Читать книгу: «Песнь Праха и Безмолвия: вечность, одетая в ночь. Том второй»

Эпиграф

«Не взывай к богам. Их милость – яд. Их любовь – петля. Их гнев… их гнев – это то, что останется, когда от мира останется пепел и шепот Тьмы.»

Где гаснут Боги

Она предстала… во всей своей древней, запретной красоте… ослепительно бледной… Каждая линия… дышала смертельной эротичностью.

В ее глазах горели целые галактики холодного, звездного огня. В них не было ни любви, ни ненависти, только бескрайняя, ледяная пустота и неоспоримая власть.

Мрамор пола под ногами Нюкты все еще отдавал ледяным безразличием тронного зала Всеотца. Всего час назад она стояла там, в тени его колоссального престола, вырезанного из громовых скал. Она пришла не с мольбой, а требовать. Требовать признания, места среди высших, власти, причитающейся ей по праву крови и древности. Ведь она – Нюкта! Сама Ночь, что была, когда Хаос лишь зевал своей бездной! Старше многих титанов, древнее самого Времени-Хроноса в его первых неуклюжих шагах!

Но Всеотца… О, этот самодовольный узурпатор, вознесшийся на костях гигантов! Он не удостоил ее даже взглядом, полным гнева. Нет. Его взгляд скользнул по ней, как по пыли на сандалиях. Голос, грохотавший, как обвал, был спокоен, почти… скучающ. «Твои претензии, дитя Тьмы, необоснованны,» – прозвучало, резанув слух. «Порядок установлен. Места распределены. Сияние дня и плодородная земля правят бал. Твоя стихия… необходима, да. Как покров, как отдых. Не более. Не стремись к свету, Нюкта, ты – сама завеса для него.» И он махнул рукой – жест, унизительнее любой пощечины. Отмахнулся. Как от назойливой мошки.

И вот теперь, в своем сумрачном чертоге, дрожь. Сначала мелкая, ледяная, пронизывающая каждую косточку, каждую жилку тьмы в ее существе. От осознания этого немыслимого, чудовищного пренебрежения. От того, как легко ее столкнули обратно в бездну небытия. Потом – дрожь глубокая, сковывающая, переходящая в горячую волну, что захлестнула Нюкту с ног до головы, выжигая изнутри. В ушах зазвенело, не стихая, эхо его слов: "Не более… Завеса… Необоснованны…" Зрение затуманилось не слезами, а кровавой пеленой ярости.

«Никто… Ни во что… Никогда…» – эти слова, как раскаленные иглы, вонзались в мозг, выжигая последние островки разума, последние остатки надежды на справедливость. Обида? Унижение? Они растворились, испарились в чудовищном вихре чистой, необузданной ярости, поднявшейся из самых глубин ее древней сущности. Осталось только одно – всепоглощающее, первобытное, тьмой пропитанное желание.

Мести. Острой, как клык спящего дракона, неизбежной, как смена дня ее презренной сестрой. Мести Всеотцу, его сияющим потомкам, всему этому миру, ослепленному солнцем и не видящему истинной мощи во мраке.

Власти. Абсолютной. Не той, что даруют из милости, а той, что вырывают с корнем, ломая хребет небесам. Власти, перед которой склонится даже этот высокомерный Громовержец. Власти самой Ночи, вечной и всеобъемлющей.

Они не видят ее силы? Хорошо. Она больше не тень, не покров. Она – сама Буря. Буря гнева и возмездия. И она обрушится на них всех. Начнется новая эра. Эра Ночи. Ее эра. И пусть содрогнутся даже Титаны в Тартаре, ибо грядет Нюкта. Гнев ее затмил разум, и теперь мир познает истинную цену пренебрежения…

Пока в своем сумрачном чертоге Нюкта, охваченная ледяным пламенем ярости, плела нити мести из самой тьмы, на одной из златоколонных террас Олимпа, открытой к бездонному небу, царил иной мир. Мир сияния, смеха и опьяняющей неги. Здесь пировал Дионис, Вакх, сам Повелитель Виноградной Лозы и Освободитель от оков разума.

