить, любуясь Симой. Она чувствовала это, лукаво усмехалась и тоже молчала. И трудно было понять, какое впечатление на неё произвёл Илья, а произвёл – не менее блудливое, чем она на него.

Мать оказалась права – на одном пальце уже повисла…

А тем временем Татьяна расторопно готовила завтрак – для знакомства с вином.

И не успели выпить за знакомство и закусить, сестра всполохнулась и как птица крыльями замахала руками:

– На работу, опоздала, совещание, бегу! – И она действительно точно вылетела из квартиры.

И только после этого Илья с Симой разговорились. Как и большинство евреев, они были восторженно многословны.

12

«Вопросы и ответы» всё-таки состоялись – неполно, даже формально, но состоялись. Когда кончились основные лекции, в аудиторию нежданно вошел Троицкий. На ходу он объявил:

– Господа братья, на «вопросы и ответы» у меня не более часа. Вы все готовы – и я готов. На храброго или по алфавиту? – Он раскрыл одну из рабочих тетрадей, склонился, что-то проставляя или записывая. Такое начало никого не смутило, никто не оробел, но сгустилась напряжённая тишина, наверно все вдруг задумались: «А что говорить? Фантастика!» Когда же доктор воздел от стола взгляд, некоторые из однокурсников уже выражали желание высказаться.

Первый из выступивших, как и следовало ожидать, ничего не предложил, не объяснил, хотя мнение своё высказал прямо и однозначно:

– Ни при каких условиях и обстоятельствах я не закричал бы «распни!», потому что вне зависимости от веры и эмоций я не признаю с детства и не призна́ю до конца дней насильственной смерти. Даже в историческом времени я сказал бы: нет!

Вот и всё, так что Троицкий счёл необходимым внести коррективу:

– Крон, ты запрягал, тебе и вожжи в руки. Садись рядом и управляй. Я лишь выскажу мнение, а пока предлагаю уточнение: оппонент говорит да или нет, возможно, что-то третье, а затем поясняет, почему принято такое решение, иначе мы будем растекаться мыслями по древу. Если согласны – продолжайте.

Задвигались, погогатывая, как гуси, но говорили спокойно и даже самоуверенно – и отрадно было заметить, что не лгали ради того, чтобы выставить себя…

– В данном случае всё-таки нелепо сравнивать площадное «оранье» с предательством Иуды. На Иуду уже сходил Дух Божий, а орущим на площади мог оказаться несведущий иудей, у которого был Бог, был Моисей и пророки – и он им верил и предавать не намеревался. Если представить себя на месте такого иудея, то мог бы и закричать: «Распни!» – так говорил приятель Ильи, который готовил себя к монашеству. – Но две тысячи лет Христианства из человечества не вытравить даже террором и атеизмом, и если учитывать это, то, понятно, доведись сегодня – не закричал бы…

– Правильно сказал, – весомо подтвердил Гриша с Волги, так его отличали от Гриши с Урала. Это был глубоко провинциальный малый, без домашнего фундамента знаний, но исключительно хваткий и способный и в науках и в любом деле. Только бывало и слышно: а где Гриша с Волги, что-то мобильник барахлит (ноутбук или фотоаппарат). И Гриша спешил на помощь, до смешного огорчаясь, если не мог помочь. – Но разве можно сдвинуть Христианство – две тысячи лет! Тогда и законы, и нравы, и заповеди воспринимались иначе – всё иначе.

– Ты, Гриша, сначала скажи, за что проголосовал бы, а потом и объяснишь – почему?

Гриша склонил голову:

– Пустое это дело, грех один…

– Просто болтать об этом, пожалуй, грех, – согласился Илья. – Но какова задача? Сгруппировать условия и причины, давящие на человека, диктующие ему даже ложь выставлять за правду. Где-то подсуетился лукавый, где-то сами подсуетились. А в итоге оценить по достоинству человека – и себя. Нам это важно понимать, ведь многие станут пастырями. И не такие вопросы возникнут…

– Сам ты и скажи, что прокричал бы? – это уже первый студент курса Данилов, умеющий и спросить, и ответить.

