Читать книгу: «Индекс вины», страница 3

Телефон снова дрогнул. Незнакомый номер. Она взяла.

– Марина Коваль? – голос был сухой, ровный, как аскетичный стол.

– Да.

– Это Виктор из «Родительского щита». Мы – аккредитованный узел Soteria. Вы запросили первичку по делу Круглова. Мы готовы выдать, в рамках регламента, конечно.

– Регламент – это хорошо. Дайте то, что у вас есть, до регламента. Я потом верну формой.

– Мы не нарушаем порядок, – сказал голос. – И не вмешиваемся в чужую скорбь.

– Тогда не вмешивайтесь в чужое добро, – сказала Марина. – И пришлите.

Он повесил трубку. Через минуту пришёл файл. Лев на другом конце уже его открывал.

– Есть, – сказал он. – Видеофрагмент с места эвакуации. Снято кем-то из волонтёров фонда. Качество так себе. Но… – пауза. – Марина, там нет Круглова. Ни кадром, ни тенью. Там есть другой мужчина – молодой, крупный, в серой куртке, вытаскивает женщину из густого дыма. Потом – размытый силуэт камеры, всё.

– А подписи?

– Подписи – «герой: Круглов». Автозагрузка. Это как если в поликлинике карточка пациента уже подписана, а пациента ещё нет. И врач ставит печать, потому что так привыкли.

– Или потому что так удобно, – сказала Марина. – Покажи мне кадры пофреймово. И, пожалуйста, звук. Я люблю, когда вещи говорят своим голосом.

Звук шёл неровно – треск, крики, хлопок, мат. В момент, когда мужчина в серой куртке подхватывал женщину, было слышно: «Держу! Держу её!». Потом: «Снимай! Снимай!». Голос, который кричал «Снимай», был спокойнее остальных, будто знал, что делает правильную вещь.

– Вот этот «снимай», – сказала Марина. – Найди мне этот голос.

– Попробую. Если у них есть внутренняя база голосовых сигнатур, – сказал Лев. – Но ты же знаешь, это кусок с юридическим жиром. Они не любят отдавать голоса. Это почти как отпечатки.

– Тогда я попрошу омбудсмена, – сказала Марина. – Иногда святые полезнее, чем преступники.

Имя его звучало архаично – Варсонофий, как будто вынесенное из хроник, забытых вместе с пыльными псалтырями. Но за этим именем скрывался человек иной эпохи: официальный омбудсмен системы, и в то же время редкий голос, позволявший себе не только считать, но и сомневаться. Омбудсмен, должность будто вспомогательная, почти декоративная. Но те, кто хоть раз проходил через его кабинет и проповеди в церкви, знали: здесь весы по-настоящему колеблются. Он был тем, кто не только пересчитывал цифры, но и спрашивал: зачем? Его власть не была видна на диаграммах – но её чувствовали. В мире, где каждый обязан кивать и подчиняться индексу, Варсонофий умел сказать «нет» так, что это «нет» становилось частью закона.

Для одних он был лишь тенью, мешающей гладкости процессов. Для других – последним напоминанием, что у весов есть не только гиря, но и дыхание. И именно потому его имя звучало непривычно: оно возвращало в язык что-то живое, что-то упрямо человеческое.

К вечеру она вышла на набережную. Ветер со стороны залива был как тонкий прут – гнул, но не ломал. Туристическая лодка шла пустая, с синей подсветкой по борту, как игрушка, брошенная в ванну. Марина остановилась, позвонила Варсонофию – не в храм, в офис, где он сидел с юристами и так же, как она, не любил свои стены.

– Марина, – сказал он, – вы опять против чуда?

– Я против подмены, – ответила она.

Он рассмеялся.

– Вы против подмены. Это хорошая должностная инструкция. Чего от меня хотите?

– Приостановить все публичные награждения и церемонии по узлу «Soteria-Василеостровский» до завершения проверки. И, если можно, – он поднимет шум, – ускорить доступ к голосовым сигнатурам.

– Если можно? – спросил он мягко. – Вы давно не слышали меня на проповедях. «Если можно» – слабый глагол.

– Хорошо, – сказала Марина. – Сделайте. Это правда.