Воздух был густ и сладок от аромата лучших вин, что текли рекой из бесконечных кратеров. Музыка – нестройная, дикая, захватывающая дух – рождалась под пальцами опьяневших сатиров и лилась из уст менад, чьи тела, гибкие как ивовые прутья, извивались в неистовой пляске. Свет факелов и лунных бликов играл на мраморе и золоте, создавая причудливую игру теней.

В центре буйства восседал сам Дионис. Его пурпурный хитон был небрежно распахнут, открывая мощную грудь, увенчанную гирляндой из плюща и спелого винограда. В одной руке – тяжелый килик с вином, темным, как кровь; в другой – он нежно перебирал локоны нимфы Наяды, полулежавшей у его ног. Девушка, едва прикрытая прозрачным, влажным шелком, напоминавшим речную пену, томно запрокинула голову, подставляя шею для поцелуев бога, а ее пальцы лениво скользили по бедру юного сатира, угощавшего ее виноградом прямо с грозди. Его козлиные ноги нервно перебирали копытцами от возбуждения.

Неподалеку, на ложе из роскошных подушек, Эрос, бог Любви, казался воплощением игривого соблазна. Обнаженный по пояс, с луком и колчаном, небрежно брошенными рядом, он устроил себе ложе из тел двух дриад. Одна, с волосами цвета осеннего дуба, страстно целовала его шею, в то время как его рука скользила под ее короткий хитон, лаская упругую грудь. Другая, с кожей, отливающей как молодая листва, томно извивалась у него в ногах, ее губы обжигали его лодыжку, а пальцы запутались в виноградной лозе, оплетавшей ложе. Сам Эрос смеялся, его глаза, полные шаловливого огня, бросали вызывающие взгляды вокруг, словно ища новую мишень для своих стрел. Иногда он щипал одну из нимф, вызывая вскрик, мгновенно переходящий в стон наслаждения. Его крылья, переливающиеся перламутром, трепетали от удовольствия.

Афина Паллада сидела чуть в стороне, опершись спиной на колонну. Ее ясные, серые глаза, обычно столь проницательные, смотрели на происходящее с отстраненным, слегка презрительным любопытством. Она была облачена в простой белый пеплос, резко контрастирующий с полуобнаженной роскошью вокруг. В руке она медленно вращала килик с неразбавленным вином, но пила мало. Ее разум, даже здесь, оставался острым копьем, хотя тень усталости легла на ее чело. Она наблюдала, как группа океанид, опьяненных вином и всеобщим безумием, затеяла игру в прятки среди колонн. Их смех звенел, как колокольчики, а легкие, почти невесомые одежды цеплялись за выступы, обнажая длинные ноги, упругие ягодицы, нежные изгибы спин. Одна из них, пойманная сатиром, не стала убегать, а обвила его руками, прижавшись всем телом, и их поцелуй был долгим, влажным, публичным, вызывая одобрительные возгласы и смех у окружающих. Воздух был пропитан феромонами, смешанными с запахом вина, пота и цветов.

Никто из них – ни опьяненный экстазом Дионис, ни погруженный в игры Эрос, ни наблюдающая Афина, ни упоенные своей красотой и свободой нимфы – не подозревали. Не видели они, как далекие звезды на мгновение меркли, будто поглощаемые внезапной, неестественной чернотой. Не чувствовали, как легкий, леденящий душу ветерок, не имеющий источника на Олимпе, пробежал по их разгоряченной коже. Не слышали они шепота древней Тьмы, что уже плела свою паутину, готовя неизбежное возмездие за их беспечность и за высокомерие их Повелителя.

Их судьба, жестокая и неотвратимая, уже была запечатана во мраке чертога Нюкты. Пируйте, дети Света. Пока можете. Ибо приходит Ночь.

Пир достиг апогея. Музыка слилась в неразборчивый гул, смех нимф звенел истерично, а Эрос, забыв про лук, уткнулся лицом в грудь дриады, его пальцы бесцельно скользили по ее бедру. Дионис, запрокинув голову, выливал в горло остатки вина, когда Наяда у его ног принялась снимать с себя последний лоскут влажного шелка под восторженный хохот сатира. Даже Афина, казалось, на миг позволила векам тяжело сомкнуться, утомленная разгулом.

И в этот самый момент, в самом центре круга пляшущих менад, воздух содрогнулся и разорвался.