Илья нахмурился. Очень уж ему не нравилось, когда без повода и причины начинали подминать или неволить, хотя в данном случае сам и завёл разговор… С этого он и начал:

– Не надо диктовать, все мы вольны – отвечать, не отвечать. Не обязательная установка, но лишь возможность хоть как-то прояснить историческое прошлое и личное настоящее. Конечно же в условном варианте. Это не суд, не допрос, а всего лишь попытка познать себя… Но если имеется такая поспешность узнать, а что же выкрикнул бы Крон – могу искренне сказать: в сегодняшних условиях определиться проще, имея Евангельский опыт: нет – и весь ответ. А вот в историческом прошлом я, будучи непосвящённым иудеем, пожалуй, ни да ни нет не прокричал – промолчал бы. Почему? Попытаюсь кратко объяснить…

Но неожиданно аудитория зашумела:

– Улизнул от ответа!

– Ушёл!..

– Чтобы так говорить, необходимо хотя бы выслушать, – попытался удержать Илья.

Троицкий качнул головой в знак согласия.

– Что касается сегодняшнего дня, то сегодня проще – уже говорили об этом – опыт и учит, и воспитывает. Время убедило: во зле спасения нет. И живые заповеди Господа Бога напоминают не только христианам, но и языческому миру: не убий. Я верую, поэтому не преступил бы эту черту… Сложнее принять решение в историческом прошлом, хотя и тогда заповедь «не убий» существовала – и о ней все знали. Но как тогда иудеи, так и сегодня все народы утопают в грехе. О требовании распять я думал не раз и пришёл к убеждению – промолчал бы, не выговорил бы ни слова. И это можно воспринять как предательство… Но ведь у моих прародителей, следовательно, и у меня был единый Бог Отец. В грехах, но мы верили нашему Богу. Историю иудеев вы знаете: там бывало всё – атеизм, сектантство, ведь те же фарисеи в своё время считались сектой, а саддукеи! Тысячелетиями ждали Мессию. И вот появляется новое учение, воспринимаемое консерваторами сектантским. Кто-то проникся, уверовал, но кто-то и слушать не хотел – тем более, первосвященники и книжники из синагог. Вот и получается: время подобное революции 1917 года. Закваска против православного царя и церкви была вброшена – кто-то защищал Царя и церковь, а кто-то кричал: «Долой царя и попов!» Суди кого хочешь, а царя свергли, церковь порушили, и отречение императора вызвался получить так называемый монархист Шульгин. Вот я и говорю: все мы по-своему жиды… Ведь и на площади перед лицом язычника Пилата требовали распять «Царя Иудейского» и вовсе небольшое число иудеев. А кто-то и не знал об этом, а кто-то ушёл от греха подальше. А кто-то был уверен, что сектантов следует распинать на крестах… Так и подумал: в учениках у Иисуса Христа я не был, чудес своими глазами не видел, слышал о чудесах, но и только. Однако понимал: нет дыма без огня – не просто фокусы, а чудеса… Вот я и представил, что оказался на площади перед дворцом Пилата. Сказать: нет, – значит, предать своего Бога, Моисея и пророков; крикнуть: «Распни!» – а воскрешение Лазаря, а вдруг – Сын Божий, хотя и выношенный во чреве иудейкой… Долго решал: что же делать? Вот и решил: промолчу – мой Бог и решит, как поступить с этим человеком. Если посланник Божий – одно; если самозванец – другое. Но я – простой смертный – судить Его не могу…

– Логично, подумаем об этом! – провозгласили в несколько голосов. – Но только после обеда.

И дружно поднялись на обед.

– Словчили, улизнули! – воскликнул Илья и засмеялся.

Троицкий промолчал. Когда же семинаристы поднялись на обед, доктор сказал:

– Задержись… на минутку.

Доктор богословия Троицкий, Пётр Фёдорович, вышел из священнического рода. Лет он уже прожил более семидесяти, и в стенах духовной академии пользовался добрым авторитетом. С отцом Павлом Калюжным они до сих пор поддерживали взаимоотношения. В былые годы Троицкий даже опекал семинариста Калюжного.

– А знаешь ли, Илюша, что все твои доводы и толки можно рассыпать без труда, одной фразой…

– Неужели?! – искренне удивился Илья.

– Ты не берёшь в расчёт психологию нации или народа… Поэтому сокурсники тебя или не понимали, или понимали с неохотой. Хотя говорил ты всё верно.

– А как же духовный человек?

– Верно. Единая вера, как единая плоть. А для этого необходимо выйти из сферы греха и объединиться духовно. Не поглощать друг друга, но быть едиными. – Троицкий вздохнул, снял очки и с улыбкой щурился. – Вопрос сложный… Мы и с Павлом Осиповичем об этом не раз беседовали. – И неожиданно спросил: – А ты как, решил по окончании семинарии? Да уже и теперь – как?

