Читать книгу: «Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции», страница 3

Проблема литературных кружков и попытки решить ее за счет лидерства

Литературные кружки были поистине жизненно необходимы для институционализации литературы, но они необязательно хорошо исполняли свою роль. Многие из них были хрупкими с точки зрения структуры, имели тенденцию к внутреннему разладу, фракционности и распаду, что делало их сомнительной основой для институтов профессионального развития. Если литературный кружок распадался, что не было редкостью, то вместе с ним мог рухнуть весь проект, что шло во вред литературному сообществу и его стремлению внести свой вклад в национальный дискурс. Одну из причин такой хрупкости можно было бы отыскать именно в гибридной природе его социальной структуры³³. Глубокие, всеохватные узы «Я-Ты», присущие коммунитас, необязательно оказывались совместимы с более прагматичными узами личных связей и протекционизма, а попытки их объединения не всегда заканчивались успехом. Некоторые интеллектуалы середины – второй половины XIX века начали задумываться о хрупкости кружка, концентрируясь на проблеме более или менее эффективных кружковых отношений и в процессе своих размышлений в неявной форме предлагая и развивая идею необходимости успешного руководства кружком, которую многие рассматривали как возможное решение проблемы его нестабильности.

Развернувшаяся по этому поводу дискуссия велась или, по крайней мере, получила отражение в традиции интеллигентских мемуаров, жанр которых можно определить как «записки современников», поскольку такие воспоминания часто именовались «записками современника о том-то и том-то» или рассказывали о «том-то и том-то в воспоминаниях современников»³⁴. Зачастую представлявшие собой ностальгические воспоминания о кружках прошлого, «записки современников» предоставляли возможность поразмышлять о сильных и слабых сторонах кружковой структуры. Одним из авторов, обратившихся в своих воспоминаниях к вопросу о кружках и проявивших глубокое понимание их проблем, был русский летописец кружков 1840-х годов П. В. Анненков. В его записках «Замечательное десятилетие» предлагается вдумчивый анализ возможностей, которыми обладает интеллигентский кружок, чтобы достигнуть своих программных целей, особенно в плане личных связей его участников, прежде всего связей, устанавливаемых лидером группы со своими последователями [Анненков 1983].

Более всего Анненкова интересовали либеральные, западнические кружки 1840-х годов, а в качестве фигуры лидера он рассматривал В. Г. Белинского. Белинский пользовался значительным авторитетом среди современных ему представителей литературной интеллигенции, заложивших основы утилитарного движения в русской литературе. Являясь лидером скорее духовным, чем институциональным, он был приверженцем абсолютной честности в отношениях, пусть даже в ущерб дружбе и гармонии в кружке и его эффективности, – разумеется, институциональной. В известном смысле в этом заключалась притягательность Белинского для прочих членов его кружка:

Кто не знает, что моральная подкладка всех мыслей и сочинений Белинского была именно той силой, которая собирала вокруг него пламенных друзей и поклонников. Его фанатическое, так сказать, искание правды и истины в жизни не покидало его и тогда, когда он на время уходил в сторону от них [там же: 179].

Впрочем, это искание могло привести его и к полному разрыву отношений с друзьями. Если он не мог установить полностью отвечающую его принципам, «конкретную и тотальную» (выражаясь словами Тёрнера, описывающими личные связи в коммунитас) форму общения с ними, которая не нарушала бы целостности его собственных духовных исканий, то полностью отказывался от общения³⁵.

Анненков проанализировал влияние такой чистоты содружества на политику кружка. По его мнению, одержимость Белинского чистотой, бескомпромиссностью содружества должна была иметь большое влияние на срок существования кружка. «Белинский… так много способствовал… к разложению круга [западников] на его составные части, к разграничению и определению партий, из него выделившихся», – писал Анненков, выражая определенное восхищение той идейной последовательностью, которая привела к началу и углублению раскола соратников на группы [там же: 123]. Однако, размышляя о последствиях такого подхода для друзей, приверженцев и сторонников Белинского как людей, участвовавших в общем деле, Анненков поставил его под сомнение. Сравнивая кружок Белинского с его идеологическим противником, кружком славянофилов, он сопоставил преимущества абсолютной принципиальности в отношениях между славянофилами с ущербом, который она наносила:

[Поначалу] славянская партия… принялась… за чистку домашнего белья и за сведение счетов между собой, но тотчас же и отказалась от этой попытки, находя, вероятно, что малочисленность ее семьи требует крайней осторожности и снисходительности в обращении членов между собой. Только на условии взаимной поддержки партия и могла сохранить свою целость и сберечь весь свой персонал, нужный для борьбы [там же: 278].

Однако Белинского это не заботило. «Все соображения и расчеты подобного рода никогда не помещались в голове Белинского и никогда не могли остановить его» [там же: 278]³⁶. Согласно Анненкову, именно поэтому поддерживать гармонию в отношениях участников западнического кружка Белинского было сложнее, чем среди славянофилов.

Это повествование ставило перед дилеммой: то самое качество, которое привлекало людей к Белинскому – его нравственный и духовный авторитет, – ставило под угрозу потенциальные программные и институциональные цели кружка. И все же значение духовного лидерства в сплочении людей не требовало доказательств. Действительно ли была необходимость отказаться от этого? Разве нельзя было каким-то образом обуздать его? Каким мог бы быть наиболее эффективный баланс между духовным и прагматическим лидерством? Существовали ли другие лидерские навыки, которые могли бы способствовать согласию или смягчать трения, присущие этой общественной структуре? Анненков не ответил на эти вопросы; он просто обозначил проблему. Впрочем, проблема способа достижения единства и успешного функционирования кружка за счет приемлемых отношений внутри кружка и лидерства продолжала занимать авторов воспоминаний, и со временем некоторые из них начали предлагать варианты ответа, достаточно приемлемого для кружковой культуры.

Первые попытки дать такой ответ были предприняты в воспоминаниях середины XIX века, посвященных мятежным дворянским кружкам декабристов, гла вы которых (настоящие сакральные аутсайдеры) инициировали в 1825 году государственный переворот, направленный против самодержавия. Несмотря на то что этот заговор провалился с организационной точки зрения, авторы воспоминаний в своих восторженных, чуть ли не гиперболизированных отзывах о декабристах стремились представить их кружки в качестве примеров и моделей успешных общественных отношений и лидерства. Они намекали на то, что одно из важных лидерских качеств заключается в умении быть сопричастным к индивидуальным чувствам и убеждениям последователей – в обаянии, как его иногда называют, простом, но полезном навыке управления общественными отношениями. Один из мемуаристов писал о декабристе Рылееве:

Я не знал другого человека, который обладал бы такой притягательной силой, как Рылеев. Среднего роста, хорошо сложенный, с умным, серьезным лицом, он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при более близком знакомстве³⁷.

Другой декабрист, С. И. Муравьев-Апостол, описывался как очаровательный и удачливый миротворец, а в домашней обстановке – как образцовый отец: «Его в семействе все обожали и не называли иначе, как genie de bienfaisance³⁸, он всегда все улаживал и всех примирял, давал хорошие советы; меньшие сестры называли его вторым отцом своим»³⁹.

Обсуждение того, что способствует притягательности и успешности лидера, быстро вышло за пределы воспоминаний о декабристах. Описывая своего друга Н. П. Огарёва, души кружка западников в 1840-е годы, Герцен отмечал:

Огарёв… был одарен особой магнетичностью, женственной способностью притяжения. Без всякой видимой причины к таким людям льнут, пристают другие; они согревают, связуют, успокаивают их, они – открытый стол, за который садится каждый, возобновляет силы, отдыхает, становится бодрее, покойнее и идет прочь – другом [Герцен 1956–1957, 9: 10].

Люди, наделенные эмоциональной чувствительностью, благодаря которой находящиеся рядом с ними чувствовали себя естественно и непринужденно, были бесценными для потенциально неустойчивой кружковой структуры.

Для успешного функционирования кружка такие люди были более важны, чем самые умные, самые энергичные, даже самые выдающиеся в интеллектуальном отношении. В своих ностальгических воспоминаниях о пушкинском кружке 1830-х годов А. П. Керн писала: «В этом молодом кружке преобладала любезность и раздельная, игривая веселость, блестело неистощимое остроумие, высшим образцом которого был Пушкин». Однако для русской интеллектуальной жизни остроумие вовсе не обязательно было наиболее ценным качеством; это видно по тому, как Керн продолжает с еще большим энтузиазмом превозносить другую фигуру из этого кружка: «Но душою всей этой счастливой семьи поэтов был Дельвиг, у которого в доме чаще всего они и собирались» [Керн 1989:47–49]. Как объяснила Керн, «душой» кружка Дельвига делали такие личные качества, как доброта, деликатность, умение пошутить так, чтобы не задеть чьи-либо чувства, которое было присуще Пушкину в гораздо меньшей степени, если оно вообще у него было. Этот личный талант к сплочению общества был крайне важен для бесперебойного функционирования кружка (попутно отметим и упоминание о Дельвиге как образцовом хозяине дома, в котором собирается кружок).

Для авторов записок наиболее привлекательными моделями подобающего поведения интеллигенции и лидерства становились именно те, кто обладал личным талантом создавать и поддерживать эффективное интеллектуальное сообщество, будь то коммунитас или организация, преследующая определенную цель. В рассуждениях о таких образцовых фигурах они выработали емкое определение интеллигентской идентичности, которая обеспечивалась следованием рекомендациям по поводу должного поведения. В интеллигентской мемуарной литературе подобные личности могли стремительно превращаться в объекты культового поклонения. Преувеличенные, агиографические восхваления их личных и коммуникативных навыков свидетельствуют о той важности, которую придавали этой теме авторы воспоминаний, пытаясь превзойти друг друга в прославлении тех, кого они считали великими общественными лидерами интеллигенции былых времен; как правило, это были главы кружков. Весьма вероятно, что в попытках выделить подобные качества как достойные подражания мемуаристы преувеличивали их и приписывали некоторым личностям в большей степени, чем те обладали ими в действительности.

Проще говоря, произведения в жанре «записок современников», как было отмечено в одной из работ, и в самом деле порой бывают особенно ненадежны в качестве исторического источника⁴⁰. Эта традиция не только отмечена тенденцией к преувеличению, но также свидетельствует о том, что авторы воспоминаний зачастую полагаются на устную интеллигентскую традицию сплетен и рассказов. Использование этой устной традиции приняло форму анекдота – вставленной в текст сплетни о личностях и их взаимоотношениях, предлагаемой читателю без всякого предупреждения и без указания на то, что приводимые сведения были получены от первого лица. Можно утверждать, что традиция «записок современников» как таковая является своего рода письменным ответвлением традиции устного рассказа, бытовавшего в среде русской интеллигенции, и была призвана служить двоякой цели – как выстраиванию связей между интеллигентами и их объединению, так и формированию основанного на фактах представления о прошлом. Склонность к преувеличениям в духе агиографии и повторения сплетен в подобных документах побуждают к осторожности при их использовании в качестве исторических источников. Особенно важно понимать специфику подобных мемуаров при исследовании того предмета, которому посвящена данная книга, ибо такие мемуары составляют значительную часть материалов, в которых задокументирована жизнь Волошина.

В этих документах заметно сказывается влияние традиции гиперболизированных рассуждений по поводу лидерства в кружках. В «записках современников», посвященных Волошину, он изображается как обладающий идеальной способностью общения; его часто очень эмоционально описывают как подлинного мастера создания и поддержания успешного интеллигентского сообщества, умеющего применять разнообразные лидерские навыки. Описание этих навыков основывается на многих из тех особых лидерских качеств, о которых ранее говорилось в «записках современников». Его искусство часто характеризуется с точки зрения способности осуществлять вдохновляющее руководство, напоминающей успешных духовных вождей литературных коммунитас-кружков прошлого. Так, о способностях Волошина притягивать к себе людей для преследования общей духовной цели входившая в его кружок Марина Цветаева писала:

Макс принадлежал другому закону, чем человеческому, и мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. И мы, крутившиеся вокруг него, в каком-то другом, большем круге, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали [Цветаева М. 1994–1995,4: 191].

Волошина также восхваляют в выражениях, отражающих его функцию более традиционного лидера кружка как узла нетворкинга, то есть наставника. Цветаева, самая известная их его подопечных, воспринимала его прежде всего в этом качестве: «Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта» [Цветаева М. 1991: 87]. Более того, она подчеркивает его необычайную способность выполнять одну из функций наставника, способствуя объединению окружавших его людей в круг общения: «Одно из жизненных призваний Макса было сводить людей, творить встречи и судьбы» [Цветаева М. 1994–1995, 4: 178]. Тем не менее в воспоминаниях четко вырисовывается (и подкрепляется документальными свидетельствами) то, что в меньшей степени было объектом безоговорочного обожания, – мастерское умение Волошина посредством своих личных связей мобилизовывать материальные ресурсы, необходимые для поддержания жизни кружка, то есть искусство традиционного покровителя и ментора, также очень важное для понимания его личности. В своих описаниях авторы воспоминаний подчеркивают и его умение тонко чувствовать окружающих: «Максимилиан Александрович к каждому подходил с ласковым внимательным словом. Он умел вызвать на поверхность то самое хорошее и ценное, что иногда глубоко таится в человеке. <…> Волошин был центром, куда все тянулись. Он умел все принять и все понять» [Остроумова-Лебедева 1990: 519].

Он также описывается как миротворец в неспокойном мире кружков, великолепно умеющий разряжать напряженность в отношениях между окружающими его людьми и создавать основу для эмоциональной гармонии тех, кто принимал участие в программной деятельности. Андрей Белый писал: «Волошин был необходим эти годы Москве: без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений: меж “нами” и нашими злопыхающими осмеятелями; в демонстрации от символизма он был – точно плакат с начертанием “ангела мира”» [Белый 1990: 254]. В новой и увлекательной дискуссии о лидерстве он также изображался как человек, умеющий создать и сцементировать общество иным способом: путем рассказывания историй и мифотворчества: «Макс о событиях рассказывал, как народ» [Цветаева М. 1994–1995, 4: 205].

Иными словами, в увековеченной в воспоминаниях личности Волошина мы видим такое сочетание различных мотивов лидерства применительно к жизни кружка, в котором лидерство духовное уравновешивается прагматическим, а также присутствует талант поддерживать отношения между людьми и гармонию в группе благодаря исключительной способности понимать чувства людей и их самые разнообразные взаимоотношения. Не всегда ясно, реально ли Волошину были присущи эти качества. Есть свидетельства, подтверждающие, что порой он действительно проявлял себя как одаренный лидер, однако есть и указания на то, что его таланты преувеличиваются. Однако дело не только в этом. Сама гиперболизация в этих воспоминаниях, то напряженное внимание, которое уделяется в них проблеме эффективного лидера сообщества, говорят о сильной обеспокоенности этих интеллигентов-мемуаристов проблемой сплоченности и идентичности сообществ.

Беспокойство по поводу лидерства в сообществе имело вполне реальные основания. В период наибольшей активности Волошина, а также позднее, когда начали создаваться мемуары, писатели и другие интеллигенты испытывали изрядное давление, оказывавшееся как на организации, так и на отдельных лиц. В дореволюционный период представители интеллигенции испытывали затруднения из-за все более разнообразных возможностей самоидентификации и определения собственного экономического и социального поведения⁴¹. Это стало серьезным вызовом для группы, которая лишь совсем недавно была однородной в социальном плане, включая в себя в основном представителей дворянства. Растущая обеспокоенность по поводу роли и соответствующих ей идентичности и поведения образованной элиты в российском обществе также получила отражение в таких решительных идеологических схватках, как те, что велись на страницах знаменитого сборника «Вехи», посвященного интеллигентской полемике и разногласиям по поводу роли интеллигенции в обществе Российской империи [Бердяев и др. 1909]⁴². Казалось, что в России позднеимперского периода в жизни образованных людей на каждом шагу открываются трещины и разломы, что отражалось и на кружке как основной форме общественной организации литературной интеллигенции, приводя к появлению в нем дополнительных трещин. Действительно, складывается впечатление, что сам кружок способствовал усугублению проблемы из-за собственных возможностей действовать во внешнем мире в качестве самостоятельной идеологической организации, предназначенной для борьбы с другими кружками или группировками.

Беспокойство по поводу сообщества интеллигенции и ее идентичности также являлось частью более общего беспокойства по поводу национального сообщества, поскольку сама Россия как традиционное общество раскалывалась под давлением новых обстоятельств, связанных с правлением Николая II, чья способность к руководству страной у многих вызывала сомнения. Современные исследователи этого периода, такие как Леопольд Хеймсон, Джон Бушнелл и Джеффри Хоскингс, составили по кусочкам картину общества, терзаемого внутренними противоречиями, переживающего глубокие и неразрешимые культурные конфликты, конфликты интересов и политических убеждений как в масштабах всего населения, так и между его частями, а также элит и государства [Haimson 1970; Bushnell 1985; Hosking 1973]. Революция 1905 года, в которой приняли участие многие писатели, была лишь одним их проявлений растущей напряженности в политическом устройстве, крах которого был не за горами. Вера в само существование императорской России как целостного политического образования начала ослабевать задолго до того, как оно было окончательно разрушено в результате внутренних потрясений, вызванных Первой мировой войной.

Обращение к вышеописанной проблеме в воспоминаниях отразило тоску литературного сообщества по такому лидеру, который был бы одновременно вдохновенным и прагматичным, чутким и деятельным и разрешил бы проблемы дисгармонии и дезинтеграции. Однако, как покажут события, произошедшие после 1917 года, это стремление к гармонии во многих отношениях оказалось опасным. Следуя за своими лидерами, литературное сообщество все больше порабощалось государством. Тем самым литераторы безоговорочно и полностью отвергли первоначальный импульс, приданный им коммунитас (завершая цикл того, что Тёрнер называет «ритуальным процессом»), интегрировав себя в самую мощную традиционную структуру в российской истории, а именно в структуру государства, поскольку она была пронизана традиционными личными связями знакомств и патронажа. На этот путь литературное сообщество вступило именно благодаря вере в своих лидеров, которым оно, вероятно, приписывало слишком большое могущество или наделяло их слишком большим числом различных форм могущества.

Развивая проблемы структуры и антиструктуры в своем исследовании формирования кружка сквозь призму жизни Волошина, мы сначала выявим вбирающий в себя все, от домашней сферы до государства, традиционный контекст системы личных связей и отношений патронажа, в котором протекали его детство и ранняя юность; мы увидим, как проходило его болезненное знакомство со странным сочетанием могучего духа коммунитас и власти патриархального наставничества в общественной организации символистов; затем мы увидим, как он сам восстает в духе коммунитас против традиционных структур, составляющих жизнь кружка символистов, превращаясь в наставника вышедшей на литературную арену новой группы – женщин-поэтов. Поскольку он стремился оказать серьезное воздействие на культуру, в рамках которой жил и функционировал, это можно рассматривать как первое проявление его агентности.

Далее мы проследим, как он консолидировал этот исходный бунтарский импульс, создавая в 1911 году обственный кружок в стиле коммунитас, проникнутый духом самопреобразования его преимущественно молодых гостей посредством театрализации жизни. По мере достижения зрелости его кружком в 1910-1920-е годы мы будем наблюдать, как сплетни и рассказы, которыми обменивались члены этого кружка, смягчали пылкий первоначальный дух коммунитас образца 1911 года, побуждая его уступить место своего рода групповой мифологии идентичности в самопреобразующейся коммунитас. Затем мы на время отойдем от темы коммунитас и рассмотрим, как Волошин боролся за выживание в период Гражданской войны, используя свои умения обзаводиться традиционными связями и покровителями; опираясь на эти же самые навыки, он реанимирует свой кружок и встроит его в систему льгот и социального обеспечения, предоставляемых Советским государством писателям и другим представителям интеллигенции. В контексте аналогичных действий некоторых других лидеров литературного сообщества история агентности Волошина в этих вопросах позволит нам показать, каким образом в раннесоветский период литераторы постепенно встраивались в структуру молодого государства, начиная с поисков наставничества/покровительства таких известных и любимых вождей.

Перейдя к исследованию возродившегося в советское время кружка Волошина, мы поговорим об устойчивости и трансформации двух привычных форм традиционной структуры, а также о спокойном существовании коммунитас в форме развивающейся советской модели идеального поведения интеллигенции и идентичности, которая формировалась вокруг личности Волошина. И наконец, мы станем свидетелями крушения его отдельно взятой системы патронажа под нажимом государства в период потрясений, связанных с приходом к власти Сталина, в конце 1920-х и в 1930-х годах, когда литературное сообщество оказалось наконец полностью встроенным в структуру государства под покровительством, а также духовным лидерством одной личности – самого Сталина.

Эта история во многих отношениях трагична, хотя и в ней есть проблески надежды. Однако прежде всего она предоставляет возможность взглянуть по-новому на очень важную для истории русской литературной жизни тему: на культурные истоки общественной и политической власти в литературном кружке, лежащие между структурой и антиструктурой, и на то, как некоторые личности могли обращаться к этим истокам, иногда с пользой, а иногда во вред тем, кого вели за собой.