Читать книгу: «Индекс вины», страница 5

Глава 4. Долг

«Коллективное действие фиксируется системой как совокупный вклад. Каждый участник несёт ответственность за общий результат»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел IV «Социальное взаимодействие». §2.3)

Туман висел низко, как непрошитая подкладка. Петербург дышал ровно, серым утром, и казалось, если сделать вдох поглубже и задержать дыхание, услышишь, как где-то под городом гудит гигантская машина учёта. Марина шла по узкому дворику к бюро и думала о чашке крепкого чая – не для сладости, а для чёткости. В сумке тихо постукивала ручка о блокнот.

У дверей её встретил Лев – волосы, как всегда, непослушно упавшие на лоб, куртка застёгнута на три четверти, взгляд собран, но где-то за карими зрачками маячила недоспанная ночь.

– Есть, – сказал он вместо приветствия, протягивая планшет. – Судмед по Круглову. Предварительное и токс.

Они прошли насквозь пустой коридор, где лампы гудят чуть тише положенного, уселись в комнате с длинным столом, на котором всегда лежала ровная стопка чистой бумаги, как успокоительное. Марина просмотрела заголовки отчёта, опёрлась локтями.

– Читай, – сказала она.

Лев взял лист. Голос у него был ровный, без придыханий:

– П.С. Круглов. Сердце – без грубых органических изменений, легкие – признаки гипоксии, на слизистой конъюнктив – множественные точечные кровоизлияния. В крови: низкая концентрация Z-препарата из группы небензодиазепиновых снотворных (вероятно, зопиклон), следы этанола на уровне пищевого. На коже лица – микрочастицы синтетической плёнки; по спектру – близко к медицинской, но не сертифицированной. На правой щеке – еле заметная дугообразная компрессионная борозда.

– Сон с доведением, – тихо повторила Марина. – Как у Сарий.

– И ещё. – Лев перелистнул. – Смарт-биометрия часов: резкое падение SpO₂ на отрезке 23:49–23:53, затем артефакты, затем ровная линия. В это же время пинг телефона и попытка доступа к V-mesh – помнишь его печать квитанции?

– Помню, – сказала Марина. – Он понял несоответствие, и кому-то это не понравилось.

Лев перевёл взгляд на второй лист.

– И последнее: На внутренней стороне стакана обнаружены два различных набора кожного сала, один – принадлежит погибшему, второй – не идентифицирован. В жилище посторонних отпечатков не обнаружено. Вероятен сценарий: препарат + кратковременная локальная гипоксия с использованием плёнки/тканевого мешка. Орудие не найдено. «Слишком чисто».

– Судмед – наш человек, – сказала Марина. – Не в смысле пристрастия, в смысле языка.

Она откинулась в кресле, глядя на потолок. На белой плитке отражался их стол, как в миниатюре. Недостающий кусок складывался: оба дела похожи. «Чистота» как признак профессионала. И где-то в слое данных та самая дрожь на 73 миллисекунды, «σ-тень», которая повторялась из города в город.

– Видишь? – Лев слегка повернул экран. – Я прогнал куски последнего «геройского» кластера Круглова через наш фильтр. В зеркалах – та же задержка. Та же подпись, что и у «фермы» на Парнасе.

– Значит, схема одна, – сказала Марина. – Сверху Soteria, рядом «фермы», а между ними те, кто умеет полировать логи.

– И те, кто умеет полировать людей, – отозвался Лев. – Аккуратно, до синей кожи.

Они ненадолго замолчали – пауза, в которой слышно, как шевелится в окне мокрый свет.

– Поедем к Варсонофию? – спросил Лев.

– Позже, – сказала Марина. – Сегодня – неожиданно рутина. Для неё это слово всегда было двусмысленным. В кино следователь садится в машину и едет к разгадке. В жизни рутина означала: тонуть в бумагах. Не в чернильных – в цифровых, но оттого не легче: десятки протоколов, отчётов судмедов, графы, которые нужно заполнять, как пустые клетки в бесконечной игре судоку. Их работа редко была похожа на охоту. Чаще она напоминала переписывание бухгалтерских книг чьей-то невидимой жизни. И лишь иногда сквозь эту вязкую тьму вспыхивало то, ради чего всё и затевалось: движение, догадка, шаг к живому человеку.

Лев усмехнулся:

– С тобой всегда всё неожиданно. То убийства, то тайные архивы… а сегодня, оказывается, бумажные дела. Самый опасный противник следователя – отчёт в трёх экземплярах.

Марина тоже улыбнулась, но уже без лёгкости, впереди и правда ждали десятки страниц и подписи.

Домой она пришла не поздно – слишком много дел впереди. Хрущёвка на Лиговке встречала привычным запахом старого дерева и воды в батареях. Кухня – маленькая, чистая. На окне – выцветшая герань. На стене – старый календарь с фотографиями мостов, застывший на июне позапрошлого года. Она не меняла его сознательно: пусть в доме держится всегда лето.

Марина доставала из шкафчика кружку и думала не о делах, а о собственных мелочах. О том, как она ненавидит слово «проверка» в голосе мембраны; о том, как врачи когда-то объясняли ей про комплаенс – не для того, чтобы вылечить, а чтобы вписать. О том, как иногда ей снится не убийство, а звук: как щёлкают на ленте крошечные ярлыки «A 0.2, A 0.4, A 1.5», и кто-то их переклеивает. И ты просыпаешься с липкими пальцами – от клея.

Она заварила чай. Села к окну. Напротив в чужой кухне кто-то жарил лук, и запах был такой тёплый, что хотелось постучать – просто чтобы сказать «спасибо». В телефоне мигнуло служебное: «Напоминание. Личный GIndex пересчитан по итогам недели. [G 6.2 → 6.1]. Причина: «А-работы, наставничество (онлайн) 0.3 ч; корректировки по делу № 011-ЭУ-27 не учтены (вне влияния)»». Она улыбнулась невесело. Десятая часть балла, как пылинка. Её «жёлтый» тенью отступил на шаг, но оставался. «Пусть, – подумала она. – Если тень отступает, значит, свет есть».

В прихожей, на крючке, висел её шарф – тот, которым она всегда закрывала горло. Привычка. В углу стопка книг по старой журналистике; сверху тонкая брошюра: «Этика медиа в эпоху прозрачности». Она когда-то верила в эту фразу, как в ручку, за которую можно удержаться. Теперь ручка была цифровой и не всегда держала вес.

Телефон позвонил.

– Мама, – сказал знакомый усталый голос из другого города. – Ты снова не спишь?

– Ещё как сплю, – улыбнулась Марина. – Мы, этики, спим из принципа.

– Береги себя, – сказал голос. – Ты же знаешь, как это всё…

– Знаю, – сказала Марина. – И делаю.

Она поставила телефон. И впервые за день позволила себе пять минут, в которые можно не быть «доступом класса B». Просто человек у окна, дымящийся чайник, дыхание города за стеклом. Потом встала. Работа ждала.

– Поехали, – сказал Лев на утро, выруливая на широкую, как лезвие, магистраль.

– Куда? – спросила Марина, хотя знала: сначала в бюро, потом в город, потом туда, где сеть делает вид, что её нет.

– Два дела – две нитки, – сказал Лев. – И одна «σ-тень». Я не спал, прогнал базу «интервью героев» по всей стране за три месяца – точки совпадают не только по задержке, но и по гулу низкой частоты в звуке. Это как подпись микшера. Оттуда, где нарезают «пакеты». – Слышишь этот гул? Он не в самом событии. Он там, где его сводили. Как в звукозаписи: у каждого студийного инженера свой почерк – один слишком подрезает верх, другой оставляет низы жирными, третий гонит компрессор до хрипа. Слышно даже сквозь музыку.

Он протянул Марине наушники. Тонкий гул низкой частоты, будто железнодорожный мост дрожал где-то далеко, повторялся снова и снова.

– Нарезают «пакеты» – куски видео, телеметрии, звука. Подгоняют под сценарий. Потом отправляют в сеть как живое. Но в каждом фрагменте остаётся эта дрожь. Семьдесят три миллисекунды, ровно, как самым острым ножом. – Лев усмехнулся. – Их мастерская думает, что они идеальны, но они сами же оставили автограф. И эта тень – громче, чем все их прикрытия.

Марина слушала и кивала: действительно, за картинкой, за словами прорывался странный низкий звон, похожий на далёкое эхо.

– Автограф, – повторила она. – И ты его читаешь.

– Не я, – сказал Лев, – Сама система. Просто нужно захотеть услышать.

– Есть адреса, где нарезают «пакеты»?

– Есть зоны, – сказал Лев. – Не адреса. Но одна из них интересная – подземный переход у Проспекта Просвещения. Там стоит «Пункт взаимопомощи»: они формально собирают А-кредиты на реабилитацию зависимых, а по логам – каждый вечер туда заносится зерно клипов. Похоже, там перевалка.

Марина не успела ответить – загудел телефон. Лыхачёв.

– Коваль, – сказал он, – ты просила непривычное место для встречи с омбудсманом? Получишь. Он сегодня в «Пункте взаимопомощи» сам, без облачения. С любителями блюд из общественного мнения.

– Он что, суп разливает? – спросила Марина.

– И суп, и тишину, – сказал Лыхачёв. – Иди. Посмотри.

Переход был длинным, как больничный коридор. Тёплый, пахнущий выпечкой, мокрыми куртками и дешёвым мылом. «Пункт взаимопомощи» устроился в боковой нише: столы, термосы, лотки, на стене объявление: «Точка апелляций G-индекса: консультации 19:00–22:00. Без очереди – «красная зона» и несовершеннолетние». Люди стояли, ели суп, кто-то смеялся, кто-то молчал. В углу стоял стол с ноутбуком, рядом маленький принтер, такой, что печатает не только квитанции, а как будто и облегчение.

Он был там в простом тёмном свитере, без креста, без медной тяжести на груди. Варсонофий стоял, закатав рукава – узкие кисти, сухие пальцы, аккуратно подстриженные ногти. Лицо – спокойное, мягкие морщинки у глаз. Волосы – редкие, светлые. Он наливал суп в миски – неторопливо, но с точностью. Рядом с ним девочка лет семи держала ложку, помогала. За столиком слева двое волонтёров объясняли женщине в пуховике, как подать апелляцию: «вот так – загрузить, вот – доверенность, вот – подтверждения». Женщина тихо плакала и кивала.

Марина остановилась на секунду, просто смотрела: как высокие слова превращаются в привычные руки. Лев, идущий рядом, чуть сбавил шаг.

– Неожиданно, – сказал он.

Варсонофий увидел её не сразу. Она не любила важных входов, предпочитала угол. Но взгляд у него оказался таким – видит и то, что не в центре. Он поставил миску, вымыл быстро руки, подошёл.

– Госпожа Коваль, – сказал он, как будто они давно были знакомы. – Вы вовремя. Здесь люди учатся возвращать себе голос. Это полезно смотреть перед тем, как говорить о весах.

– Весы у вас? – спросила Марина.

– Весы у всех, – сказал он. – Вот, видите: девочка аноним, семнадцать лет. Её вытянули из «красной», теперь «жёлтая». Каждый вечер приходит помогать суп разливать. Учатся вместе.

Девочка сжала ложку и улыбнулась робко. На куртке красовалась белая полоса. Марина непроизвольно задержала на ней взгляд и узнала, но решила, что пока не время, потом вернулась к Варсонофию.

– У нас два этических убийства, – сказала она. – Он – с идеальным профилем. Она – с исследованиями о «фермах». Оба – «слишком чисто». И в обоих «σ-тень» в логах.

– Я слышал, – сказал он. – И приостановил церемонии. За это меня уже ругают все, кому не лень: «Омбудсмен атакует добро». Они любят слово «добро», пока оно красиво смотрится в камере.

– Нам нужно не слово, – сказала Марина. – Нам нужно адресно: голоса, зеркала, ордер на склад. И доступ к перевалке.

– Я видел, как этим вечером в этот переход приносили маленькие флешки, – сказал он тихо. – И как их не замечали. Я не полиция, Марина. Но я – глаза на уровне тарелки с супом. Я подпишу всё, что могу, и буду стоять с вами, когда начнут кричать.

– Уже начали, – сказал Лев. – Мы не в телевизоре.

Варсонофий улыбнулся только глазами.

– Вы в городе, – сказал он. – А это сложнее.

– Скажите, – Марина на секунду опустила голос, – вы правда верите, что вину можно записать, а добро – учесть?