И Крон растерялся.

– Да я, знаете ли, Пётр Фёдорович, пока в неопределённости. – Он пытался улыбаться, а на щеках выступали розовые пятна.

– Странно, – Троицкий склонил голову, глядя на Илью поверх очков, – а я полагал, что ты уже прошение подал.

– Да нет, прежде ведь женой положено обзавестись.

– Это верно. А в академию?

– Прошение подал, только как сложится – не от меня зависит.

– Я когда-то вот так же с Калюжным… Правда, тогда я ему рекомендовал послужить на кафедре – так он и поступил… А ты уже окончательно решил в священство?

– Да нет, да вот решу с недели на неделю…

– Ну-ну. Когда решишь, ты уж, будь добр, мне сообщи.

– А что? – настороженно спросил Илья.

– Нет, ничего. – Троицкий застегнул портфель и улыбнулся. – А теперь обедать.

13

Казалось, всё решено. Лишь объясниться с Симой и подать заявление-заявку на регистрацию. Да вот беда, для встреч времени не хватало. Дважды встречались, даже побывали в филармонии на Ашкинази. И Сима была очаровательна! Лишь однажды заметил суровость в её лице, но поспешил отписать это на счёт внешнего воздействия. Она уже познакомилась со старшими Кронами – родители были в восторге, и даже поторапливали сына, чтобы не упустить такую умницу и красавицу.

В очередной раз Илья едва вырвался из Лавры, да и то с предупреждением – к закрытию ворот возвратиться. Из электрички созвонился с Симой: бесцеремонно и объявил, что едет для того, чтобы подать заявления на регистрацию. Сима грубовато засмеялась:

– Лихой ты гопчик – и догадливый!

– Что за гопчик? И в чём догадливый? – Илья и брови сдвинул.

– Гопчиком Солженицын хорошего человека называл в «Одном дне». А что догадливый, так ведь и мне пора замуж – засиделась, как говорят.

– Вот и хорошо, – холодно прозвучал и его ответ. – У меня сейчас телефон разрядится. Захвати необходимые документы, встретимся на Ордынке. Радуйся, – закончил он на иврит и прервал связь.

Похоже было, что Сима играла – или вообще, или по телефону. Настроение испортилось, Илья неожиданно подумал: «А ведь она даже не поинтересовалась за всё время, чем я буду заниматься после семинарии?» – Но уже тотчас и решил: «Да она всё знает от Татки и родителей… Красивая… Откуда и взялась? Татка притащила… А согласится ли она жить за городом, на «хуторе»? Никуда не денется… Папочка ей подарит машину – пусть и катает к своим фирмачам… Павел Осипович разворачивается: и в Москве, и в Лавре говорят о нём: аудитория оборудована – просветительство начато. Только читай лекции – ни ходить, ни ездить! – сами придут. А вот какой из меня священник получится? Не знаю… Пётр Фёдорович не случайно заметил: Калюжному рекомендовал для начала лекции читать – вот он десять лет и читал, и только после этого в иереи… И у меня будет малая кафедра, а отец Павел служить наставит. Вот и ладно… Неужели это моя планида… моя идея? Если так, то не случайно отворотило от аспирантуры. А может быть как Павлу Осиповичу – лет десять лекции читать? Нет, это не моё… Если бы в университете – куда ни шло. – Илья и не сознавал, как его увлекает камерность, замкнутость среди «своих», чтобы идея была замкнутой. – А в общем, дело сделано: два образования – и в душе без вакуума… Подадим заявления – и пусть переселяется к нам».

И всё-таки электричка летела, как на крыльях, потому что и сам Илья летел на встречу со своей судьбой. Даже воспоминания о ней не позволяли оставаться бесстрастным: грезилась жена.

«Нет, только не монашество – никогда!» – в искреннем восторге восклицал он.

* * *

Когда Илья вошёл в свою комнату, Сима лежала на диване с книгой в руке, вторую руку она заложила под голову. Он уже вознамерился к ней, но она поспешно села, причем перед диваном стояла уличная обувь, и возбужденно проговорила:

– Стой, стой, надо спешить – я отлучилась со службы на полтора часа! – И теперь уже сама ринулась к Илье в дверях. Он поймал её в объятия, она как птица затрепетала и тихо обронила: – Не надо меня, Люша, – а сама уже, запрокинув голову, подвернула губы. – Ах, не надо… Времени в обрез…

И они тотчас, без чашки чая, вышли на Ордынку.

