Читать книгу: «Индекс вины», страница 4

– Говорите, – сказал он в трубке, и в его голосе было что-то, чего не хватает в бюрократических речах: воздух.

– Я попросила приостановить церемонии, – сказала Марина. – Спасибо, что сделали. Нам нужно ещё одно: ускорить доступ к голосу. Там есть «снимай». И мне нужно знать, кто это.

– Я знаю, что вам нужно, – сказал он. – А вы знаете, что мне нужно?

– Чтобы вас не сожрали заживо, – сказала Марина.

Он засмеялся тихонько.

– Я стар для таких приёмов, – сказал он. – Мне нужно, чтобы после вашей правды люди всё ещё хотели жить. Сделаю то, что смогу. Но, Марина… – он замолчал на секунду. – Не перепутайте местами мир и справедливость. Иногда это два берега, и мостов между ними нет.

– А иногда это одна река, – сказала Марина. – Просто дождь пошёл.

– Дождь закончится, – сказал он. – А река останется.

Ночью она вернулась к зеркалу. Открыв одно из «интервью героя», посмотрела аккуратно, как в хирургическую рану. Там ракурс снизу вверх; там мужчина в хорошем пальто, аккуратная стрижка, внешность «общественного». Он говорит ровно: «Я оказался рядом, не мог пройти мимо», – проговаривает слова, как выученный стих; рядом микрофон с логотипом местного телеканала; за кадром тот же мягкий Боровик, который подсказывает правильные смысловые крючки. В вопросах всё, чтобы зритель полюбил: «Вы всегда были таким?», «Что вы чувствуете сейчас?». В ответах всё, чтобы «любил правильное»: «Ответственность», «Мы вместе», «Система». Имя – Круглов.

Марина остановила на середине. Вернула назад кадры эвакуации. Мужчина в серой куртке – широкий, короткая стрижка; видно, что он работает руками. Лица не видно. «Снимай!» – крик. И рядом край чьего-то хорошего пальто. «Снимай!»

Она положила ладони на стол, наклонилась над монитором, как над зеркалом, – старый жест: увидеть себя в чужом кадре. И вдруг ощутила то, что всегда приходило в важные моменты: легчайшую дрожь в груди, будто внутри кто-то тронул неструнный инструмент. Это было на грани догадки и памяти. Где-то она уже слышала этот «снимай». Где-то, в другом деле, в другом коридоре. Там, где девочка говорила: «Моё… но не моё». Там, где она получила первое анонимное видео с темнотой и водой. Там, где добро – товар.

Телефон шевельнулся на столе – Лев.

– Я кое-что нашёл, – сказал он, не здороваясь. – Наш «снимай» совпадает по шумам с двумя другими узлами. Они не в нашем городе. Один – в Туле, другой – в Нижнем. Там такие же эвакуации, потом «интервью героя». Оба раза – зеркало вместо оригинала. И оба раза – рядом один и тот же сигнатурный символ: маленький цифровой хвостик в метаданных, который мы обычно игнорируем. Я видел его раньше. В закрытом форуме верификаторов. Это знак «пакета». Словно добрые дела заходили партиями.

– Ферма, – сказала Марина вслух, и слово легло, как камень на дно. – Мы нашли запах.

– Я ещё не уверен, – сказал Лев. – Но у меня есть GPS-пыль. Маленькие совпадения по радиобуферу. Это как если бы на подошве ботинка остался след гравия. Он одинаковый в трёх местах.

– Сшивай, – сказала Марина. – И готовься к поездке.

Она повесила трубку и посмотрела в окно. Дождь перестал. Город, кажется, впервые за день дышал, а не блестел. На стекле осталось несколько дорожек, по которым любили катиться капли – они держались за края до последнего, как люди за привычку.

Марина провела пальцем по столу – тонкая, практически незаметная пыль тянулась за ногтем. В этой пыли мог быть любой город – и этот тоже. «Узел», подумала она. «Мы держим за нить. Тянуть получится ровно на столько, на сколько хватит воздуха».