– Вы когда-нибудь замечали, Марина, – сказал он, – что правда очень любит приходить без документов?

– Поэтому у нас есть вы, – ответила она. – Вы наш переводчик.

– Кого на кого?

– Души на форму.

– Смотрите, не перепутайте направление, – сказал он. – Я попробую. Но имейте в виду: если я начну, они начнут тоже. Вас будут есть в прессе. Вы готовы?

– Меня уже давно едят, – сказала Марина. – Но я нахожу в себе кости.

Он усмехнулся. Они попрощались.

Марина убрала телефон, посмотрела на воду. В такие вечера город напоминал ей большой, уставший организм, который ложится на спину, чтобы хоть немного просто полежать неподвижно. Она знала, что через час, два, десять начнутся звонки, письма, угрозы, сожаления. Но сейчас было странное, почти физическое ощущение: весы качнулись. Ты трогаешь нитку в одном месте, и где-то дрожит паутина.

Телефон шевельнулся. Сообщение. Не от Льва, не от Лыхачёва. Короткое, из неизвестного источника, с чужой шапкой и без подписи:

Весы не для вас.

Вы не умеете считать.

Умейте молчать.

Она перечитала три строки и улыбнулась не весело, скорее как человек, который увидел на красивой стене трещину, давно предвещавшую обвал.

– Загоняем в сеть, – сказала она себе. – До конца.

Она включила запись дела: «Этическое убийство № 011–ЭУ–27. Обстоятельства: смерть П.С. Круглова. Подозрение: присвоение A, манипуляция аттестацией, возможная связка с узлом Soteria-Василеостровский. Меры: заморозка, запрос первички, уведомление омбудсмана, мониторинг голосовых сигнатур. Ответственные: Коваль, Шааль».

На экране мелькнула тонкая полоска прогресса, как нож, проводящий линию на масле. Город, казалось, чуть иначе стал дышать.

С берега донёсся смех подростков. Один снимал другого на телефон, тот ужимался, лаял, изображал героя. Марина посмотрела на эти детские плюсы, которые любят красоваться, и подумала, что настоящие плюсы обычно смотрят в пол.

Она пошла домой пешком. Лампочки в фонарях были тёплыми, как старые приветствия. В окнах – чёрные кошки, фикусы, фигуры людей, о которых она ничего не знала и никогда не узнает. На каждом окне, наверное, свой индекс. На каждом сердце своя попытка уложить груз пораньше, чтобы он не упал в самый тихий час.

Когда она закрывала за собой дверь, в почтовую программу пришло письмо. Без темы. С одним вложением – коротким видео. Вода, темнота, крик. Чья-то девичья рука, мокрая, тянется в объектив, будто пытается ухватить не воздух, а саму возможность быть увиденной.

Марина не стала смотреть до конца. Она знала: это не из этого дела. Это из того, что под ним, как вода подо льдом. Там, где добро ещё не стало товаром, но уже и не песня. Там, где нужно будет идти без огней и без сводок.

Она выключила свет. На секунду остаточное свечение от экранов города зашевелилось на стене, как плеск. И исчезло.

Весы, – подумала она. – Мы всё равно их построили.

И впервые за день ей стало тепло.

* * *

Вечер тянулся вязко.

Квартира Марины была наполнена тишиной – редкий случай, когда даже холодильник, казалось, затаил дыхание. На столе лежала распечатка, та самая, что нашли у тела Круглова. Марина не включала свет, оставив лишь настольную лампу: бумага отбрасывала тень, словно пыталась скрыть часть строк.

Она сняла пиджак, села на край дивана и долго не могла прикоснуться к листку, будто он был чем-то опасным. За окном медленно темнел город, огни на улице складывались в бесконечные маршруты, и каждый напоминал о чьём-то учёте, чьей-то заслуге, чужой цифре в реестре.

Ей всё сильнее казалось: дело Круглова – это не расследование в привычном смысле. Это испытание самой системы, которая позволила перевернуть подвиг и чужую жизнь одним росчерком.

Марина провела рукой по волосам, вздохнула и впервые позволила себе остановиться и подумать: если искупление можно передвинуть, значит, вся ткань Gindex держится на зыбкой конструкции.

Иногда у системы есть уязвимость, которая выглядит не как дыра, а как фундамент.

Так было и здесь.

Искупление задумывалось неподвижным. Это был камень основания Gindex – гарантия, что подвиг или поступок не может быть снят с одного и переложен на другого. Человек спасает, человек жертвует собой, и этот след принадлежит ему, даже если мир забудет имя. В этом была честность конструкции.

Но именно в этой неподвижности скрывался соблазн. Когда создали механизм подтверждения заслуг, внесли возможность технического пересмотра. На случай ошибок, коллизий, спорных ситуаций. Это не выглядело опасным: любая система требует апелляций. Но там, где был узкий люфт, со временем появилась широкая дверь.

Формулы проверки стали инструментом подмены. Не в лоб, не открытым переводом, а через изъяны в протоколах: временные лаги, ошибки при сверке, закрытые комиссии.

Искупление оставалось «непереводимым» на словах, но фактически его перерождали.

Не человек дарил свой подвиг – его подвиг переносили. Иногда из высших соображений, иногда ради баланса, иногда ради чьей-то карьеры.

Так Gindex получил свою брешь.

Не фронтальную атаку, не подкоп извне, а внутренний сдвиг: подвиги стали обменной монетой, которую можно переоформить, замазать, переписать.

И с этого момента вся система перестала быть той самой «Гладкой доской», которую рисовали основатели.

Марина смотрела на распечатку, найденную у тела Круглова, и понимала: вот он, след. Маленький сбой, который выдаёт не техническую ошибку, а саму структуру уязвимости.

Секунда, где чей-то подвиг стал подвигом взрослого мужчины.

Секунда, где правда была вытеснена корректировкой.

Если Gindex – это храм, то перевод искупления оказался его трещиной.

Не случайной, не временной, а глубинной, идущей от самого основания.

Глава 2. Узел

«Узел – это дверь, за которой личное превращается в числовое»

(Справочник гражданина GIndex. Раздел II «Инфраструктура». §5.3)

Петербург в такую погоду казался сделанным из стекла и швабры: вымытый, холодный, чуть скользкий. Дождь не лил – точечно, будто кто-то, невидимый, долго и терпеливо ставил на воздухе крапинки карандашом. Машины шли редкими струями, и в этих струях отражались фрагменты новых кварталов у залива, где фасады повторяли небо, а небо фасады.

Soteria стояла тут, как облако в составе бетона. Фасад без букв – только значок, похожий и на петлю, и на глаз одновременно, так рисуют орган символов на теле города, если не хотят объясняться словами. Внизу ступени, с которых удобно озираться на воду; наверху темневшие, аккуратные ребра жалюзи. Между этими плоскостями был стеклянный пузырь холла, в котором звенел кондиционированный воздух и стучали каблуки, звонко, как ложкой по пустой миске.

Само это название – оболочка системы. Не просто программа, не компания, не ведомство. Это было имя, нарочито мягкое, почти ласковое. В древности так звали богиню спасения. В рекламе и публичных речах это звучало: «Soteria хранит», «Soteria оберегает», «Soteria предотвращает хаос».

На деле же Soteria была не столько богиней, сколько тюремщиком в одеждах святой. Она не управляла индексом напрямую, она была его нервной системой, посредником между числом и человеком. Все сигналы – камеры, сенсоры, отчёты – стекались в её ядро, где решалось, что считать истиной, а что – случайностью.

Официально говорили: «Soteria фильтрует шум, чтобы система слышала только подлинные поступки». Но именно там, в её «фильтрах», многое и исчезало. Удары, крики, кровь могли раствориться в словах «ошибка датчика», а подвиг мог превратиться в сухую строчку «перенос заслуг».

В чиновничьих кабинетах её уважали: Soteria гарантировала управляемость, сглаживала острые углы, превращала хаос в аккуратную диаграмму. Для юристов она была непререкаемым арбитром: «если Soteria подтвердила – значит, так и было». Для политиков – щитом, потому что именно через неё можно было замять любой скандал.

Для простого человека Soteria была безликой, но вездесущей. Она не имела голоса, кроме сухих уведомлений на экране. Её называли «невидимой рукой», «вторым сердцем системы», но чаще – просто «фильтром», который держит узлы всех человеческих судеб. Она обещала спасти и именно потому могла утопить.

Марина вошла первой. Пальто – тёмно-синее, с грубой выработкой, которую легко узнать на ощупь; платок – тонкий, серо-оливковый, завязан как у людей, у которых шея – нерв. Волосы – почти прямые, каштановые, подложены под воротник; лицо – острое, не худое, но собранное: глаза светло-серые, в них есть выработка терпения – такое встречаешь у врачей, которые привыкли дожидаться, пока анестезия подействует. На левой скуле – лёгкая, не броская тень старого шрама: то ли детского, то ли газетного – от тех лет, когда она бегала по подвалам с камерой.

Лев Шааль догнал её за мембраной контроля, как по ковровой дорожке: низкий, лёгкий, с заведённым вперёд плечом – у людей, которых больше всего на свете интересует, как устроено внутри. Волосы – темно-каштановые кудри, не длинные, но непослушные, чуть влажные от мороси; брови густые; глаза – карие, с тонкими лучиками морщин в углах – смеющимися, хотя сам он улыбался редко. Куртка – чёрная, гладкая, без лишних деталей; джемпер – графит; джинсы – тёмные, аккуратные; ботинки – мягкие, без шума. Но главное – как он держал ноутбук: как будто это не предмет, а сосуд, в котором что-то живое, тонкоплёночное, не терпящее толчков.

– Ты опоздала, – сказал он, но без укора, так, как говорят те, кто просто отмечает факт, чтобы сверить часы.

– В Петербурге опаздывают только мосты, – ответила она. – Я под них не подпадаю.

Мембрана над входом мигнула жёлтым, когда Марина шагнула, как щупальце, уверяющееся, что перед ним тот, кто должен пройти. Ровный женский голос: «Доступ класса B. Проверка… Проверка завершена. Добро пожаловать». Жёлтое смылось зелёным.

В холле стояли укороченные кадки с фикусами, слишком тяжёлые для движения; стойка, за которой сидели две женщины с идеальными ногтями и идеально неинтересными лицами; два охранника, похожие на братьев, – стрижки «под машинку», одинаковые короткие шеи; и мембрана – голографический занавес, с которым человек теперь общался чаще, чем с зеркалом.

Лифт поднял их быстро. На шестом – коридор, где стену перекрывал вид на воду. Слева – аквариум переговорной: стеклянный прямоугольник, за столом в котором уже сидели трое.

Галина Рихтер, главный юрист Soteria, – около сорока, волосы – холодный блонд, собранные в тугой, хрусткий пучок, кожа бледная, без косметики, как у людей, которые выбрали стерильный тип красоты и гонят его до конца. Лицо – узкое, с высокими скулами; рот – прямой, как отрезок; глаза – серо-синие, спокойные, без живого огня; над левым виском – тончайшая родинка, такой же правильной формы, как остальная её геометрия. Костюм – графитовый, пошив идеальный; рубашка – молочно-белая; запонки – матовое серебро. От неё пахло чем-то дорогим и никак не пахнущим.

Рядом Антон Боровик, пиар-директор – около тридцати, волосы – тёмные, зачесанные назад, слишком белые зубы, румянец как рекламная краска. Пиджак – светло-серый, сорочка – голубая в едва заметную полоску, галстук – синие диагонали; на запястье – тонкие часы, которые любят менеджеры: «как будто деловые, но главное – блеск». Его губы жили отдельно от глаз – привычка улыбаться губами, а не взглядом.

Третий Вишневский, администратор узла, седой, узкое лицо, очки в тонкой круглой оправе. Он был одет так, как будто родился в библиотеке: тёмно-синий вельветовый пиджак, серый свитер под горло, брюки расслабленного кроя. Его руки – сухие, длинные – лежали на столе ладонями вверх, как у человека, который всю жизнь что-то объясняет. В его взгляде была усталость, но не от людей, скорее от систем.

– Госпожа Коваль, господин Шааль, – произнесла Рихтер, поднимаясь только головой, – благодарим, что предупредили о визите. Soteria всегда открыта… в меру регламента.