Подали заявления, съездили к её родителям, и жених столь же поспешно поднялся в Лавру. А Сима с удовольствием осталась жить в его комнате – у себя братец младший надоедал.

В тот же день Илья выяснил, какие к прошению необходимы дополнительные документы для хиротонии. Узнал – и даже засмеялся: раньше как через месяц не обвенчаешься, а до этого никаких подвижек.

К тому же накатилась последняя семинарская сессия. И так всё гладко шло, что на душе праздник. Так хорошо, что и ход времени заблудился. Как вдруг в один день позвонила Сима:

– Наконец-то! Люша, милый, ты совсем забыл обо мне! – вскрикивала она. – Уже прошёл срок регистрации, а ты не едешь – что случилось?! Мы все так переживаем – и твой телефон вечно отключен! – Она восклицала и восклицала, не позволяя слова в ответ, в конце концов заплакала – и это было так не похоже на неё, что Илья не нашёл ничего другого сказать:

– А ты что плачешь?

Она не ответила, прервала связь и на звонки не отвечала…

* * *

На следующий день к обеду Илья приехал домой. Симы не было – на работе. Расслабленная Рута Яковлевна лежала в гостиной на диване с влажным полотенцем на голове.

– Мама, что случилось? – припадая на колено перед диваном, в недоумении и тревоге спросил сын.

– Ничего – давление… Она ушла в слезах на работу… Почему ты так очерствел? Ведь она тебя любит…

«Что-то не то», – невольно подумал Илья и поднялся с колена.

– И что же я в таком случае должен делать? – спокойно спросил он.

– Мой Боже, что делать! И он спрашивает: что делать?! Ты там совсем омужичился! Звони Симочке, встречайтесь – и регистрируйтесь. Нельзя же играть с девушкой! Она вовсе не из тех, с кем играть допустимо…

– Хорошо, я позвоню, я пойду. Но я не позволю, чтобы и мной играли.

– Мой Боже, Илюша, ты мужчина! Она же слабая девушка. Да и нет красавиц без капризов…

* * *

Остаток дня сложился суетно, хотя дело двигалось. Когда, наконец, получили свидетельство о браке, то, оказалось, что-то надо купить, кому-то позвонить, кого-то пригласить на чай. А потом весь вечер галдёж-чаепитие, так что могло показаться, очнулись за полночь в постели.

А рано утром, когда жена всё ещё не пришла в чувства, Илья уехал в Лавру: за два-три дня завершить оставшиеся недоработки – взять своё, возвратить чужое, уложить чемодан и портфель, чтобы отбыть на четырёхнедельный отдых. В ближайшее воскресенье Илья планировал к отцу Павлу – венчаться. Но когда в пятницу он приехал домой, его встретили два собранных чемодана и восторженная жена.

– Илья Борисович, нам подфартило! Вечером улетаем в Варну – билетики, чики-чики, в кармане, всё оплачено! Это мои старики нам свадебное путешествие подарили! – и затрещала, закрутила-завертела радостно, так что и желания не появилось разрушать эту радость.

* * *

Перед отъездом Илья всё же позвонил отцу Павлу. Единственное, что сказал наставник с укором:

– А ведь надо бы сначала венчаться, а уж потом и ехать.

Во всём остальном он добродушно поощрял, поздравил и с продолжением обучения в академии, пожелал хорошо отдохнуть, чтобы уже в этом году включиться в общее дело… Однако Илья чувствовал, что отец Павел многое не договаривает.

А Калюжный, положив трубку, прикрыл глаза и тихо постукивал пальцами левой руки по столешнице. Что-то не нравилось ему в этой женитьбе. Не нравилось и то, что ни с невестой, ни с женой он не побывал у него в гостях, не подошёл под благословение – ведь не только ради знакомства, ради дела! Намеревался было заехать сам, закружился с делами: расписал планы лекций на год; собрал разрозненные статьи, составил по темам небольшой сборник для издания… А тут новая мода – приглашают на встречу со студентами, с писателями, а то и вовсе – в Тулу, прочесть ряд лекций по истории Христианства. А ведь ещё и семья, и приход – службы, требы… Нет, не в самом Илье он усомнился. Позвонил однажды, трубку сняла Рута Яковлевна: попытался расспросить, что за невеста. Так ведь говорила минут пятнадцать – и ничего не сказала. Только и узнал, что очень уж красивая и умница… Но ведь так объясняются, когда хотят что-то заследить.