Не с грохотом, а с тихим, леденящим душу всхлипом реальности. Из ниоткуда, из клубка мгновенно сгустившейся, непроницаемой тьмы, чернее самой глухой ночи Тартара, материализовалась фигура. Она не вышла – она воплотилась, заполнив собой пространство, как черная дыра, поглотившая свет факелов и лунные блики. Музыка умерла на полуслове. Смех оборвался, превратившись в удушье. Сотни глаз, мгновение назад пьяных от вина и страсти, уставились в ужасе.

Нюкта.

Она стояла, окутанная сгустившимися тенями, словно плащом из абсолютного мрака. Ее черты были прекрасны и ужасны одновременно – древние, как само время, искаженные нечеловеческой яростью. Глаза пылали холодным, звездным огнем, лишенным всякого тепла. Казалось, сама ночь обрела плоть и голос.

И этот голос разрезал повисшую гробовую тишину. Он не гремел – он ударил, как ледяной кинжал, в самое сердце каждого, полный невыразимого презрения и ненависти:

– Выыы!! – Звук, похожий на шипение змеи, помноженное на скрежет скал. – Жалкие и отвратительные глупцы! Нежитесь и наслаждаетесь в лужах собственной пошлости! Вы – блевотина Сияния! Вы не достойны и толики той силы, что дал вам ваш жалкий Отец-Узурпатор! Вы – позолота на гниющей раме его лживого порядка!

Эффект был мгновенным и ошеломляющим:

Дионис замер. Килик выскользнул из его ослабевших пальцев, разбившись о мрамор с хрустальным звоном, который прозвучал невероятно громко в тишине. Остатки опьянения смыло с его лица, как волной, оставив лишь бледность и шок. Его обычно веселые глаза расширились от непонимания и внезапного, первобытного страха.

Эрос буквально взвился с ложа, сбросив с себя дриад, как ненужные тряпки. Его шаловливое выражение сменилось хищной настороженностью. Рука молниеносно легла на лук, висевший рядом. Перламутровые крылья расправились в боевой готовности, но в его глазах, обычно полных смеха, читалась растерянность перед лицом такой чистой, древней злобы. Любовь была бессильна здесь и сейчас.

Афина вскинулась как пружина. Ее серая тень метнулась по полу, когда она резко встала во весь рост. Ни тени усталости или презрения – только холодный, острый как лезвие, анализ. Ее глаза, ясные и пронзительные, сканировали явившуюся из тьмы, оценивая угрозу, ища слабину в этом воплощении древнего мрака. Руки ее были пусты, но поза говорила о готовности к бою. Она видела мощь, стоящую перед ними.

Нимфы и сатиры оцепенели. Одни вжались в пол, пытаясь стать невидимыми, другие застыли в непристойных позах, их разгоряченная кожа покрылась мурашками ледяного ужаса. Некоторые тихо скулили. Воздух, еще секунду назад пропитанный феромонами и вином, теперь отдавал запахом страха и… озоном, как перед ударом молнии, исходящей от самой Нюкты.

Тишина после ее слов повисла тяжелым, гнетущим покрывалом. Только слышалось прерывистое дыхание испуганных нимф и далекий, нарастающий вой ветра за пределами террасы – словно сама ночь отвечала на зов своей повелительницы.

Нюкта стояла неподвижно, ореол нечеловеческой ярости и власти пульсировал вокруг нее. Она окинула замершую вакханалию взглядом, полным бездонного презрения. Ее появление было подобно ножу, вонзенному в горло празднику. И все понимали – это только начало. Следующее слово, следующий жест богини Ночи могли обрушить на них всю мощь ее древней, затмившей разум ярости.

Гробовая тишина, наступившая после слов Нюкты, казалось, сдавила горло каждому присутствующему. Даже ветер замер, будто прислушиваясь. Первым нашел в себе силы нарушить ее Дионис. Его голос, обычно громовой и веселый, звучал неестественно тихо, сдавленно, но в нем все еще тлели угли былой самоуверенности и попытка понять:

– Что случилось, дитя тьмы и ночи? – Он сделал шаг вперед, отстраняя взглядом дрожащую Наяду. – Что заставило тебя прийти в такой гнев? Мы… – он запнулся, ища слова, – мы не враги твои.

Слова "дитя тьмы" висели в воздухе, как неудачная шутка. Нюкта не шелохнулась, но тьма вокруг нее сгустилась, поглощая еще больше света. Холодный звездный огонь в ее глазах вспыхнул ярче.

– Я всегда была в тени своей тьмы, – ее голос был низким, вибрирующим, как гудение натянутой струны перед разрывом. – Но теперь… – Она медленно подняла руку, не сжатую в кулак, а с пальцами, растопыренными словно когти. – …моя тьма накроет и вас. Этой же тенью. – При этих словах свет факелов на миг погас, будто захлебнувшись, окутав террасу в почти полный мрак. Нимфы вскрикнули. – Отец дал вам власть и силу. Сияние. Любовь. Мудрость. – Она бросила колючий взгляд на Эроса, потом на Афину. – Дал по своей прихоти. По своей лживой милости. Я же… Я ЗАБЕРУ ЕЕ ОБРАТНО! – Последние слова прозвучали как удар грома, лишенный звука, но от которого задрожал мрамор под ногами.

Угроза была чудовищной, немыслимой. Забрать силу? Саму суть божественности? На лицах Диониса и Эроса отразился первобытный ужас. Эрос инстинктивно натянул тетиву лука, хотя стрела любви была бесполезна против этой тьмы. Дионис сжал кулаки, по его телу пробежали мурашки – но не от вина, а от предчувствия конца.

Именно тогда Афина сделала шаг вперед, преграждая путь Дионису. Ее лицо было бледно, но непроницаемо, как маска. В ее глазах, однако, метались искры – не страха, а стремительного расчета, поиска выхода, слабины, чего угодно. Она подняла руку ладонью вперед – жест не угрозы, а… попытки установить связь? Голос ее прозвучал четко, нарушая ледяную тишину, но в нем дрожала тонкая нить надежды на разум, на родство, на что-то, что могло остановить катастрофу:

– Сестра…

Это было одно слово. Обращение к древнейшему родству, к общим истокам, к той силе, что была старше Олимпа и его порядков. Слово, которое, возможно, должно было напомнить о чем-то большем, чем гнев.

Но Нюкта вздрогнула, как от удара кнутом. Не от признания, а от оскорбления. Ее прекрасное, искаженное яростью лицо скривилось в гримасе абсолютного, ледяного презрения. Она резко рубанула рукой по воздуху, словно отсекая невидимую нить:

– Нет здесь сестер и братьев! – Ее голос был как удар ледяного топора, рубящего мосты прошлого. – Есть только Я… и ваша КОНЧИНА!

Слово «Кончина», прозвучавшее из уст Нюкты, повисло в ледяном воздухе, как приговор. И в эту мертвую тишину, в этот вакуум ужаса, рванулся выкрик Эроса. Его красивое, шаловливое лицо исказила ярость, смешанная с паникой. Страх за себя, за свой статус, за самую суть своего бытия, который она грозила отнять, пересилил инстинкт самосохранения.

– Ты всегда была недостойна! – прошипел он, и голос его сорвался на визгливую ноту. Рука, державшая лук, дрожала, но инстинкт лучника взял верх. Он вскинул оружие, тетива натянулась с резким звоном, и золотая стрела, острием пылающая розовым огнем страсти, сорвалась в полет. Она мчалась к сердцу Нюкты, как молния, высекая искры из сгустившегося мрака вокруг нее.

Но…

Нюкта даже не пошевелилась. Она лишь сузила свои звездные, ледяные глаза. Стрела Эроса, несущая в себе силу всепобеждающего вожделения, вдруг замерла. Не просто остановилась – она повисла в воздухе сантиметрах в двадцати от ее лица, как вязнущая в густой смоле. Розовое сияние на ее острие дрогнуло, померкло и погасло, поглощенное абсолютной чернотой зрачков Нюкты. Стрела завибрировала с жалким, тонким звоном, бессильно трепеща, словно пойманная птица.

Тишина. Глубокая, всепоглощающая, звенящая от напряжения. Даже дыхание замерло в глотках нимф. Все завороженно смотрели на эту немыслимую картину: божественная стрела Любви, застывшая в покорности перед древней Тьмой.