– Регламент – моя любимая поэзия, – сказала Марина. – Можно первичку по делу Круглова.

– По этическому делу, – уточнил Боровик и улыбнулся.

– По делу о смерти человека и аномалии в присвоении A, – поправил Лев. – Для протокола.

Рихтер сложила пальцы, как будто собиралась читать молитву, но передумала.

– Этическое следствие – молодая дисциплина, – сказала она. – Структуры государства ещё учатся жить с ним. Мы тоже. Наш регламент прописывает: первичные журналы выдаются по запросу надзорного органа после сверки каналов доверия.

– Надзорный орган – я, – сказала Марина. – И запрос – вот. – Она положила на стеклянную столешницу тонкую папку с бумажным листом, бумага придавала словам вес, как песок пакету.

Боровик подался вперёд, но не взял.

– Вы же понимаете, – сказал он мягко, – чем вы рискуете? Это гуманитарный шок. Человек, которого люди считали… примером, больше, чем просто именем… – он сделал паузу, подбирая чистое слово, – и вдруг вы приходите и говорите: «Такого не было». Общество такого не любит. И вы потеряете в доверии, не мы.

Марина посмотрела на его галстук и вдруг поняла, что он идеально совпадает с диагоналями жалюзи на окне. Это было красиво, как совпадение строки в поэме и линии на карте.

– Я не люблю потерю людей, – сказала она. – Всё остальное переживу.

Рихтер посмотрела на Вишневского.

– Мы можем предоставить сводный лог. Без идентификаторов сигнатур и голосовых слоёв. Вы же знаете, персональные маркеры – закрытая информация.

– Я знаю, – сказала Марина, – что голос, который кричит «снимай», – это важнее ваших пресс-релизов.

Лев сдержанно наклонил ноутбук к ним, как будто раскрывал портсигар с доказательством: зелёные строчки бежали ровно. Он ткнул пальцем:

– В кластер от 19:40 до 19:52 входит наша эвакуация. Сопровождается двумя «интервью героя», и это в одном и том же кластере. Это не ошибка системы: эта сцепка – человеческих рук дело. И ещё: поле «исполнитель» – авто. Значит, заполнено не фактом, а скоростью.

Рихтер не вздрогнула.

– Ускоренные протоколы существуют для спасения людей. Вы же не против спасения людей?

– Я против того, чтобы после спасения убивали правду, – сказала Марина.

Повисла пауза. За стеклянной стеной прошла девушка с сеткой «переговорка—кухня», в белых кедах, с высокой «ракушкой» на макушке. На ней был свитер цвета северной травы, и Марина поймала себя на мысли, что вот это живое, человеческое, куда убедительнее любых речей. Люди всегда живут мимо институций, как вода мимо плотин.

– Хорошо, – Рихтер закрыла папку без печати. – Я подпишу выдачу сводного лога и временный доступ к V-mesh на уровне чтения без выгрузки. Но, – она подняла палец, – без копирования сигнатур и без вывода узла из режима публичной верификации. Любые попытки разрушить доверие будут трактоваться как…

– Как этическая диверсия, – подсказал Боровик. – Такой термин есть в ваших же методичках, госпожа Коваль.

– Наши методички написаны людьми, – сказала Марина. – Люди всегда оставляют лазейки для самих себя.

Их провели по коридору, где стены дышали экранами. В нишах серверные двери, синие диоды мигают, как электрические насекомые. Тонкие кабели сходились в прозрачные шахты, и по ним бежали тонкие, как паутинные, огни – пакеты, пакеты, пакеты. «Узел» – слово, которое любили здесь. Узел – как место, когда завязывают нитки. Узел – как место, где всё может затянуться.

Комната V-mesh была не комнатой даже, а тонким полуэтажом между двумя этажами. Стеклянный потолок снизу и стеклянный пол сверху. Ощущение аквариума усиливалось. Само слово звучало слишком железно и технократично. Обычные люди редко произносили это сухое слово. В быту звали проще: Зеркальная сеть.

Это не прибор и не отдельный сервер. Это ткань, невидимая паутина, в которую вплетены улицы, дома, люди.