– Я верю, – сказал он, – что люди слишком часто растрачивают добро и прячут вину. Если мы научились говорить, когда болит, это уже лекарство. Но любое лекарство имеет дозу. Передозировка правды может убивать. Поэтому я и разливаю суп. Чтобы помнить, что правда – это не только цифры. Это ещё и тепло.

– И иногда холод, – сказала Марина.

– И иногда холод, – согласился он. – Но с ним надо аккуратно. Иначе замёрзнут те, кто никогда не носил перчаток.

Марина кивнула. В это время у апелляционного столика поднялся шум: мужчина лет пятидесяти, в дешёвой куртке, размахивал рукой.

– Я спас! Я! А у меня – ноль! Ноль! – кричал он не на них, а на кого-то своего прошлого. – А у того плюс четыре!

Волонтёр не испугался, взял его за локоть: «Сядьте, расскажите всё по очереди. Видео, свидетели, гео…» Варсонофий глянул в сторону лёгким взглядом: держите. Девочка с ложкой перестала улыбаться.

– Вот так это выглядит, – сказал он тихо. – Добро, как бутылка, которую тянут в разные стороны. Нам бы научиться наливать не расплёскивая. И чтобы никто не воровал.

– Вот этим мы и занимаемся, – сказала Марина. – Дайте нам голоса.

– Подпишу, – сказал он. – И знайте: когда вас будут взвешивать, я не дам перепутать весы с гирями.

– Нас уже взвешивают каждую секунду, – усмехнулась Марина. – [G 6.1], «допуск B». Знаете, как в детстве – хочешь в цирк, а у тебя роста не хватает.

– Цирк не тот, где клоуны, – сказал Варсонофий. – Тот, где канатоходцы. Вы идёте без страховки. Но порой ведь лучше идти, чем сидеть и смотреть, как над головой натягивают чужой канат.

Он вернулся к столу, снова закатал рукава. Марина смотрела ему в спину секунду – не как на символ, а как на человека. Потом повернулась к Льву:

– Пойдем, – сказала. – Переход – это перевалка. Снимем пыль с пола.

Они пошли вдоль ряда, у витрины, где продавали дешёвые перчатки и батарейки, у банкоматов, возле арки, ведущей к служебной зоне. Лев поднимал валидатор – маленький прямоугольник с голубой полоской – и «слушал» воздух. Пыль здесь была особенная – не физическая, цифровая. Она оседала на углах времени, в закоулках метаданных. В каждом файле фонил свой микроскопический шум, в каждом переносе – свой микроскопический сдвиг. В этом они были сильны, умели «нюхать» цифру, как собаки нюхают след.

– Есть, – сказал Лев у узкой двери с табличкой «Только персонал». – Та же «σ-тень». Те же 73 мс. И повторный хвост 146 мс с обратным знаком. Это как если бы кто-то «снимал и положил» дважды.

– Рядом апелляции, – сказала Марина. – Смешно: кто-то ворует добро в том же месте, где его просят вернуть.

– Это логично, – сказал Лев. – Где упаковывают истины, там же и фасуют ложь.

Дверь открылась изнутри – молодой парень с ключом-картой, взгляд беглый, на руке повязка «волонтёр». Он наткнулся на Марину, отшатнулся. В глазах – узкая трещина: узнал. Марина улыбнулась ровно.

– Этический отдел, – сказала она.

Он кивнул слишком быстро и сразу ушёл – как тень. Лев поднял валидатор повыше.

– Ушёл в тишину, – сказал он. – Сбросил устройства. Умный.

– Умный – значит обученный, – ответила Марина. – Не самородок.

Они вернулись в бюро уже за полночь. Город становился мягче, когда засыпал, цифры не переставали тикать, но звук их становился похожим на далёкий дождь. В холле бюро мембрана, как всегда, сказала: «Доступ: класс B». Марина, как всегда, прошла.

В комнате Лев разложил «пыль»: снятые хвосты, задержки, совпадения. Он собрал их в картинку – не как в фильмах, где красные нитки между фотографиями, а как в нормальном расследовании: таблица, граф, уровни. Две крупные ноды: узел Soteria-Василеостровский и «склад декораций» на Парнасе. Третья – подземный переход. Между ними линия, на которой мигали крошечные «σ-теневые» огоньки. И поверх значились имена: «Круглов», «Сарий». И пустое поле там, где могло быть ещё одно имя, которое Марина пока не произносила вслух.

– Они работают партиями, – сказал Лев. – «Пакеты» заходят через «ферму», выносятся в перевалку, везде след «σ» и идут в зеркала. Soteria потом получает чистую верификацию. Все счастливы. Кроме тех, кто сделал.

– И тех, кто слишком много знает, – добавила Марина. – Тогда приходят аккуратные.

Она написала в протокол: «Два дела – общая «σ-подпись» в метаданных. Пакетная обработка A-кредитов, вероятно, централизованный сервис. Перевалка – «Пункт взаимопомощи» (подземный переход). Визуальная и цифровая разведка подтверждают наличие двойного хвоста (снятие/закладка). Необходим ордер на перевалку и склад декораций».

Телефон коротко моргнул. Письмо. Без темы. Открыла. Там был один файл – звук, десять секунд. Тишина. Потом едва слышное: «снимай». И тонкий, как волос, скрип пластика. В конце еле-еле зафиксированная задержка. Она узнала её телом, даже не ушами.

Подпись: σ.

Марина подняла глаза. Лев смотрел на неё, не спрашивая.

– Они читают нас, – сказала она.

– Они читают всех, – ответил он. – Но теперь и мы читаем их.

Она закрыла письмо и дописала в протокол: «Контакт от неизвестных, подпись «σ». Вызывают на игру. Примем».

Ночь у неё дома была редкой – с окнами, в которых отражались трамвайные пути. Марина сняла пальто, повесила шарф. На кухне поставила чайник. В комнате достала из нижнего ящика коробку – маленькую, картонную, с детскими наклейками «морские звёзды». Внутри лежала её старая пресс-карта, смятый блокнот с заметками десятилетней давности и фотография – она, улыбчивая, с диктофоном; мужчина рядом, худой, в очках – её редактор. На обороте стояла подпись: «Не оправдывайся правдой – делай её». Она поставила фотографию на стол. Не как алтарь, а как якорь.

Телефон мигнул ещё раз – от Льва. Короткое:

«Завтра будет ордер. Варсонофий подпишет. Кстати, отец написал мне: «Гордись своим сыном, но не кланяйся его коду». Иногда смешно жить между ними – внуком и дедом».

Марина улыбнулась. Лев редко говорил о своём отце. Но молчание – это тоже язык, и Марина уже научилась его расшифровывать.

Отец Льва был сельским священником, служил в деревянной церкви, где стены держались не на кирпичах, а на запахе ладана и хлеба. По праздникам там собирались бабушки с пирогами, а по будням – дети, которые приходили не столько молиться, сколько прятаться от пустых домов.

Лев уехал в город «учиться правде у кода», как он говорил. Отец остался учить правде у Бога. Между ними никогда не было открытой вражды: не было ни громких споров, ни сломанных тарелок, ни обидных слов. Они жили на разных берегах одной реки: отец – на пологом, где вода стекала мягко, как молитва; сын – на крутом, где течения били камень, как алгоритмы бьют хаос. Иногда они переговаривались через реку – коротко, с уважением, зная, что ни один не перебьёт другого.

И именно это умение – говорить без побед, слышать чужую тишину, а не только свои слова – делало Льва особенным. В нём соединились два языка: язык веры и язык вычислений. Один шептал, что человек – тайна, другой спорил и утверждал, что человек – формула. Лев же жил между ними, как человек, который никогда не строил мостов, но научился метать через воду длинные камни так, чтобы они прыгали по поверхности и всё-таки достигали другого берега.

Она коснулась фотографии еще раз. Долг – подумала. – Это не то, что выплачивают. Это то, что держит. Как пальцы держат край перил, когда идёшь по канату.

Она допила чай, выключила свет. Ночь легла ровно, как занавес. И где-то у залива щёлкнула невидимая шестерёнка: весы, на которых люди пытались взвесить самих себя. В этот раз она была готова: если весы упадут, под ними будет не пустота. Там будут руки.

На столе осталась записка для самой себя:

«σ-тень – это не просто след. Это почерк. А почерк – всегда чей-то.»

Она уснула поздно, но без привычного щелчка тревоги в виске. Утро уже знало, что делать.

Глава 5. Репетиция

«Фальсификация факта считается преступлением независимо от наступивших последствий»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел V «Ограничения и запреты» §7.3)

Дождь шёл не сверху, а сбоку, будто город кто-то аккуратно поливает из длинной лейки. На асфальте лежали зеркала – не те, в которые смотришься, а те, где видишь свои следы. Марина шла быстрым шагом от метро «Проспект Просвещения» к подземному переходу: внизу, среди запаха выпечки и мокрых курток, начиналась их следующая нить.

Лев шёл рядом, куртка на нём была застёгнута наполовину, как у людей, которым всегда или холодно, или жарко – зависит от мысли. Он держал подмышкой валидатор – маленький прямоугольник с голубой полоской, в котором жило их тихое упрямство.

– Ордер у тебя? – спросила Марина.

– Всегда при себе, как паспорт, – кивнул Лев и вытащил из внутреннего кармана хрупкую бумагу с мокрыми краями. Подпись Варсонофия была чёткая, прямая, без декоративных завитков, как тонкая палка для ходьбы: на такую можно опереться.

Они спустились по лестнице. Подземный переход жил густой жизнью: люди ели суп, держали горячие стаканчики обеими руками, кто-то шептался над столиком апелляций, кто-то скандалил очень зло, но вполголоса, у стен торговали дешёвыми перчатками и батарейками. На дальнем экране, над ларьком с пирожками, шёл местный новостной канал. Синий логотип, бегущая строка, диктор с лицом, которое умеет быть добрым и строгим одновременно.

– Слышишь? – кивнул Лев на экран.

Диктор говорил мягко, как учитель на первом уроке:

«…в рамках новой культурной политики театры города переходят на добровольную отчётность по A-вкладу. Напомним, согласно постановлению № 214, каждая премьера сопровождается этическим профилем постановки: темы, социальный эффект, показатели участия зрителей в постспектакльных волонтёрских сессиях…»

Картинка сменилась: счастливый режиссёр в чёрном свитшоте и очках говорил в микрофон, за ним актёры в гримёрной:

«…мы не измеряем искусство, – мы отвечаем на вопрос, чему оно нас научило. Наша новая «Буря» дала городу уже 2 400 А-кредитов – зрители записались на восемь суббот в приют по работе с подростками…»

Бегущая строка подрезала кадр:

«Премьер-лига: система «Чистая игра» начислила 0.3 A каждому игроку «Зенита» за отказ от споров с судьями; −0.2 A – за две симуляции. Федерация кино объявила «G-класс» фильмов: ленты с уровнем «В» и выше получают льготы проката…»

– Репетиция добра, – улыбнулся Лев. – Добро после титров.

– Пускай так и будет, – сказала Марина. – Нам всем репетировать полезно. Но если все на репетиции, кто играет премьеру?

Они пошли вдоль рядов. Варсонофия сегодня не было – смена у других. За столом апелляций сидел мужчина в очках и свитере с протёртыми локтями, рядом девушка-волонтёр с синими волосами и серьгой в брови. «К «красным» – без очереди» – напоминала табличка. На соседнем столике возвышался старенький принтер, блюдце для скрепок, пачка чистых листов.

За аркой «только для персонала» виднелась узкая дверь с магнитным замком. Та самая, где Лев снял «σ-тень» накануне. Сегодня у них был ордер.

– С богом, – сказал Лев. – И с бюрократией.

Дверь открыли неохотно. Молодой мужчина с волонтёрской повязкой прочитал ордер два раза, позвал старшего, тот позвонил ещё кому-то, кто-то сказал: «пусть смотрят». Замок щёлкнул, и перед ними появился короткий коридор, пахнущий новыми проводами. Слева – узкая комнатка с полками, на которых стояли картонные коробки для флешек, надписи «пусто», «копии», «готово». Справа – стол, ноутбук, на нём программа, которой пользуются, когда нужно «поженить» файл с реестром: чтобы видео, загруженное «героем», правильно легло в очереди, обрело свидетелей, обрело доверие.

Клавиатура была вытерта чисто – без жира, без крошек, без привычных человеческих следов. Слишком чисто.

– Они знали, что мы придём, – тихо сказал Лев. – Притёрли.

Он подключил валидатор к ноутбуку через слепой порт, который слепым был только для тех, кто не знает, где у ноутбука «задняя дверь». На экране побежали строки. Марина встала, оперевшись ладонями о край стола, как хирург в операционной: не мешает, но вся в присутствии.

– Что видишь?

– Лог очищен, – сказал Лев. – Точнее, сведён. Оставлены структурные хвосты – как если бы из книги вынули все слова, а оставили точки с запятыми. Но видишь? – Он увеличил одну точку. – «σ».

– Тень?

– Да. И ещё одна. Двойная. Позавчера 22:31, вчера 21:58. Между ними промежуточные «пакеты»: кто-то приносил «зерно» и забирал «муку».

Марина взглянула на пол: у стены валялись три мятых пластиковых стаканчика, один с липким ободком. На столе забыта одинокая бумажная скрепка, чуть разогнутая, будто ей что-то подцепляли. На спинке стула зацепилась светлая волосинка. Она достала пакетик, сняла с тканью. Светлая, почти белая. «Вероятно, парик», – подумала и записала в голову.

– Кто сегодня на смене? – спросила она у старшего.

– Я, Костя, и ещё Вера. – Он пожал плечами, глаза бегали. – Мы помогаем. Мы за людей.

– За людей – это хорошо, – кивнула Марина. – А за «σ» кто отвечает?

Старший не понимал вопроса или делал вид. Марина не давила: переход – место тонкое, здесь легко раздавить не тех. Она добавила к делу: «перевалка очищена; подтверждены «σ-тени» в два вечера; присутствуют человеческие следы (волос светлый, возможно, искусственный; скрепка разогнутая; пластиковые стаканчики)».

– Нам нужен координатор, – сказала она Льву, когда они вышли в общий зал. – Тот, кто управляет репетициями.

– У меня есть один кандидат, – ответил Лев. – «rf-coord» – координатор фонда, чьё ID было в кластере Круглова. Я пробил по открытым, его зовут Роман Февраль. Сорок два. Бывший организатор городских праздников. Работал на пиар-подряде у Soteria два года назад. Сейчас фриланс и социальный предприниматель.

– Февраль, – повторила Марина. – Хорошая фамилия для человека, который любит репетиции. По идее он должен приходить раньше весны.

В это время над их головами снова заговорил телевизор. Сюжет сменился: теперь была студия с мягкими креслами и невозмутимым ведущим. Тема: «Культура ответственности: где границы?» На экране режиссёр, спортсмен и чиновник из департамента культуры.

– Мы никого не заставляем, – говорил чиновник. – Мы предлагаем обществу увидеть реальную пользу искусства. Мы не ставим плюсики за слёзы, мы отмечаем договорённости, которые рождаются после спектакля. Это не рынок, это этика.

– Я играю честно, – перебил спортсмен, – потому что так учили дома. Но если за честность мне начислят 0.3 A – я не обижусь. Пусть и мальчишкам будет пример.

– Театр – это не волонтёрский штаб, – сказал режиссёр, улыбаясь. – Но если после спектакля десять зрителей идут помогать, мне не стыдно. Надо бояться не отчётов, а фальши.

– Ложь любят и без отчётов, – прошептала Марина. – Особенно красиво оформленную.

Лев наклонился к ней:

– Знаешь, что самое страшное? Когда репетиция становится нормой. Ты уже не помнишь, каково это – сыграть без дубля.

Февраль жил в доме с аккуратно подкрашенным тамбуром и грязным лифтом, как будто красили не для жильцов, а для отчёта. Его квартира на четвёртом, дверь новая, электронный замок. Он открыл не сразу. Мужчина с вежливым лицом и длинными пальцами, волосы приглажены, глаза усталые, но ласковые – как у людей, которые привыкли успокаивать толпы. На нём был бежевый свитер с высоким воротом, джинсы, домашние тапки с закрытым носком.

– Марина Коваль, – представилась она. – Этический отдел. Это Лев Шааль. Поговорим?

Он подвёл их к столу, на котором стояли ровно три предмета: чашка, стакан воды, маленькая комнатная лампа. На стене висели фотографии мероприятий: сцена, шарики, счастливые люди.

– Вы устраивали праздники, – заметил Лев.

– Я устраивал людям иллюзию праздника, – улыбнулся Февраль. – Сейчас стараюсь устраивать им что-то полезное. Вы про «фермы»?

– Мы про добро, – сказала Марина. – И про то, как оно исчезает из рук тех, кто его сделал. Как из рук девочек и мужчин, которые не знают слова «репетиция».

Февраль посмотрел ей прямо в глаза. В его взгляде было маленькое, почти невидимое колебание.

– Вы хотите спросить, создаю ли я постановочные сцены? – сказал он. – Ответ – нет. Я организую людей, которые хотят помогать, но не знают как. Я записываю, чтобы их помощь была видна, иначе её не засчитают. Я работал в фонде. Я знаю, как трудно собрать доверие. И я знаю, что такое репетиция, – он кивнул, – иногда она – мост к реальному действию. Человек делает понарошку и вдруг понимает, что это приятно. И делает по-настоящему.

– А кредит кому? – спросила Марина. – Ему – или тому, кто первый принёс запись?

– Система несовершенна, – мягко сказал он. – Но она лучше, чем тьма. Вы хотите отменить свет, потому что он вызывает блики?

– Я хочу, чтобы свет не продавали по пакетам, – ответила Марина. – Вы знаете, что такое «σ»?

На секунду в его глазах мелькнуло «да». Он сделал глоток воды, выглядел так, будто язык стал тоньше.

– Это технические термины, – сказал он. – Я не технарь. Я координатор.

– Координатор чего? – спросил Лев.

– Координатор людей, – ответил Февраль. – Вы правда думаете, будто добро организуется само собой? Как вы думаете, почему у вас в перевалке всё стерильно? Потому что туда приходят люди, которые вытерли руки. А иногда – потому, что там работают те, кто боится за свою работу.

Марина посмотрела на его руки. Длинные пальцы, ухоженные ногти. Никаких заусенцев. Чистые.

– Вы были позавчера в подземном переходе? – спросила она.

– Я часто там бываю, – сказал Февраль. – У меня там много друзей.

– Вы друг Марии Сарий?

Он отвёл глаза.

– Она… она была сложная, – сказал он. – В хорошем смысле. Слишком честная. Таких система не любит. Таких и люди не любят.

– Кто любит честных? – спросил Лев.

– Уставшие, – ответил Февраль. – И дети. Потому что им ещё не объяснили, как правильно.

– Вы видели её в тот день?

– Нет. – Он выдержал паузу. – Я бы сказал, если бы видел.

Марина кивнула. При разговоре с людьми она редко стремилась разоблачить – чаще «запомнить, как звучит». У Февраля голос был как свежая краска: ровный тон, не цепляется, перекрывает дефекты. Но где-то в глубине слышался другой звук, как лёгкий скрип несмазанной петли.

– Если вы что-то вспомните, – сказала она, поднимаясь, – напишите. И ещё: не нужно репетировать ответы для нас. Мы публика невзыскательная. Нам правда важнее артистизма.

В коридоре Лев тихо прошептал:

– Он знает «σ».

– Он знает, – согласилась Марина. – Но он – не «острый нож». Скорее стол, на котором режут.

Вечер начался с чая, как это часто бывает в городе, в котором любят пить и смотреть в окно. Марина успела заехать в бюро, перекинуть шарф на спинку стула, прислонить пальто к двери. В окне мелькала трамвайная ветка, как линия кардиограммы.

На столе лежал конверт. Крафтовый, тонкий, без обратного адреса. Внутри флешка. Небольшая, белая, с потертостями. В записке было два слова: «Не репетиция».

Марина знала, что такие вещи не включают сразу. Она поставила чайник, взяла флешку, как вещь с температурой, села к ноутбуку. Экран вспыхнул серым, загружаемый файл был короткий: 01:17. Снято с руки, ночью, на воде. Сквозь темноту – звуки: плеск, кашель, короткий женский вскрик, хрип мужчины. Потом кадр, который не перепутаешь с постановкой: детская рука – тонкая, дрожащая – хватает человека за рукав, тянет, сорвав ноготь; другой рукой – вцепляется в цепь на набережной. Камера склоняется, видно лицо девочки: мокрое, упрямое, глаза – как два гвоздика, тёмные и злые. Голос рядом – спокойный и чужой: «Снимай». Тот самый.