Цитаты из книги «Повесть непогашенной луны», страница 2

Я слишком много училась, чтобы быть самкой романтического самца.

Тогда Гаврилова отвязали от стола, положили на стол с колесиками и отвезли в его палату. Сердце его билось, и он дышал, но сознание не вернулось к нему, как, быть может, не вернулось до последней минуты, когда перестало биться прокамфаренное и искусственно просоленное сердце, когда он - через тридцать семь часов - был оставлен камфарой и врачами - и умер: - быть может, потому, что до последней минуты к нему никто не допускался, кроме этих двух профессоров и сестры, но за час до того, как официально было сообщено о смерти командарма Гаврилова,- случайный сосед по палате слышал странные звуки в палате, точно там перестукивался человек, как перестукиваются арестанты в тюрьмах. Там в палате лежал заживо мертвый человек, прокамфаренный потому, что в медицине есть этический обычай не допускать человеческой смерти под операционным ножом,- и эту палату так тщательно охраняли профессора потому, что умирал командарм, герой гражданской войны, герой великой русской революции, человек, обросший легендами, тот, который имел волю и право посылать людей убивать себе подобных и умирать.

Впрочем, в этом же номере газеты был напечатан добрый один-другой

десяток программ театров, варьете, открытых сцен, кино, - и

- если день труда, тумана, очередей, приемных, торжественной тишины

высокопотолочных бухгалтерских зал, стрекота ткацких станков на бумаго- и

шерстеткацких фабриках, грома молотов на заводах и кузнях, свистов уходящих

и идущих паровозов, ревов автобусов и автомобилей, чечетки трамвайных

звонков, телефонных звонков, звонков у подъездов, плача радио,- день машины

города,- людей, мужчин, женщин, детей, стариков, зрелых людей, -

- если забежать вперед и сменить день труда и дела на вечер, как это и

сделало время, загрузив день сумерками, разлив по улицам светы фонарей, в

измороси похожих на заплаканные глаза,- уничтожив небо,-

- вечером тогда в кино, в театры, в варьете, на открытые сцены, в

кабаки и пивные - пошли десятки тысяч людей. Там, в местах зрелищ,

показывали все, что угодно, спутав время, пространство и страны, греков,

таких, какими они никогда не были, ассиров, такими, какими они никогда не

были,- никогда не бывалых евреев, американцев, англичан, немцев -

угнетенных, никогда не бывалых китайцев, русских рабочих, Аракчеева,

Пугачева, Николая Первого, Стеньку Разина; кроме того, показывали умение

хорошо или плохо говорить, хорошие или плохие ноги, руки, спины и груди,

хорошо или плохо танцевать и петь; кроме того, показывали все виды любви и

разные любовные случаи, такие, которых почти не случается в буденной жизни.

Люди, принарядившись, сидели рядами, смотрели, слушали, хлопали в ладоши и,

выливаясь по светлым лестницам театров на мокрые улицы, наспех

комментировали, всегда стараясь быть умными. Улицы тогда пустели, чтобы

отдохнуть в ночи,- и ночью, у заполночи, в тот час, когда в деревнях первые

поют петухи, по домам в постелях мужья и жены, любовники и любовницы, в

огромном большинстве случаев одинокими парами отдавались тому, чем звери,

птицы и насекомые занимаются в рассвете и закате дня.

Но день шел своим порядком, отсчитывая часы на часах контор, банков,

заводов и фабрик, на часах у площадей и на карманных часах. Многажды начинал

падать дождь и многажды переставал. Однажды посыпал было снег, чтобы гуще

размешать слякоть на мостовых. Машина города работала, как подобает, как

всякая машина.

Как, в сущности, просто все, — так думал, — и — и страшно лишь простотою своею!

А самое главное-человека не знают,не с человеком имеют дело, а с формулою,-генерал номер такой-то, про которого каждый день в газетах пишут, чтобы страх на людей наводить.