Она взяла блокнот Круглова. Та же рукописная строчка: Сколько добра нужно для нуля? На обороте аккуратная, почти школьная помета: «Вина – это долг. Добро – это платеж». Снизу карандашом: «А если платеж украден?»

Марина закрыла блокнот. Встала. Потянулась. Включила запись дела:

дело № 011-ЭУ-27

статус: активное

меры: заморозка A, запрос голосовых слоёв, запрос зеркала, уведомление омбудсмана, расширенный доступ к V-mesh

круг: Soteria-Василеостровский, Фонд «Детям воздуха», каналы disp-city-west, witnesses (SOT-freelance, rf-coord)

примечание: повторяющийся «пакет» (см. Тула, Нижний)

следующее действие: выезд/наблюдение. возможная «ферма доброты».

Она выключила монитор. Комната стала тёмной. За окном лежал город, на который падали квадратные световые окошки – такая геометрия всегда казалась ей утешительной: прямые линии умеют держать тяжесть.

Телефон загорелся – ещё одно сообщение без подписи.

Вы взвешиваете людей.

Но не взвешиваете себя.

Будьте аккуратнее с весами.

Они умеют падать.

Марина улыбнулась. Усталой, тёплой улыбкой. Она знала: весы падают только на тех, кто стоит под ними. Она и стояла. И отступать не собиралась.

Она вышла в коридор, остановилась под мембраной у входа и подняла лицо, как будто это был не сканер, а небо. «Доступ: класс B» – мигнуло над головой. Ей вдруг показалось, что буква «B» – это вовсе не бета. Это между. Между можно и нельзя. Между правдой и доверием. Между жизнью и балансом.

– Поехали, – сказала она пустому холлу. – Узел ждёт.

И вышла в ночь, которая уже была не мокрой, а просто широкой – как длинная дорога туда, где пахнет дымом и свежей краской, и где, возможно, лежат пачками чужие добрые дела, аккуратно промаркированные для тех, кто привык платить не собой.

Глава 3. След тени

«Память, даже искажённая, влияет на итоговую оценку. Подлежит учёту любой зафиксированный факт»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел III «Память и индексация» §4.2)

…Если добро превращают в товар, значит, где-то есть склад. Если склад – значит, учёт. Если учёт – значит, след.

Я вижу их как тёмные ленты на светлых снимках: они проходят между роликами, письмами, переводами – и никто не смотрит туда, где «неинтересно».

Название для проекта: «Фермы доброты». Сначала – как метафора. Потом – как адрес.

– из записной тетради Марии Сарий, исследовательницы

Петербург с утра стоял в тонком, как будто утешительном свете – такими становятся лица у окна, когда человек ещё не проснулся, но видно, что жив. По дворам, где средь облупленной кирпичной кожи торчали новые стеклянные наросты, шёл запах мокрой извести и кофе: первые киоски уже варили свой бодрый пар. Центр был вымыт вплоть до блеска табличек «Доступ: зелёный». А вдалеке, у Обводного, город снова делался шероховатым, как наждачная бумага.

Там, где бывшая мануфактура превратилась в креативный кластер, снимала квартиру Мария Сарий – исследовательница, у которой не было лаборатории, зато был глаз, заточенный на детали. Возраст – под сорок; волосы – тёмные, короткое каре, пряди заправлены за уши; лицо – тонкое, из тех, что быстро устают от чужих историй, но всё равно продолжают их собирать; на переносице – лёгкая вмятина от очков; одежда – простая, как учебник, но всегда чистая: темно-синий свитер, тёмные джинсы, кеды. Она писала вечерами и ночью, потому что днём нужно было доставать цифры, а ночью, когда город выдыхал, цифры позволяли превращать себя в смысл.

Марина узнала о её смерти среди прочего утреннего – между отчётом по Круглову и вялым письмом пресс-службы Soteria с благодарностями за «понимание сложной общественной ситуации». Сначала был короткий звонок дежурного с Обводного («несчастный случай, похоже, задохнулась»), затем служебная пометка: «обнаружена распечатка с черновиком исследования: «Фермы доброты».

– Едем, – сказала Марина Льву. – И не забудь валидатор.

– Всегда с собой, – ответил Лев. Он говорил это шутливо, но носил свой маленький мозг в рюкзаке так же неразлучно, как подростки наушники.

«Старая Мануфактура» любила себя в отражениях. Внутренний двор, завешанный гирляндами ламп, был полон ещё ночной сырости, и лампы плескались в лужах, как рыбы. На первом этаже – коворкинг, кофейня, магазин принтов; на втором – мастерские и мини-лофты; на третьем – студии и квартиры вроде той, где жила Сарий. Здесь с утра выходили люди с портфелями резидентств, велосипеды облокачивали на стены, и даже собаки казались причёсанными. Но стоило пройти немного в сторону канала, как начинался другой Петербург: влажные подъезды, спящие окна, тягучая, никуда не спешащая жизнь.

Дверь в квартиру не была взломана. Открыли ключом: ключ лежал на коврике, чуть в стороне, будто его бросили на потом и не успели поднять. Внутри пахло остывшим чаем, бумагой и чем-то аптечным, не резким, а сладковатым.

Коридор – узкий, белёный, на стене – маленькие фотографии, распечатанные на домашнем принтере: мост, вода, человек в дальнем плане, силуэт кошки на подоконнике. В комнате – стол у окна, два монитора, ноутбук в полуоткрытом состоянии, рядом – стопка книг; на нижней – «Экономика дарения. Эссе», на верхней – тетрадь в серой обложке, ручка воткнута в спираль. На кухне – миска с яблоками, литровая банка с засохшими ромашками. В ванне – акустика от капающей воды; кран не закрыт до конца.

Тело нашли в спальне. Она лежала на боку, как будто повернулась к стене и не захотела больше смотреть. Губы – синие на морозный тон, ногти – чистые, руки – чуть согнуты. На тумбочке – стакан воды, рядом – блистер таблеток с разломанной пластиковой защитой. На ладони левой – маленькая полоска клейкого следа, как от дыхательной маски. Лицо – без следов борьбы, но на переносице – пару точечных петехий, которые не увидишь без привычки.

– Необходима токсикология, – сказал судмед, мужчина лет сорока пяти, аккуратный, с уверенными движениями; светлые ресницы; на левой руке – обручальное кольцо, на правой – перчатка. – Если спросите меня, на что это похоже… – он приподнял плечо, – на «сон с доведением». Следы Z-препарата – одного из современных снотворных, вроде зопиклона или золпидема. В сочетании с локальной гипоксией – удушение тканью или пакетом». Мешок или плотная ткань. Мешка нет, ткани нет. Слишком чисто. Я не люблю «слишком чисто».

Марина кивнула. «Слишком чисто» – это как идеально вымытая тарелка в ресторане, где всё остальное – в жире.

– Время? – спросила.

– Ночь, после двух. Пятна трупные фиксировались на боковых поверхностях, ригор – как по учебнику, температура в помещении – двадцать один. У неё астма? – Он показал на ингалятор в ванной.

– По базе – нет, – сказал Лев, уже просматривая её медицинский профиль в гражданском интерфейсе. – Но в частной карточке могли не всё записать.

Судмед аккуратно поправил простыню у ног – маргинальный жест уважения, который он делал автоматически. Марина любила таких людей: у них всегда оставалось место для человеческого, даже когда окружающий мир требовал просто фиксировать.

– Камеры? – спросила Марина.

– В общем коридоре – на этаже у лифтов, – ответил дежурный. – Внутри – нет. Внизу, у входа, – есть. Но вот… – Он развёл руками. – Ночью был режим приватности блока. Вы знаете – тут эти их культурные мероприятия, звукозаписи, перформансы, все дела. Камеры не выключены, но распознавание отключено, только силуэты.

– Дайте силуэты, – сказала Марина. – И лог домофона.

Лев кивнул. Он уже подключил свой валидатор к роутеру Сарий – маленькая коробка с голубой полоской тихо дышала, как спящая собака. На экране лаконичные блоки: соединения по времени, MAC-адреса устройств, запросы, обновления. Ноутбук М.Сарий – онлайн до 01:47, затем – сон, затем – короткий пинг в 02:12, затем – обрыв. Марина отметила в уме: 02:12 – совпадает с «после двух», как сказал судмед.

На столе лежала тетрадь. На первой странице ровный, слегка наклонный почерк: «Фермы доброты. Невидимая экономика искупления». Ниже: «Полевая заметка: на «ферме» № 3 роль «героя» исполнялась тремя людьми по очереди, в зависимости от аудитории. Кредиты списывались на одного заказчика. Остальные получили опыт и малые начисления. Видео – в протоколе». На полях – тонкая стрелка и слово: «продолжить».

Марина аккуратно перевернула страницу. «Контакт: «Подросток-Т». Девочка А. «Говорит, что её спасение продали». Нуждается в защите, боится говорить. У неё…» – здесь почерк вдруг заехал на поле, будто рука спешила догнать мысль – «…нет подтверждений, кроме собственных шрамов. Система требует видео. И у неё его нет». Рядом маленький рисунок: прямоугольник экрана и на нём вода. Под ним канал?»

– Девочка „Т“. Как думаешь, не наша тень с лавки?

Лев поднял глаза от экрана.

– Угу. Похоже. Но Мария писала «Т». Может быть, фальш-инициал. Или другая. – Он коснулся клавиш. – Смотри: в 01:32 некий гость в домофоне – курьер. Домофон открылся из дома. В логе курьера – маска «доставка» без конкретного сервиса. А в 01:48 – сигнал «дверь закрыта». В 02:03 – отключение некоторой периферии. В 02:12 – короткий пинг ноутбука.

– А в 02:12 у нас дыхание? – спросила Марина судмеда.

– Вероятно, – сказал тот. – Если там было доведение, в этот момент могла быть попытка сопротивления – микродвижение, которое разбудило ноут.

Марина посмотрела на стакан воды. На стекле виднелся едва заметный матовый обод на уровне половины: вода стояла, травмируя поверхность. На ободе – две отпечатанные полуокружности – как рты, которые приложились. Один отпечаток был едва заметно шире.

– Перчатки? – спросила Марина.

– На кухне нет. В мусорном ведре нет. На балконе нет, – сказал дежурный.

– Значит, приходил аккуратный. Или курьер вообще не поднимался. – Лев отщелкнул на ноутбуке Сарий маленькую крышку порта. – И ещё: внешний SSD вынут. На столе – для него ложе, а самого его нет.

– А резерв?

– В облаке – копия три дня назад. Вчерашнего нет.

Марина присела на край стула. Она смотрела на её тетрадь, на строчку про «ферму № 3», и чувствовала – не просто зуд дела, а то холодное, вырабатывающее кровь чувство следователя: когда каждое слово на бумаге становится нитью, которой можно перетянуть целый дом.

– Соседи? – спросила.

– Студия напротив – пустая, в ремонте. Слева – художник не спал всю ночь, писал. Справа – пара, говорят, «ничего не слышали». Внизу – кофейня, закрывается в полночь.

– Художник пусть покажет написанное, – сказала Марина. – В краске иногда хорошо видно, кто приходил.

Они вышли на площадку. Художник открыл быстро – глаза красные, но от краски, а не от химии; на футболке – следы охры и зелёной, руки – слегка подрагивают от недосыпа. На стене – холст, ещё влажный. Горизонт, вода, две фигуры вдалеке, как будто на льду. Внизу – узкий свет.

– Слышали что-нибудь?

– Музыку кто-то включал тихую. Кажется, которая внизу в коворкинге. И шаги. И лифт – он здесь громче всего.

– Курьер?

– Ну, ночь же. Курьеры, как кошки, они ходят всегда. Но этот… – художник почесал макушку чистой частью руки, – нет, этот был тихий. Как тень. Я подумал, соседка заказала чай. Она часто работала до раннего. Симпатичная такая. Сердитая, в смысле задумчивая все время.

– Видели её с кем-то?

– Она одна ходила. И иногда к ней приходила девочка – тонкая такая, в куртке с белой полосой. Всегда с телефоном, но голову прятала. Я думал, студентка.

– Когда в последний раз?

– Позавчера. Днём. Они сидели на лавке внизу. Она говорила быстро и тихо, а девочка – терпеливо молчала.

Марина спустилась вниз. Лавка стояла у каштана в железном ящике. Влажное дерево пахло сладко. На асфальте рядом – окурок, конфетная бумажка, маленький кусочек белого пластика, как от корпуса китайской зарядки. Марина подняла, бросила в пакет.

Возвращаясь наверх, она поймала себя на том, что уже описывает место преступления как этическую сцену: здесь, где лежит тело – нет крови, нет борозды борьбы; зато есть поведение, которое не совпадает с жизненной логикой: камеру на входе ослепили не полностью, а лишь распознаванием; ноутбук дышал, как будто кто-то легонько толкнул его клавишу; резервная копия исчезла; внешний диск ушёл; курьер без сервиса; стакан воды с двумя «ртами». Это не случай. Это аккуратная рука человека, который любит, чтобы затирали пятна сразу. В их профессии такие не редкость.

В городе к полудню стало оживлённо – «зона допуска» высыпала на улицы. В центре, на Невском, лица светились зелёным доступом, как добрые светофоры; на Петроградке – пальто, зонт, семечки свободы; в «кварталах искупления», где государство разместило модульные центры A-работ, на каждом углу висели таблички по-другому: «Зона работ по искуплению. Шум 09:00–21:00. Кредиты: 0.1–0.4 в час». Там люди в сигнальных жилетах красили бордюры, собирали мусор по штрихкодам, измеряли уровень шума протоколами, вешали птицам кормушки, – всё, за что стучали маленькие плюсики в их приложениях. Не искусство, а отработка: кто-то был должен миру и платил часами. У них были такие лица – не злые и не смирённые, простой дневной взгляд людей, которые делают своё.

Марина любила порой просто ехать вдоль этих улиц, смотреть, как тонко организована новая честность. В одном дворике НКО учила женщин делать «правильные касания» – помощь старикам, но не больше двух часов в день, чтобы не превратилось в эксплуатацию; в другом подростки клеили на мусор скан-метки – так любой, кто бросал его не в урну, знал: мир посмотрит. На остановке женщина показывала зелёную метку кондуктору; мужчина с жёлтой меткой нервно вертел телефон, пока контролёр не кивнул: «ладно». На мосту парень снимал девушку на фоне воды: смешной, выученный добрый жест, как в рекламе: «мы вместе – и нам за это начислят». Город жил, как дорогой отель – всё чисто, всё удобно, но главное – всё записано.

– Смотри, – сказал Лев в машине. – Я поднял её открытые публикации. Мария Сарий писала про экономию искупления – как богатые снимают редкие A-кредиты и как «фермы» выстраивают сцены. Её последняя заметка – «Невидимые свидетели». Она писала, что у настоящих героических поступков часто плохая картинка, потому их легко обнулять в чужую пользу.

– Её убили, – сказала Марина.

– Или она «устала» и «случайно». – Лев вздохнул. – Я всегда говорю: пока нет токсикологии…

– Токсикология будет, – сказала Марина. – Но пока у меня есть курьер без сервиса, «режим приватности» в доме, внешний диск, который ушёл, и дневник женщины, которая нашла то, что не хотели, чтобы находили.

Они заехали в квартал искупления, где Марина любила гулять, не садо-мазо, а чтобы помнить: цифра – это всё-таки люди. Здесь, у шиномонтажа, двое – отец и сын – красили стену: отец держал валик, сын – фонарь; в окне, пробитом на фасаде, виднелась женщина, которая подавала им заклеенные ведра. Внизу, у контейнера, два парня копались в упавшей коробке – собирали по штрихкодам пластик на переработку. На лавке – бабушка в вязаной шали; у неё телефон с потрескавшимся экраном, но на нем всё равно светилось: «Зона: жёлтая. Рекомендовано: А-работы». Рядом сидела девочка – тонкая, куртка с белой полосой, капюшон; она держала в руках телефон, но смотрела не в него, а в асфальт. Вид у неё был такой, как у человека, который пытается стать невидимым.

– Видишь? – тихо сказала Марина.

– Вижу, – сказал Лев. – Но не гони. Мы – не соцслужба. И не пресса.

– Я не гоню, – сказала Марина. – Я просто запоминаю. Это другой вид зрения.

Криминалистика в этическом отделе выглядела скучно. Никакой красивой доски с уколами и нитями (хотя Марина любила такой образ); только экраны и протоколы. Лев принёс из «Мануфактуры» не только валидатор, но и копию сводного отчета из серверной управляющей компании: логи домофона, силуэтов на входе два: курьер с мягкой походкой, среднего роста; и женщина, выходящая в 22:19, – Мария, вероятно: волосы каре, пальто тёмное, пакет с продуктами.

– Силуэт курьера ничем не примечательный, – сказал Лев. – Но есть одна вещь: у него в правой руке сумка, которая шуршит по звуку микрофона. Это плёнка. Курьеры сейчас редко ходят с плёночными пакетами. Это старье. И второе – шаг у него аккуратный, как у людей, которые знают, где камеры. Он в коридоре идёт по стене, как будто не хочет закрывать их взгляд.

– Профессионал? – спросила Марина.

– Или человек, который умеет смотреть в потолок. У «ферм» же есть техника: камеры любят шоу. Он знает, где шоу, и проходит его вслепую.

Судмед прислал первый отчёт – предварительный: низкие концентрации зопиклона в крови, следы гипоксии в лёгких, петехии на конъюнктивах. Сон плюс доведение. Пальцев чужих не нашли; микроследы – волокно синтетики на краю подушки. «Слишком чисто», повторил он в конце – не как формула, а как человеческая оговорка.

– У неё была записная книжка, – сказала Марина. – И в ней было написано: «Ферма № 3». Мы едем туда.

– Адрес есть?

– Будет. – Она нажала номер Вишневского, администратора узла Soteria. Тот поднял быстро.

– Мне нужна ваша периферия – всё, что идёт мимо официального: внутренние чаты верификаторов, заявки досмотра, строчки с отменой логов.

– Это… – Вишневский вздохнул. – Вы хотите меня в тюрьму?

– Я хочу, чтобы мы не хоронили людей по расписанию, – сказала Марина. – У вас есть офф-чаты. Я знаю. Вы же живые. В офф-чатах всегда правда без галстука.

Он помолчал.

– Я пришлю вам анонимизированные, – сказал он. – Вы же понимаете: я не хочу в тюрьму, но и жить с этим не умею.

Через десять минут у Льва на экране была тропа из коротких, полушутливых фраз: «а ты видел, как они вчера снова гоняли «пожар» на складе?», «сказали – мы лишь фиксируем», «вчера из «фермы 3» вывели «героя» через задний вход – пиарщик сам вёл». Рядом стикеры с шутками про «святых в прайм-тайм». Внизу – «не пересылать». Смайлик.

– Адрес, – сказал Лев. – Промзона на Парнасе, старый склад. Вход со стороны замаскирован под склад декораций.

– То есть идеально , – сказала Марина.