* * *

Волновалась и Москва. При встречах знакомые нередко и разговор начинали с профессора Калюжного: каков, а! Одни это произносили с гордостью, хотя и не были христианами; другие с возмущением, хотя и не в первом колене утратили свою древнюю веру, а к христианству и не пытались приблизиться. Но всех восхищала энергия профессора и священника – знай, мол, наших! И порой ехали в храм или на лекции, лишь бы увидеть этого заслуженного священника. Приезжали посмотреть, а через месяц-два, глядишь, и заговаривали о православии, а то и о крещении. И это потому, что большая часть прихода состояла из «своих». Словом, идея, выношенная за два десятка лет, начала работать. Несколько изданных его книжек буквально переходили из рук в руки. И это потому, что и просветительские лекции имели успех, редко кто приходил без записывающего устройства – и всё переводилось на бумагу, на диски. Тем же кругом шли и проповеди, которые обычно строились на связи Ветхого и Нового Заветов.

Волновались идеологи, раввины, волновались хасиды и фарисеи. Но их волнение не волновало Калюжного, да и редко такая информация прямо доходила до него. Зато периодически кто-то звонил по городскому, даже по мобильному телефону – голоса разные, но смысл один: «Ты что же это пишешь?.. Ты на кого работаешь?.. Неужели ты думаешь, так без конца и будет?.. Шёл бы ты профессором в монастырь…» – Десятки подобных звонков, поначалу на которые он пытался отвечать, но, в конце концов, молча выслушивал и прерывал связь. Дважды угрожали. Калюжный понимал, что это серьёзно, но страха не испытывал и телохранителей не призывал. И лишь однажды на вопрос: «Кто говорит?» – последовал ответ: «Это я – Гога!» – «Я записал ваш телефон и выясню, кто вы такой – Гога». – На это в трубке разразился нахальный хохот и мат.

Отец Павел знал, что делает то, что должен делать. Больше смущало другое – именно в деле: нарушение канонов – уступки «своим». Он и сам нередко нарушал не только посты. Так бывало легче не осуждать прихожан. С одной стороны, духовные дети послушные, организованные, с другой – нетерпимые и своевольные. А такими управлять не просто.

14

Однажды на дороге через мелколесье от платформы электрички Калюжного остановил старик неопределённого облика. И без того невысокого росточка, перегнутый и скукоженный, он и одет был странно, и смотрел на Калюжного сбоку, от плеча – то справа, то слева – медленно выворачивая голову и представляясь двуликим: слева он был толстощёким, справа – кожа да кости. И голос его в этой зависимости всякий раз менялся. А за очками и глаз не видно. Одет старик то ли в чёрный блестящий халат, то ли в лёгкое пальто без подкладки, чрезмерно длиннополое. А из-под этой хламиды не по сезону выглядывали аккуратненькие лаковые сапожки на каблучках. И сочетание это так не вязалось, что вызывало усмешку. В руках у него была нелепая шкатулка в форме бочонка, которую он держал обнявши.

Старик как из-под земли вылупился – и предстал. Был ясный солнечный день, дорога безлюдная, тихий мир царил и в природе.

И первое, что он сказал:

– Поп, а поп – мать твою в лоб – дай мне сотенку, у тебя денег куча: и мне хорошо, и тебе лучше.

Калюжный усмехнулся:

– Почему это вы решили, что я поп и у меня полный саквояж сотенных?

– Тебя все знают: ты людей дуришь и десятину с них стрижёшь. Дай сотенку.

– Вы уже в почтенном возрасте – и откуда такая бестактность?!

– А моё слово золота стоит. А расплачиваться за каждое ты станешь…

– Скажите, кто вы такой и что вам надо? Иначе я ухожу.

– Называй меня как своего – на «ты». А ты жадный, значит, жид, а перестроился в фашиста.

– Нет, я не жадный, но сотнями налево и направо не сорю.

– Надо всем давать. А ты со всех берёшь и никому не даёшь. На небе богатство сулишь. Был на небе? Не был. А мутишь головы чужим детям. – Старик потряс в руках шкатулку – в ней что-то стучало, попискивая. – Это, поп, твоя душа там! – и хихикающе засмеялся, выворачивая голову через другое плечо. – Запомни, поп, на земле каждый достоин рая. А ты даже в подаянии отказываешь…

Калюжного возмутило: он уже сделал шаг, чтобы пройти мимо, но как будто его же тень преградила ему дорогу – старик.

– Оставь меня и посторонись.

Но старик не только не сторонился, но и не слушал, продолжая своё: