Читать книгу: «Под прусским орлом над берлинским пеплом», страница 2

Запись 3

Люди, взращённые в шелках излишеств и роскоши, воспринимают мир сквозь призму привычной красоты. В окружении совершенства, любое отклонение от идеала кажется не просто несовершенством, а уродством, обрекая его на изгнание в тёмный ящик с яркой надписью «Гадкий утёнок».

Чтобы отфильтровать мутную жидкость, достаточно сложить бумажный лист в конус, опустить его острием в пробирку и ждать. На пористых стенках останется весь осадок, а в пробирке заблестит чистая, прозрачная субстанция, соответствующая всем требованиям эстетики.

Недаром я сравнил Мичи с матерью. Обе требовательны, хоть и с разными приоритетами. Для матери важна чистота и культурность, а Мичи жаждет окружить себя исключительно красивыми людьми.

Как же оценить себя в этой системе координат? Все твердили, что я – копия отца и бабушки. От отца мне достались густые чёрные волнистые, как у испанца волосы, бледная фарфоровая, кожа и большой, прямой нос, острым кончиком, слегка загнутым вниз, из-за него я заслужил у родственников прозвище «Воронёнок». От бабушки – глубокие, тёмные озера карих глаз, худощавое телосложение и улыбка, редкая и нежная.

Прозвище определило мой вкус. Я одевался в тёмные тона, намеренно подчёркивая свою инаковость на фоне ярких, как тропические птицы, брата и сестры. Впрочем, вряд ли они замечали мой мрачный гардероб. Их интересы вращались в совершенно другой орбите.

Сегодня я гулял в саду. Вчерашний снег укрыл мир пушистым, белым одеялом. Деревья, окутанные снежными шалями, горделиво выставляли напоказ кружевные узоры на своих ветвях. Дом, обведённый тонким, белым контуром, казался сказочным теремом, с окнами и верандой выделяющимися на снежном фоне с особой выразительностью. Под ногами тихо похрустывал липкий, мокрый снег, его поверхность, тронутая солнечными лучами, вспыхивала золотистыми искрами.

Я вспомнил, как однажды, в гостях у папиной кузины Юдит Штибер, её четверо детей, звонко смеясь, катали по саду снежные шары. Снег налипал, превращая небольшие комки в огромные глыбы.

– Ноги готовы! – крикнул старший сын Юдит, Хайо, и вместе с братом Гербертом они покатили гигантский шар, размером чуть ли не с них самих, к старому дубу.

Настала очередь девочек. Аннелиза и Хелла усадили на санки «туловище» – шар поменьше, – и повезли его к братьям, которые уже приставили к «ногам» лесенку.

– Хелла, милая, поищи украшения, и обязательно возьми шарф у бабушки! – скомандовал Герберт, водружая «туловище» на «ноги».

Детский смех был настолько заразительным, что я невольно улыбнулся.

– Воронёнок, не стой там! – раздался властный голос маленькой Хеллы.

– Я? – удивлённо переспросил я, чувствуя себя совершенно потерянным. Разве я существую в этом мире лишь для того, чтобы кто—то другой отводил мне роль в своей игре?

Конечно, я не стал озвучивать свои мысли, не желая омрачать детскую радость. Я лишь растерянно хлопнул ресницами, глядя на Хеллу, её лицо, розовое от мороза и смеха, казалось сияющим. Каштановые кудри выбивались из-под шапки, лихо сдвинутой набекрень, пальто и варежки были в снегу, а шарф лениво болтался на шее. И при всем при этом она выглядела такой же грозной и властной, как дедушка Эдвард.

– Делай голову снеговику! – негодующе воскликнула Хелла, и её голос, горничным колокольчиком, прозвенел в морозном воздухе. – Или мы вчетвером должны тут надрываться?

Я поспешно натянул варежки и, скатав снежок, начал катать его по саду, формируя голову для будущего снежного исполина. Хелла тем временем увлечённо искала морковку, пуговицы и шарф, необходимые для завершения образа.

– Неси сюда эту чудесную круглую голову! – Герберт одарил меня тёплой улыбкой, и я, гордый своей работой, приблизился к ним.

Герберт был старше меня, но разница в возрасте казалась незначительной, когда он легко поднял меня на руки, чтобы я сам смог водрузить голову на снежное туловище. Я с нежностью наблюдал за юным семейством Штиберов, в чьих сердцах жила такая же безграничная любовь к зиме, как и во мне. Именно здесь, в их обществе, я чувствовал себя по—настоящему счастливым.

Тёплое воспоминание вызвало на моих губах улыбку. Тётушка Юдит и её дети были мне дороги, и порой я мечтал родиться в этой семье, познать то безмятежное детское счастье, которым они были окружены. С Хеллой мы были ровесниками, и сейчас, вероятно, она училась в гимназии вместе с Аннелизой, которая была старше неё на пару классов. Герберт, должно быть, уже поступил в военное училище, а Хайо выбрал путь науки.

Собрав в пригоршни горсть снега, я принялся лепить шар, а затем, опустив его на землю, начал катать, подражая Штиберам. С каждым оборотом снежный ком рос, превращаясь в массивные "ноги" будущего снеговика. Он вёл меня по саду, увлекая по извилистым тропинкам, а мысли мои тем временем погрузились в глубокую задумчивость. Оцепенение спало лишь тогда, когда я оказался возле беседки.

– Она хочет, чтобы я вышла замуж за Максимилиана Дресслера, – выдохнула Мичи, и её голос дрожал от напряжения.

– Зачем? – спросил Ганс, и в его голосе послышалась лёгкая нервозность. Я замер, прислушиваясь к их разговору.

– У него годовой доход пятьдесят тысяч марок. Отец его вот-вот умрёт, и он станет самым богатым человеком в Германии, – пояснила Мичи.

– Ты не выйдешь за него, – твёрдо отрезал Ганс. – Ты не выйдешь, потому что это всё разрушит.

– А ты считаешь это правильным? – Микаэла нервно усмехнулась, и в её глазах мелькнули слёзы.

Ганс опустил голову, и повисшее молчание отныне, даже мне казалось тяжёлым и давящим. Я подошёл ближе, прячась за камнями, чтобы лучше видеть и слышать.

– Вот именно, Ганс, это неправильно! Ни твои действия, ни моя реакция на них. Ты тоже должен подумать, как устроить свою жизнь. Я помню, она советовала тебе присмотреться к Аннелизе…

– Не помню! И не хочу помнить! – воскликнул Ганс, и Микаэла вздрогнула от неожиданности. – Я не воспринимаю её как мать и не собираюсь плясать под её дудку! И ты, Мичи, ты учила меня бороться, почему же ты ведёшь себя так трусливо? Неужели тебя так разволновали слова этого Воронёнка?

– Будто мне есть дело до маленького уродца, – Мичи повела плечом, отгоняя от себя неприятные воспоминания обо мне.

– Ты не она. И никогда не будешь ей, – Ганс обхватил её лицо ладонями, заставляя посмотреть ему в глаза. – Ты другая. Ты красивая, настоящая, живая, и ни одна женщина никогда не сравнится с тобой. Мишель, ты мой маяк. Я очерствею… Я погибну без тебя.

Ганс опустил руки на плечи Мичи и встряхнул её, пытаясь таким образом донести свои слова. Сестра подняла на него глаза и крепко обняла, зарываясь носом в тощую грудь.

Они стояли так ещё несколько минут, а я с ужасом смотрел на них, молясь, чтобы первое же предположение, посетившее мою горящую голову, оказалось ложным. Слишком уж горячие слова они произносили друг другу. Неправильные. Скверные.

Когда я одержу победу над собой и своими моральными принципами, то смогу беспрепятственно слушать даже самые безумные высказывания. Но я знал, что непрошенный опыт порой оказывается куда полезнее, чем любой урок.

Я не стал больше лепить снеговика. В этот раз Кесслер не смог дойти до цели. Ему нужно было всё обдумать. И то, о чем он думал, я постеснялся переносить на бумагу.

Блуждая по закоулкам нашего холма, вдыхая свежий воздух с еловыми нотками, доносившимися от пихт, выстроившихся вдоль забора, я наткнулся на сарайчик подмастерья. Из-за стен доносился звон ударов молотка по железу. Недавно я вспоминал, как мечтал о железной дороге, но родители решили, что остров мне намного нужнее. Но я стал подростком, мои силы и знания прибавились, как и понимание того, что для исполнения своих желаний в этом мире существует только я сам. И этот же самый я – единственный, кто защитит себя. Ведь, родившись без друзей в лице семьи, это единственный способ выйти в открытый океан.

Нужно лишь довести свой жизненный корабль до автоматического управления, собирая опыт, недоступный от родителей, но рождённый наблюдением за чужими ошибками и общением с теми, кто познал жизнь. Я получу свою железную дорогу, как и ту жизнь, которую жажду, – жизнь без границ, что так упорно отказывается мне даровать эта среда.

Не я стал инициатором того необъяснимого, премерзкого отношения, что обрушили на меня сестра и брат. Их взгляды, их самовоспитание – вот истинный источник. И когда я достигну желаемого, ни одному из них не позволю прикоснуться к моей жизни.

Слуга по имени Бернд, пряча папироску в уголке рта, выпрямлял молотком дверную петлю, странно изогнутую, будто сломанную пополам. Горячий воздух сарая обжёг моё замёрзшее лицо, и оно тут же заныло от холода. Маленькую войну противоречивых ощущений на щеках я прекратил, потерев лицо ладонями. Шмыгнув носом, я подошёл ближе.

– Зря суётесь, барчонок, – бросил он мне через плечо грудным, низким голосом.

– И почему же зря? – спросил я, снимая шапку и тут же отряхивая с неё налипший снег.

– Испачкаетесь, мать ругать будет, – хмыкнул он, не отрываясь от работы.

Я подошёл ближе, аккуратно выглядывая из-за его мощного туловища, закрывавшего обзор на печку. Начало щипать бедра и кожу на руках, и я понял, что начинаю замерзать от мокрого снега, пропитавшего одежду. Обойдя Бернда, я подошёл к печке и вытянул руки, пытаясь согреться.

– Она ругает не за испачканную одежду, а за то, что мы вообще появились в её жизни, – я приглушил голос, будто отвечая самому себе, но рабочий все же услышал, и я пожалел о том, что приоткрыл ему завесу тайны, знать которую ему вовсе необязательно.

– А отец? – он положил молот на чурбак и повернулся ко мне, в его глазах читалось не праздное любопытство.

Я вспомнил Альберта Кесслера, извечно отсутствующего в нашей жизни и появляющегося лишь в те моменты, когда кто—то из нас совершал нечто, выводящее из себя госпожу Кесслер. Он не был суров или жесток, но, казалось, дети не играли в его жизни никакой роли.

– Я хочу, чтобы ты научил меня, как обращаться с железом и деревом, а ещё хочу, чтобы ты научил меня физическому труду, – я не захотел отвечать на его вопрос о господине Кесслере.

– Зачем вам это? Вы же можете нанимать таких, как я, – удивлённо спросил Бернд.

– Пётр Первый, российский император, имел целое царство подданных, однако не брезговал со слугами строить корабли, – парировал я, чувствуя, как во мне закипает упрямство.

Бернд не пытался казаться тем, кем не являлся. Будучи рабочим, он знал своё место, уважал свой труд и труд других и требовал этого от всех. Поэтому его речь всегда была пропитана лёгкой надменностью. Он был прямолинейным и честным, и я убедился в этом на примере скамейки, которую мы вместе собирали. У меня вышла кривая скамейка с ножкой чуть короче остальных, и он прямо сказал мне, что такая скамейка не годится, вместо того чтобы разразиться лживой похвалой.

Я так утомился за день, что у меня не осталось сил на наблюдение за членами своей семьи. Заходя в комнату, я лишь мельком услышал странный плач матери, но не придал ему значения, зная, какой талантливой актрисой она может быть, не хуже любой театральной дивы.

Запись 4

Все моё свободное время уходило на учёбу. С утра до четырёх часов я поглощал труды великих классиков и учёных, а с четырёх до восьми меня ждал Бернд. С первого нашего занятия и до сих пор меня тревожила мысль, что я нахлебничаю за счёт его усталости, ведь платить я был не в состоянии. Долгое время я терзался этой мыслью, пока она, наконец, не сорвалась с моих губ, когда мы вместе рубили дрова.

О, клянусь, как же болели мои руки от непривычки к тяжёлому физическому труду! Но как же сладко я уставал! В эти моменты сон мой был гораздо крепче и избавлял меня от извечных семейных склок и драм.

И вот, Бернд назвал цену, которая показалась мне сущими грошами. Я должен был научить его чтению и письму.

– Вы, барчонок, дадите мне то, что знаете вы, а я вам – то, что знаю я, – объяснил он. И мы договорились, что занятия по металлу и дереву отныне будут занимать три часа, а уроки Бернда – один час.

В доме царила тяжёлая, все ещё траурная обстановка. Родители общались вполголоса, обсуждая способы нового вложения большого состояния и возможности обрести ещё более влиятельных друзей. Возвращаясь домой с охапкой маленьких железных реек, выкованных в мастерской, я стал невольным свидетелем их разговора. Отец сидел спиной к дверям, у которых я замер. Он расположился в дедушкином кресле, напротив камина, и пил чай, держа блюдце на весу и периодически опуская на него кружевную чашку. Мама вышивала, но находилась чуть поодаль от отца. Я стал замечать, что они не так уж часто взаимодействуют друг с другом, как любящие супруги. Раньше я этого не замечал, а теперь почему—то стал присматриваться. Нет, не то, чтобы я заострял своё внимание на проявлениях любви, и, быть может, они просто стеснялись слуг, но в памяти возникал образ Юдит и её мужа Эрнста, как они сидели в обнимку около очага и как она болезненно переживала его смерть. А может, мои родители были просто компаньонами по жизни, не знающими, что такое нежность? В любом случае, они ссорились реже, чем мама и Мичи.

– Ты знаешь, Альберт, – мама оторвалась от полотна, и в её голосе послышались новые, деловые нотки. – Я узнала, что сейчас развивается новое направление, и развивается оно очень быстро.

– О чем ты? – отец оторвал взгляд от тлеющих углей, и в его голосе послышалось ленивое любопытство.

– Об автомобилях, – мать подалась вперёд, и в её глазах загорелся азартный огонёк. – Ты только представь, купить завод сейчас за небольшие деньги, нанять мастеров и со временем стать лидером на рынке! Это же золотая жила!

– Не сомневаюсь, что твой любимый Салуорри уже выкупил всё, начиная с восемьдесят пятого, – саркастично усмехнулся отец, и в его голосе прозвучала неприкрытая издёвка.

– Не смей вспоминать этого ужасного человека! – вскрикнула мать, и её голос прорезал тишину комнаты.

Дьявол был одним из самых полезных знакомств для моих родителей, вот только он никогда не желал иметь дел с Кесслерами. Он был для всех старых графов и баронов бельмом на глазу, ведь как это, сын, доведший имущество отца до разорения, вдруг резко поднял его на огромные высоты, отбирая имущество у тех, кто над ним насмехался. Трое друзей матери потеряли все в схватке с ним. Вызывал он ажитацию не только своими сокрушительными успехами, но и самим именем. В слое верующих богачей вскоре начали ползти слухи о том, что Дьявол – это не просто ироничное прозвище, а самый настоящий властитель Ада. Дочь банкира Баумгартнера – так звали известного бизнесмена—монополиста была его женой и вела дела покойного мужа ничуть не хуже его самого. При этом она растила маленького наследника – Альберта Салуорри и по всем документам являлась его представителем.

Сколько раз мои уши касались маминых рыданий из-за него и его семьи! Какими только эпитетами она его не награждала! В итоге она считала себя его непримиримым врагом и отказывалась слышать любое упоминание о всём их семействе. Но, думаю, тайком она все—таки наблюдала за его успехами, ведь нужно держать врагов близко.

– Мне неважно, чем это семейство владеет, – мать дёрнула подбородком, и в её голосе зазвучала сталь. – Но, если я сказала, что у нас будет автомобильный завод, значит, он будет!

Большие синие глаза матери сделались ещё круглее и шире, будто она уже вообразила себе отказ отца, который, кажется, отказываться и не собирался, но она быстро успокоилась, снова отвлёкшись на вышивку.

Стараясь не звенеть железом, я поднялся в свою комнату и теперь сидел за столом, записывая то, что услышал. Читая эти записи, можно понять, что моя семья не отличается болтливостью друг с другом, поскольку кто—то привык растрачивать лексические извержения на партнёров, а кто—то – оставлять их на бумаге. Мне хватает диалогов с учителями, а те, с кем я возжелал бы вести бесконечные беседы обо всем на свете, либо мертвы, либо находятся далеко.

Теперь о важном. Я сегодня набрал нужные балки уменьшенного размера для создания цепи железной дороги, проходящей по периметру моей комнаты. В мастерской я выкрасил их в черный цвет и теперь буду соединять их со шпалами. Их я напилил предостаточно. На каждой балке я сделал надрезы и выгнул их под нужное, точное расстояние шпал. Я закреплю их на винтики; для этого из мастерской я взял отвёртку. Нужно полностью или частично освободить пол от всей мебели, чтобы я смог прикрепить рельсы к паркету.

Я загорелся новой идеей, и теперь мне не терпится её воплотить. У меня даже рука дрожит от предвкушения!

Запись 5

Долго же я здесь не писал. Слишком плотный график у меня образовался. Да и в доме было тихо: две недели Ганс гостил у Вайсманов, это его друзья и родительские, о которых я мало что знаю, родители были заняты покупкой автомобильного завода, а Мичи нашла нового друга в лице Максимилиана Дресслера. Видимо, она увидела в нем что—то «симпатичное», раз подпустила ближе, чем на метр. Из библиотеки доносился смех и бодрые разговоры о вкусах, философии, музыке и прочем, что интересовало бы девушку нашего времени.

Подслушивая их, я заметил, что Мичи не говорит ему того же, что говорит Гансу, рассуждая о вкусах. Ганс знает, что она любит Гомера, Данте и Шекспира, но для Дресслера Мичи внезапно полюбила Дюма, Шелли и Золя. Маленькая борчиха за женские права внезапно оказалась традиционалисткой и почитательницей архаичного патриархата, с радостью обсуждая с Дресслером место женщины в доме. И здесь не нужно быть гением мысли, чтобы понять: все делалось исключительно специально, для того чтобы потом говорить Гансу: «Вот видишь, я не могу быть с ним искренней, как с тобой».

Чем больше я наблюдал, тем сильнее находил в ней то, о чем читал. Мичи импульсивна, при этом капризна и своенравна. Взбалмошная, неуправляемая натура, любящая выводить всех из себя. Она любит держать Ганса в извечном эмоциональном напряжении, а он боится сказать ей лишнее слово, зная, как сильно может её обидеть. Мичи ветрена, это проявляется в её поступках. У неё непостоянное поведение, она не любит доделывать свои дела и быстро меняет увлечения. В том числе увлечения людьми. Она прекрасный манипулятор, но, в отличие от матери, не такой опытный. Если бы Клэр была немного проще, Мичи крутила бы ею, как хотела.

Своим соблазнительным поведением и милым личиком она приманивала к себе внимание Максимилиана. Её умение смущённо посмотреть из-под полуопущенных ресниц, покраснеть, кокетливо улыбнуться, казалось, не оставило Дресслеру никаких шансов, и, кажется, он бесповоротно влюбился в неё. Если все происходит так, как я думаю, мне жаль его.

Бернда сегодня не было, и я весь вечер провёл у камина в гостиной за чтением греческой мифологии. Я и не заметил, как на моё плечо опустилась рука Мичи, бездельно слонявшейся по дому.

– Ты меняешься, – сказала она, садясь на подлокотник кресла и заставляя меня убрать книгу. – Стал молчаливее, я тебя почти не вижу в доме.

В памяти до сих пор была жива та шуточная истерика, перепугавшая меня до дрожи в руках. Она проявлялась каждый раз, когда я смотрел на эту несносную девицу.

– В этом особняке природа прекраснее людей, – устало выдохнул я. – Я предпочитаю, чтобы она составляла мне компанию, чем кто—либо из вас.

– Адам, ты очень несправедлив, – возразила Мичи, и в её голосе послышалась обида. – Мы с Гансом любим тебя, просто, понимаешь, мы всегда были вместе, с самого детства, а ты намного моложе нас. У нас сложились общие интересы, темы для разговоров, и даже… – Микаэла понизила голос до шёпота, – …и даже сплетни. Разве тебе будет интересно слушать про то, какие у Аннелизы дурные уши?

Мичи небрежно поправила сползающий с округлых плеч платок и посмотрела на меня с той нежностью, что всегда оставляла моё сердце равнодушным.

– У Аннелизы хорошие уши, – ответил я, глядя в сторону окна, словно высматривая там что—то более интересное.

– Вот видишь? – в её голосе проскользнула горечь. – Мы слишком по—разному смотрим на мир. – Рука Мичи потянулась к моим волосам, но я отстранился, словно от крапивного куста. Не смутившись, сестра тут же обняла меня, крепко прижав к себе.

Я оставался бесчувственным к её объятиям и улыбке, просто наблюдал за разыгрываемой на сцене пьесой. Полотна великих мастеров вызывали во мне куда больший трепет, чем родная сестра. Единственное, чего я желал в этот момент – вырваться из её объятий и оказаться как можно дальше.

– Нельзя быть таким дикарём, Адам, – Мичи не убирала руку с моего плеча, – Скажи мне, что ты чувствуешь к матери?

– Ничего, – ответил я резко, – Впрочем, как и ко всем вам. Вы для меня не более чем мебель – вот эта софа или книжный шкаф в кабинете.

– Это слишком жестоко для двенадцатилетнего ребёнка! – воскликнула Мичи, и в её голосе послышалось искреннее возмущение.

Она собиралась что—то добавить, но дверь распахнулась, и в комнату вошла мать. Её густые каштановые косы уже были распущены, и на ней была лишь одна длинная нательная рубаха. Её, казалось, нисколько не смущал собственный вид. Я же, не желая видеть её такой, тут же уткнулся в книгу, делая вид, что увлечён чтением.

– Письмо получила от Юдит, – начала она, не обращая внимания на моё демонстративное безразличие. – Она собирается приехать в гости с дочерями, Хеллой и Аннелизой. Только их нам здесь и не хватало! Впрочем, малышка Хелла не так уж и дурна. Видит Бог, она станет чудесной женой для Ганса, – мать всплеснула руками, затем сложила их на груди. Я почувствовал, как напряглась Мичи, стоявшая рядом со мной.

– Вы хотите женить его на Хелле? – возмутилась она. – Но она же ещё совсем ребёнок!

– Всего—то каких—то три года подождать… – отмахнулась мать, опускаясь на софу и раскрывая книгу. – Да, рановато, но ничего страшного.

– Почему Хеллу нельзя выдать замуж за Адама? – Мичи повернулась ко мне, и я, подняв глаза, увидел, как она побледнела.

– Потому что Адаму мы найдём другую невесту, – ответила мать, не отрываясь от чтения.

– А почему тогда не Аннелиза? – не унималась Мичи.

– Потому что она обещана другому человеку, – отрезала мать, перевернув страницу.

– Разве у Аннелизы не дурные уши, Мичи? – спросил я тихо, так, чтобы мать не услышала.

Губы сестры скривились, будто она только что обнаружила в тарелке с супом мерзкую гусеницу. Но она всё ещё не отстранилась.

– Ну что ты такое говоришь? – Микаэла выдавила из себя смешок. – Это же просто шутки.

Наши невидимые препирательства нисколько не интересовали мать, полностью поглощённую чтением. Она уже решила судьбы своих детей, поставив очередную галочку в списке важных дел, которые следовало выполнить.

– Ты поправилась, Мичи, – мать оторвалась от книги, и её взгляд, острый и оценивающий, скользнул по дочери. – Тебе необходимо похудеть. Видишь, платье уже облегает. Максимилиан не любит толстых женщин, – она покачала головой, и в этом жесте сквозило явное неодобрение. – Уксус пей, а то совсем зарумянилась. И зонтик надо заказать, чтобы на солнце не перегревалась. И ты не улыбайся, Адам, – взгляд матери переместился на меня. – Ты тоже странно почернел. И что это за груда мусора в твоей комнате?

– Моё увлечение, в котором нет места женщинам, – я усмехнулся. Нет, дело было не в том, что я был против женщин. Просто это был единственный способ избежать долгих и нудных разговоров о моём новом пристрастии.

– Вот как… – губы матери дрогнули, затем уголки их бессильно опустились. В отражении оконного стекла я видел лицо сестры, довольной моим ответом.

– Вы правда считаете, маменька, что Максимилиан – самая подходящая партия для меня? – спросила Мичи. И спрашивала она не по глупости, а для того, чтобы мать дала твёрдый и однозначный ответ.

– Да, считаю, – отрезала мать. – Максимилиан – серьёзный человек, и он будет держать тебя в ежовых рукавицах. Может быть, тогда ты, наконец, станешь серьёзной и не опозоришь нашу семью.

– Нашу семью, матушка, позорят только ваши заискивания перед людьми богаче вас, – возразила Мичи, и в её голосе зазвенела сталь. – Госпожа Салуорри верно сказала.

– Бог наградил госпожу Салуорри за её мерзкий язычок, – лицо матери исказилось от гнева. – Он воспитал её во мраке, лишив самого дорогого. И я очень жалею, что в своё время не приложила должного усердия к твоему воспитанию, и ты выросла такой безобразницей! Но, если ты думаешь, что я стерплю твою дерзость…– мать отбросила книгу и резко поднялась с софы. Она позвала Гидеона, нашего старого мажордома. Впервые я увидел в ней столько ярости, столько презрения в её глазах. Она быстро и уверенно преодолела разделявшее нас расстояние и, схватив Мичи за волосы сильными, по—мужски крупными руками, повалила её на пол.

– Да как ты посмела, мерзавка?! – закричала мать, и её голос сорвался на крик. – Думаешь, если тебя однажды защитил Ганс, я не доберусь до тебя? И он впредь получит за свой острый язык! Какая избалованная дура выросла! Я к ней со всем человеческим отношением, выбрала ей самого лучшего, молодого и красивого жениха, а она дерзить посмела! – мать таскала Мичи по полу, как тряпку. Лицо сестры стало пунцовым, она могла лишь беспомощно водить руками по воздуху, пытаясь оказать хоть какое—то сопротивление. Мать, несмотря на свои тридцать семь лет, была в самом расцвете сил. Я же, не вмешивался в конфликт, лишь безмолвно наблюдал. Читатель, что однажды найдёт мой дневник, может осудить меня за такой подход, но моя позиция – наблюдателя, а не участника шекспировских трагедий.

И в этот момент я снова увидел, насколько похожи они между собой, хотя обе упрямо избегали этого сходства. Обе нападали, как кошки, дождавшись, когда добыча потеряет бдительность. У Мичи начался приступ истерии, и только тогда мать её отпустила, медленно отступая, тяжело дыша.

Гидеон не приходил, но матери, кажется, уже было неважно. Гостиная, ещё мгновение назад наполненная лишь тяжёлым дыханием матери и приглушенными всхлипами Мичи, вдруг взорвалась пронзительным, нечеловеческим криком. Это был не плач, а именно крик – дикий, перерастающий в хрип, из самых глубин израненной души вырвался наружу весь накопленный гнев на мать, из-за жалости её положения. Этот крик отражался от стен, множился, превращаясь в нестерпимый гул, от которого закладывало уши. К нему примешивались рыдания, прерывающиеся заиканием, невнятные обрывки слов, проклятия, обращённые то ли к матери, то ли к жениху, то ли к жестокой судьбе. Бессвязная речь, полная негодования, звучала как латинское заклинание. В сумбурной несусветице угадывались обвинения, упрёки, проклятия, но все это было так перемешано, так искажено истерикой, что разобрать отдельные слова было практически невозможно. Мать, ещё мгновение назад торжествующая победительница, застыла на месте, её глаза округлились от неожиданности и испуга. Она явно не ожидала такой ужасной реакции на свои, казалось бы, вполне разумные доводы. Мичи металась по полу, её тело извивалось, как у подстреленной лисы. Она впивалась ногтями в дорогой паркет, оставляя на нем глубокие царапины, брыкалась, отбивалась от попытавшихся приблизиться слуг, не подпуская к себе никого. В её глазах плескалось безумие, а лицо было искажено гримасой самого страшного безумия.

– Пустите ко мне Ганса! – кричала она, захлёбываясь слезами и слюнями. – Мне нужен Ганс! Ганс!

Едва на пороге показались испуганные лица слуг, мать, все ещё тяжело дыша и пылая гневом, резко прервала свою тишину. Её голос, хотя и слегка охрипший, звучал властно и беспрекословно. Она отдавала распоряжения отрывисто, чётко, как полководец на поле боя, не терпящий никаких возражений.

– Заберите её! – кивнула она в сторону Мичи, которая все ещё билась в бешенстве – Немедленно унесите наверх! И прежде… – она на мгновение замолчала, словно подбирая наиболее подходящее наказание, – Окатите ледяной водой. Как следует!

Слуги, привычные к подобным сценам, немедля ни секунды, бросились исполнять приказ. Двое крепких лакеев, стараясь не причинить Мичи боли, но и не давая ей вырваться, подняли её с пола. Сестра все ещё вырывалась, кричала, но её голос уже не был таким пронзительным, он слабел с каждой секундой, шторм истерики начинал понемногу утихать. Третий слуга уже спешил следом, неся тяжёлое медное ведро, из которого валили клубы пара, смешиваясь с морозным воздухом, проникавшим в дом. В нем булькала ледяная вода, с кусочками льда, блестевшими в свете камина.

Процедура оказалась действенной и быстрой. Едва на разгорячённое лицо и тело Мичи обрушился ледяной водопад, она резко замолчала. Её тело выгнулось дугой, глаза закатились, и она обмякла в руках прислуги, потеряв сознание. Истерика была подавлена в самом её зачатке. А к матери вернулось былое равнодушное спокойствие. Теперь Мичи была безжизненной куклой, которую слуги без труда подняли и унесли наверх, оставляя за собой мокрый след на отполированном паркете.

Я не пошёл следом за ними, отдав предпочтение теплу каминного огня и увлекательной книге. Сердце всё ещё билось от внезапности увиденной картины, и стакан воды, заботливо принесённый одной из горничных, успокоил меня, позволив взять своё состояние под контроль. Но, несмотря на это, я всё же решил выйти на улицу, чтобы подышать свежим воздухом.

Тьма уже успела полностью окутать Берлин, набросив на город свою густую, непроницаемую пелену. Она стелилась по улицам, заползала в переулки, проникала в каждый дом, в каждую щель, стремясь поглотить всё живое. На наш особняк, стоящий особняком на окраине, тьма опустилась особенно плотно, скрыв его от посторонних глаз. Исчезли последние отблески заката, померкли огни в окнах соседних домов, и только луна, холодная и равнодушная, смотрела с высоты на заснеженный город. Морозный воздух, пропитанный запахом хвои и дыма из печных труб, пробирал до костей. Он проникал в дом через неплотно закрытые окна и двери, тонкой ледяной струйкой, сражаясь с тёплым, натопленным воздухом, который ещё хранил в себе отголоски уходящего дня. В этой борьбе рождались маленькие облачка пара, танцующие в воздухе призрачными фигурами, видимыми лишь в тусклом свете луны, проникавшем сквозь оконные стекла. Дом затих, погрузившись в ночную дрёму. Всё живое, следуя законам природы, уже спало, укрывшись в своих постелях, в надежде найти там покой и забвение от дневных тревог. Только изредка, издалека, со стороны деревни, доносился приглушенный лай собак, эхом разносящееся по заснеженным просторам, напоминание о том, что жизнь, пусть и затаившаяся, продолжается.

Я любил такую зиму. Окутанную непроглядным мраком, когда ночь наступает рано, забирая страну у короткого зимнего дня. Зиму, когда повсюду лежат воздушные, нетронутые снега, скрывающие под собой неровности земли, придавая миру чистоту и первозданность. Зиму, пронизанную ледяным спокойствием, когда всё замирает и погружается в глубокую спячку, ожидая пробуждения весны. Зиму, когда ночь властвует безраздельно, наполняя мир таинственной и немного пугающей красотой.