Они поехали в промзону. По дороге город снова менял кожу: от нарядных витрин до складов с облупленной краской и серыми собаками, которые здесь не лаяли, а смотрели. В одном дворе мужчины на перекуре держали телефоны и считали «A-минуты» – им нужно было добрать до зелёного, чтобы вернуться на работу в клинику. В другом – две девочки с рюкзаками спорили о возрасте допуска: «ты сначала поработай, потом иди в их универ; им с «красной» всё равно нельзя». Воздух на Парнасе пах бензином и картоном.

Склад декораций оказался неожиданно нарядным изнутри: чёрные занавеси, лампы на рельсах, тепловые манекены, маты, фальш-двери с выбитыми стёклами и сухой, рассыпчатый запах театра. На полу свежая краска тех самых бордюров; у стены импровизированная «река»: голубая ткань, вентиляторы, туман. Всё как в студенческом театре и как в плохой телерекламе.

– Без ордера мы можем только смотреть, – сказал Лев тихо. – Но и этого достаточно.

Он поднял валидатор, поймал «пыль» – микросигналы от маячков, которыми оснащали здесь реквизит. Возле «реки» – сигнатура, похожая на ту, что видели в деле Круглова: маленький цифровой хвостик в метаданных, едва заметный сдвиг временной метки – постоянная задержка в 73 миллисекунды. Она была, как дрожь руки у профессионального фальшивомонетчика: почти незаметна, но повторяется.

– Это оно, – сказал Лев. – Тот же дрожащий след, что был в эвакуации Круглова и «интервью героя» в двух других городах.

– Подпись, – сказала Марина. – Невидимая подпись. Кто-то оставляет её, даже когда думает, что растворился в уточнении метаданных.

В соседней комнате – столы, на них – бумага, как будто «ферма» верила в традиционные способы: графики смен, роллинг героев, контакты свидетелей, имена координаторов. На одном – список: «Герой 1», «Герой 2», «Герой 3», напротив – рост, приметы, эмоциональная динамика. Ни одного настоящего имени. Только кодовые: «ОЗОН», «СВЕТ», «КИРПИЧ». На краю – бумажка, написанная чужой, торопливой рукой: «Аз… (клякса) …приходила. Больше не приводить. Слишком честная и слишком много требует».

Марина провела пальцем по этой кляксе.

– Она была здесь, – сказала она.

– Или кто-то с похожим именем, – отозвался Лев. – Но даже если это не наша девочка – это чья-то еще девочка. И её добро записали не на неё.

На складе было пусто. Их присутствие отмечали только пыль и алгоритмы. Они ушли, ничего не тронув: бывает так, что лучший способ увидеть – это не поднимать крышек.

Вечером офис этического отдела был тише, чем всегда. Город снаружи еще жил – машины, новости, «сводки индекса». Внутри – шелест печати, низкий гул вентиляторов. Марина сидела за своим столом, записывала: «М. Сарий. Ночь. Курьер без сервиса, внешняя память отсутствует, тетрадь «Фермы доброты». Подподпись: «дрожащая» задержка 73 мс – совпадение с узлом «Soteria-Василеостровский» и «фермой» на Парнасе. Запрос: голоса, зеркала, ордер на склад декораций». Она писала ручкой – не из снобизма, а потому что так легче услышать мысль. Чернила ложились медленнее, чем бегут пальцы по клавишам, и это замедление было нужно: мысль не проскакивала, не пряталась в механическом ритме, а успевала прозвучать. В каждом штрихе оставалась дрожь руки, её собственная, не машинная. В мире, где память давно превратили в цифры и задержки измеряли миллисекундами, это было большим упрямством – позволить словам сначала стать чернилами, прежде чем они станут данными. Бумага не слушала систему, бумага слушала только её.

Лев в соседней комнате сшивал хвостики: накладывал временные метки, искал повторяющиеся дрожи, проверял пакеты – в таблице вылезали на свет странные совпадения: клипы «героев» в разных городах, близкие по структуре мотивы, одинаковые световые теги в метаданных. Внутри каждого – тот самый тоненький сдвиг. Подпись тени. Как если бы кто-то, убирая имя исполнителя, оставлял на полях почерк.

– Назовём его «σ-тень», – сказал Лев, показывая на экран, – чтобы не влюбляться в метафоры.

– «σ-тень» – годится, – сказала Марина. – Главное – не забыть, что за ней люди.

Телефон мигнул. Судмед прислал ещё одну строчку: «Слизистая носоглотки – следы тонкой синтетики. Тип – близко к медицинской плёнке». Следующую – Лыхачёв: «Нашли на лестнице у «Мануфактуры» обрывок полиэтиленовой ручки – вероятно, от пакета». И третью – Варсонофий: «Церемонии приостановлены. Пресса воет. Но пусть воет – лучше волки, чем шакалы. Вы держитесь?»

Марина ответила последнему словом «Да». Остальные мысли оставила для вечера.

Она откинулась в кресле, закрыла глаза. Перед ней встало лицо Марии Сарий – тёмные волосы, тёплая кожа, усталые глаза. «Симпатичная. Сердитая – в смысле задумчивая все время», – сказал про неё художник. И это было точнее протокола. Девочка на лавке с белой полосой на куртке тоже вставала – как тень, как намётка, как дрожь. «Моё… но не моё», – всплыло где-то из памяти, перекликаясь с тетрадью: «Девочка «Т»… боится говорить». Когда-то, не сегодня, она попросит её говорить. И защитит. Сегодня надо держать нить.

В конце дня Лев принёс ей распечатку из офф-чатов. Внизу короткая, как шаг, фраза: «Не забудьте про «σ». Без «σ» у нас ничего не срастается».

– Видишь? – Лев ткнул пальцем в сноску офф-чата. – Это не мы придумали фантом. Они сами зовут так этот шлейф. «Сигма» – их слово. Семьдесят три миллисекунды – их почерк.

– То есть совпадение не случайно? – спросила Марина.

– Не совпадение, а привычка узла. Как у пианиста – всегда один и тот же акцент на слабой доле.

– Значит, «σ-тень» – не только наша поэзия, – сказала Марина. – Это математика.

Она открыла дело и добавила: «Обнаружен повторяющийся признак манипуляции: «σ-тень», дрожащая задержка 73 мс в слое метаданных, совпадающая на разных узлах. Вероятно существование централизованной схемы обнуления A-кредитов и переназначения искуплений на заказчиков. Подозрение: «фермы доброты» – фронт». И ниже – «М. Сарий – вероятная жертва этического убийства (сон + доведение). Мотив: препятствовала, собирала материал, офф-чаты указывают на панику в узле».

На стол упала тоненькая тень, как от крыльев насекомого. Это был вечер. Окно затянулось влагой. Где-то внизу по улице прошла стайка подростков, смеясь так, как смеются только живые. Марина взяла телефон. Новое письмо без подписи.

Вы ищете следы на свету.

Они – в тени.

И подпись тоже.

Она посмотрела на экран секунду, потом закрыла письмо и добавила к делу: «Подпись тени – подтверждается. Дальше идти в тень».

Город за окном повернулся другой стороной. На ней были тот же дождь, та же Нева, такие же таблички «допуск», та же экономика искупления. Но под этой кожей та самая сеть, в которую попала Мария Сарий, где девочка с белой полосой на куртке училась заново говорить «моё», а не «точно нет», и где слово «герой» становилось частью бухгалтерии. Марина поднялась, взяла пальто, шарф на автомате завязала потуже, как будто это могло защитить не от холода, а от безличия.

На выходе мембрана, как всегда, спросила: «Кто вы?»

Экран, как всегда, ответил: «[GIndex: 6.2 • зона жёлтая] Доступ: класс B».

Она, как всегда, прошла. И впервые за день улыбнулась. Потому что у тени появился след. А у следа подпись. И никакой зелёный допуск не справится с тем, что написано на полях.