В официальных документах писали сухо: «V-Mesh – распределённая система верификации и мониторинга событий, формирующая первичный слой данных для индекса». Но на деле всё было куда ближе к живому организму.

Представьте нервную систему: миллионы тончайших нитей, по которым бегут сигналы. Вот такой была V-Mesh. Каждый телефон, камера, браслет, датчик в лифте или на двери – это как отдельный нерв. Если где-то что-то происходило, импульс мгновенно бежал по этой сетке.

Она не думала, не решала. Её работа была в другом – запомнить мгновение. «Сначала просмотр, потом печать» – говорили о ней. Сначала V-Mesh собирала всё подряд: звук шагов, силу удара, отражение в витрине, лицо, мелькнувшее в толпе. А уже потом фильтры Soteria решали, что из этого достойно остаться в памяти, а что можно стереть, будто этого никогда не было.

Для человека эта паутина оставалась невидимой, но именно она определяла, где кончалось слово и начиналась улица, где кончался поступок и начиналась вина. Её боялись больше, чем полиции. Потому что полиция могла прийти завтра, а V-Mesh видела уже сейчас.

Лев объяснил это Марине просто:

– V-Mesh – это зеркало. Но не то, в которое ты смотришься. А то, которое само смотрит на тебя.

Он сел к терминалу, старой привычкой положив рядом ноутбук, будто резервный мозг на случай, если главный откажет. Марина стояла позади, на расстоянии вытянутой руки. Сотрудник службы безопасности – молодой, с узкой бородкой, как у персидской миниатюры, – сел в стороне, наблюдать. Он был там же, где лежал пистолет обязанностей.

– Подключение, – сказал Лев, и пальцы его пошли по клавишам быстро и сухо, как бег жука. – Доступ «только просмотр». Только просмотр – это как музей: смотреть можно, картину домой – нельзя.

– В музеях – тоже воруют, – сказала Марина.

Лог вспыхнул на мониторе: таблица, но такая, что от неё не пахло школьной тетрадью, скорее хирургическим листом. Таймкоды, каналы верификации, идентификаторы узлов, совпадения по GPS, медиаанализ, уровень доверия. Лев прокрутил до 19:43.

– Вот он, – сказал. – «Эвакуация при техногенной аварии». На входе – видеофрагмент «vol-fund-1». На подтверждении – «disp-city-west», «witness-SOT-freelance». Второй свидетель – координатор фонда, ID начинается на «rf-».

– А голос? – спросила Марина.

Он выделил строку. На экране появилась подпись: «voice: not attached». В протоколе пусто.

– Они не прикрепили слои голоса, – сказал Лев. – Технически верно: голос – слабый маркер. Юристы часто отрезают его, чтобы не таскать лишние персональные данные. Но в таких делах это кость с мясом.

Сотрудник безопасности, тот с бородкой, кашлянул.

– У нас есть общий регламент. Вы же понимаете, – сказал он. – Голос – вещь опасная.

– Опасная для тех, кто говорит, – сказала Марина. – Или для тех, кто боится услышать?

Он опустил глаза.

– Я не знаю, – сказал честно. – Я не из этических. Я держу двери.

– Это тоже этика, – тихо ответила Марина.

Лев отмотал вход, кадры на плашке подмигнули. Размытый коридор, жёлтый дым, выход, мужчины едут паровозиком, женщина на руках. «Держу!» – крик; потом: «Снимай!» – спокойный, режущий воздух. Протокол не фиксировал голос, но он звучал прямо, не на контрапункте.

– Найди мне этот «снимай», – сказала Марина. – По косвенным маркерам. Телефон, положение, ID подателей.

– Попробую, – Лев прикусил губу. – Если у них не притёрто.

– Притёрто? – переспросил охранник.

– Логи – штука, как стекло. Их полируют. Иногда слишком усердно, – сказал Лев. – Я видел полированные до дыр.

Он поднял ладонь, словно держал воображаемый прозрачный лист.

– В логах всё отражается: время, жесты, даже дыхание системы. Но стекло можно полировать. Вытирают отпечатки, сглаживают трещины. Иногда даже чересчур усердно. И вот тогда оно становится подозрительно чистым – без единой пылинки, как будто через это окно никто никогда не смотрел.

Лев положил ладонь на стол, медленно провёл пальцем по его шершавой поверхности.

– Если повезёт, – продолжил он, – где-то на краю всё-таки останется маленькая царапина. И именно она скажет нам больше, чем идеальная гладкость и кивнул на вторую строку – «интервью героя». Там, где должна была быть ссылка на оригинал, торчала замена: «mirror-pr». Зеркало для пиара. Значит, оригинал в другом месте.

– Антон, – Марина повернулась к пиарщику, который, по-видимому, имел удовольствие сопровождать их до гостевого терминала. – Где оригинал?

– В архиве, – сказал тот спокойно. – Доступ ограничен. Мы же говорили.

– Ваш архив – это не ваше, – сказала Марина. – Это часть архитектуры памяти. Там лежит чужая жизнь. И, возможно, чужая смерть.

Он улыбнулся глазами, наконец.

– Вы говорите красиво, – сказал он. – Это ценится на телевидении.

– На телевидении ценится удобное, – сказала Марина. – Красивое жить умеет и без камер.

Она опёрлась ладонями о край стола. Её руки были сухие, жилистые; на безымянном правой – тонкая вмятина от кольца, которого не было уже много лет. Она ловила себя на том, что иногда машинально ищет его, как якорь.

– Мы зафиксировали этическое убийство, – сказала она. – Пока узел не отдаст первичку полностью, ваши протоколы будут помечены. Все церемонии с жёлто-чёрной рамкой. Я уже уведомила омбудсмена.

Пиарщик поджал губы.

– Варсонофий любит рамки, – сказал он. – Особенно, если они у камер.

* * *

Варсонофий в этот час сидел у себя на Литейном, в доме с видом на дорогу, у которой всегда течёт уличный ветер. Офис был небогат, но уютен – стол из старого дуба, кресла с низкими подлокотниками, икона в углу, без золочения, но тёплая. На подоконнике – папоротник, который почему-то чувствовал себя лучше зимой, чем летом.

Он листал поступившие уведомления; палец задержался на «этическом убийстве №011-ЭУ-27». Он прочитал короткую аннотацию, по привычке не доверяя словам коротких аннотаций, и откинулся на спинку. Он любил мысленно разбирать слова, как мальчишки любят разбирать устройства, механизм работы которых им не понятен.

Этическое убийство.

Если смотреть формально – смерть, сопряжённая с манипуляцией индексом. Если смотреть глазами веры – смерть, подогнанная под учёт. Мы выстроили таблицу, куда вдруг легло «убит». Так бухгалтерия встретилась с апостолами.

Варсонофий вынул из ящика небольшой кожаный блокнот, он писал туда только те фразы, которые, как ему казалось, никто больше не скажет.

«Мы хотели справедливости, а построили счётную палату по делам совести».

Он задумался. В его памяти всплыл голос Марины – сухой, без лишнего сахара: «Я против подмены». И голос Льва – молодой, но с усталостью человека, который слишком часто слышит жужжание вентиляторов: «Голос – важнее пресс-релиза». И какой-то третий оттенок – вероятно, тот, кто в Soteria искренне верит, что «доверие = правда». Смешные дети, подумал Варсонофий с добротой. У каждого своё Евангелие.

Тонкий дневной свет ложился на икону. Он прикрыл глаза на секунду. «Господи, – подумал он, – дай мне не перепутать милость и мягкость, справедливость и карательность». Потом взял трубку, набрал номер пресс-службы городской думы.

– Да, – сказал он, – по узлу «Soteria-Василеостровский» приостановите публичные церемонии до окончания проверки. Нет, не скандал. Это пауза на вдох. Да, я готов дать комментарий. Нет, я не против Soteria. Я за тех, у кого нет микрофона.

Он повесил трубку, снова посмотрел в окно. Взвешен и найден… – повторил мысленно. Когда эти слова писались на стене Валтасара, никто не спорил, что весы принадлежат не им. Теперь люди решили, что весы – их, и даже замерная гирька – тоже их. Это и пугало, и радовало. Потому что, может быть, наконец дети научатся возвращать Богу то, что когда-то у него отняли: тишину души, в которой добро не продается.

* * *

– Вы хотите голоса, – сказала Рихтер уже позже, когда они снова сидели за стеклянным столом. – Голоса – вещь тонкая. Там биометрия. Мы обязаны защищать её сильнее, чем ваши обязанности защищают вас.

– Мы хотим голоса не всех, – сказал Лев. – Конкретного. Того, кто кричал «снимай». И логи доступа к зеркалу «mirror-pr». Мы видим подмену. Вы видите её тоже. Просто не хотите произнести.

Она посмотрела на него, и в глазах у неё на долю секунды мелькнула человеческая усталость от того, что приходится быть стеной для других стен.

– Хорошо, – сказала она. – Я попрошу. Но поймите: мы живём не в тиши монастырей. Мы живём в городе, где по улице идут цифры и камни. Если я отдам вам больше, чем положено, меня саму снесут из окна комментариев.

– Окна должны быть прозрачными, – сказала Марина. – Через них иногда видно, как тонут или горят.

Боровик поднялся, опираясь пальцами на стол – у него были ухоженные руки, но без ссадин, с кожей, которой, казалось, не касались настоящие вещи.

– Друзья, – сказал он, – мы все за одно – за то, чтобы люди верили, что справедливость работает. Мы не враги. Мы инфраструктура. Если в трубе застряло, её надо прочистить. Но для этого не обязательно разбивать стену.

– Если труба ведёт в подвал, где хранится чужая кровь, – сказала Марина, – порой стену приходится разбивать. Иначе запах будет стоять в этом «прекрасном доме» годами.

Он улыбнулся – рот улыбнулся, глаза нет.

– Договоримся так, – сказала Рихтер. – Сводный лог – сегодня. Запрос на голоса – по форме; ускорим. Зеркало – только для просмотра, без копий. И, пожалуйста, – она подняла взгляд, – «этическое убийство» – это опасный термин. Его лучше употреблять там, где это точно не несчастный случай. Сейчас у вас нет токсикологии.

– У меня есть чувство, – сказала Марина.

– Юриспруденция не любит чувств, – ответила Рихтер.

– А правда любит, – сказала Марина. – Иначе вся ваша архитектура стоит на песке.

Они вышли из узла уже под вечер. Наклонный дождь шёл под углом, как плохие аргументы – сбоку. Марина застегнула пальто; Лев поднял воротник; ветер взялся за кончики его кудрей. Они шли вдоль здания, и оно, будто довольное сделкой, молчало.

– Она поможет, – сказал Лев, имея в виду Рихтер.

– Поможет настолько, чтобы остаться в живых, – ответила Марина. – Этого, хочется верить, будет достаточно.

– У тебя в волосах дождь, – сказал он вдруг. – Ты пока не заметила.

– Я замечаю всё, – сказала Марина, но всё равно провела ладонью по прядям.

– Знаешь, – сказал он, – я в последнее время думаю: этический следователь – это же профессия последней надежды. Когда все остальные решили, что правда – это то, что удобно, приходит такой человек и напоминает: «нет, правда – это то, что есть». И все делают вид, что услышали, но продолжают жить как раньше.

– Мы не последняя, – сказала Марина. – Мы промежуточная. После нас ещё будет кто-то. Или что-то. И это что-то может оказаться не нами.

Он кивнул.

– Впервые признаю, – сказал он, – что завидую твоей уверенности.

– Это не уверенность, – сказала Марина. – Это отказ сойти с лестницы, даже если на ней темно.

Она села в машину. Лев ещё постоял под дождём, как будто ждал, пока из тучи выпадет последняя капля. Потом тоже ушёл.

В бюро в этот вечер было тихо. Сотрудники разошлись, гудение кулеров, как мантра. Марина заварила себе чёрный чай – крепкий, точно ночи на первом году службы, когда ей казалось, что она провалилась в чужую жизнь без лестницы. Разложила на столе: распечатку «A», блокнот Круглова с вопросом «Сколько добра нужно для нуля?», флешку с копией V-mesh-просмотра (без голоса, но с зеркалом), и листок с телефоном Варсонофия.